Таинственное пламя царицы Лоаны

Я пошел нашаривать «Исповедь» и сразу раскрыл указатель – искал страницы о памяти. Страницы имели вид освоенный, со вписками и подчеркиваниями. Так я пришел к равнинам и обширным дворцам памяти и, попав туда, стал вызывать бесчисленные желаемые образы, которые были свезены туда, одни являлись по первому требованию, других приходилось доискиваться, как будто высвобождая из дальних скрытых отделений. В пещере памяти, в ее неозираемых глубинах, в дворцовых залах у меня есть и небо, и земля, и море, все вместе, и у меня есть даже я сам… Велика она, эта сила памяти, боже правый, и бесконечная глубокая сложность ее почти что навевает ужас, и в этом дух, в этом я сам. В полях и в неисчислимых закоулках памяти, неисчислимо заселенных неисчислимыми подвидами вещей, во всех пробегаемых мною пространствах я взлетаю, я лечу, и моему полету нет пределов.

– Знаешь ли, Паола, – сказал я, – вот ты мне рассказала о дедушке, о сельском доме, все вы желаете нашпиговать меня разными сведениями, но даже если получать информацию в таком темпе, все равно, чтобы заполнить в моей памяти все пещеры, понадобится еще шестьдесят лет, примерно столько, сколько я прожил до сих пор. По-моему, неудачная программа. Нужно мне отправляться в пещеру самому. За Томом Сойером.

Бог знает что уж там отвечала Паола, в конце концов я докачался в своем кресле до того, что опять заснул.

Спал я недолго, кто-то позвонил в дверь: Джанни Лаивелли. Тот самый однокашник, с которым мы были не разлей вода. Он облапил меня совсем по-братски, он волновался, его уже сориентировали, как управляться со мной. Ни о чем не беспокойся, заверил он, я-то помню твою жизнь не хуже тебя. В момент могу проинформировать о чем твоей душеньке угодно. Я сказал ему: спасибо, не стоит – тем временем Паола закладывала в меня основные данные о наших с Джанни отношениях. С первого класса школы до последнего – за одной партой. Потом я поступил в Туринский университет, а Джанни на экономический в Милане. Но мы продолжали общаться и дружить. Ныне я продаю ценные книги, а он пишет для своих клиентов счета, на основании которых люди платят налоги – или не платят налогов. У каждого своя стезя, а между тем мы как родные, его внучата дружат с моими, и Рождество и Новый год мы встречаем, как правило, вместе.

Я попытался его унять – но Джанни не умолкал. И поскольку он все на свете помнил, он, похоже, не мог поверить, что для меня это пустые слова. Ну как же, захлебывался Джанни, помнишь – мы принесли крысу в класс, чтобы напугать математичку, а когда мы ездили всей школой в Асти, смотреть пьесу Альфьери, и потом вернулись, то нам сказали, что в самолете разбилась команда Турина, и еще в тот раз, когда…

– Ничего я этого не помню, Джанни, но ты так чудно рассказываешь, что я вроде как вспоминаю. Кто из нас учился лучше?

– По философии и итальянскому был сильнее ты, по математике я, и каждый пошел по своей линии.

– А кстати, Паола, какая у меня была тема диплома?

– Ты защищался на филфаке по произведению Нурпеrоtomachia Poliphili. Совершенно нечитабельное произведение. По моему мнению. Потом ты писал диссертацию в Германии по истории антикварных книг. С именем и фамилией, которыми тебя наградили предки, альтернатив практически не было, да и дедушкин славный пример чего-то стоил, он же просидел всю свою жизнь среди кучи старых грязных журналов… После Германии ты сразу открыл библиографический консультационный центр, поначалу размером в одну комнату, на деньги, оставшиеся от наследства. Впоследствии твое дело оказалось вполне рентабельным.

– Ты знаешь, цена твоих книг, некоторых, выше цены «феррари», – перебил Джанни. – Жутко красивые, берешь такую в руки и знаешь, что ей пятьсот лет, а листы еще хрустят, будто новенькие, будто вчера были отпечатаны.

– Ну-ну-ну, – перебила его Паола, – о работе не велено говорить. Сначала он должен обжиться дома. Налить тебе нефтяного виски?

– Как нефтяного?

– А, это у нас такое слово с Ямбо. Понемногу заводим семейные секреты.

Когда я провожал Джанни на площадку лестницы, он приобнял меня и шепнул:

– Что же ты, до сих пор не виделся с прекрасной Сибиллой?

С какой такой прекрасной Сибиллой?

Вчера приходили Карла и Николетта с мужьями, в полном составе. Неплохие мужья. Я после обеда играл с детьми. Славные. Начинаю привыкать. Однако странно. Я вдруг поймал себя на том, что хватаю их, трясу, целую, обнимаю, внюхиваюсь в их чистоту, молоко и запах присыпки, а ведь это совершенно незнакомые дети. Может, я педофил ко всему прочему? Я решил держаться от них подальше. Мы играли, они потребовали изобразить медведя. Черт, как должен выглядеть нормальный пожилой медведь? Я решил рычать на четвереньках. Они все на меня налезли. Эй, потише, мне не пятнадцать лет, спина. Лука расстрелял меня из водяного пистолета, и я почел за благо сдохнуть кверху брюхом. Рисковал радикулитом, но сорвал аплодисмент. Видно, я не столь уж свеж. Стал вставать, закружилась голова. Да ты что, заволновалась Николетта, что, не знаешь, у тебя же ортостатическое давление. И тут же поправилась: ты, конечно, временно мог не знать, но теперь ты опять знаешь. Вот как пишется новая страница моей жизни. Вот кем пишется моя жизнь, новая страница.

Продолжаю держаться за энциклопедии. Так идут по стеночке, придерживаясь. Оборачиваться резонов нет. Глубина личных воспоминаний – не больше недели. Глубина чужих воспоминаний – века. Глотнул орехового ликеру. Сказал: Специфический привкус, горький миндаль. В парке два верховых полицейских: Лишь бы мне поставить ногу в стремя! Живо распрощаюсь с вами всеми: На коня – и поминай как звали! Чтоб за шапку – звезды задевали!

Я оцарапался о косяк и, зализывая ранку, проскандировал: Ручьем святая кровь течет в омытие грехов.

С неба полилось, я откомментировал: Шел летний дождь, и по дороге Я шел с зонтом…

Укладываясь в кровать ранним вечером, я декламировал: Давно уже я привык укладываться рано.

На регулируемых переходах у меня вопросов не бывает, однако вчера – я двинулся через узкую улицу, где не было перехода, в довольно спокойном месте – Паола ухватила меня за руку и удержала, по улице летела машина.

– Да машина вон как далеко, – отбрыкивался я. – Я успеваю перейти.

– Ничего ты не успеваешь, смотри, как быстро она едет.

– Ну ладно, ты уж меня невесть за кого держишь. Я тоже знаю, что перед самым капотом могут оказаться пешеходы или курицы, и тогда приходится тормозить, а потом выходить из автомобиля и запускать мотор ручкой. Двое высоких, в плащах, в черных очках, я между ними, и почему-то у меня длиннющие уши, интересно, откуда это видение.

Паола уставилась на меня:

– А с какой скоростью, по-твоему, ездят машины?

– Ну, не знаю, даже и до восьмидесяти километров в час…

Обнаружилось, что машины научились ездить быстрее.

Мои данные оставались на уровне той эпохи, когда я сдавал на права.

Удивительно и то, что на площади Каироли то и дело подходят негры и пытаются продать зажигалку. Мы с Паолой катались на велосипедах по парку (велосипедом я управляю, как будто век с ним не расставался), и я был поражен, увидев толпу негров, бивших в бубны возле пруда.

– Что это, Нью-Йорк? С которых пор в Милане такая уйма негров?

– Да с некоторых пор, – сказала Паола. – И надо говорить не «негров», а «чернокожих».

– Какая разница, как говорить. Пристают со своими зажигалками, бьют в парке в свои бубны, потому что на другие забавы у них денег нет, в общем, эти чернокожие, извини, по-моему, типичные бедные негры.

– Ну, в общем, их не положено обзывать неграми. Ты раньше никогда не обзывал.

Паола подметила, что по-английски я говорю с ошибками, а по-немецки и по-французски без ошибок.

– Это естественно, – сказала она, – французский впитался в тебя, когда ты был мальчиком, твой рот приспособился к нему, как ноги приспособились к велосипеду, немецкий ты учил по учебникам в университете, учебники у тебя застряли в голове – не выбьешь, а вот английскому ты научился позже, в поездках, английский – часть твоего личного опыта последнего тридцатилетия, поэтому он и вспоминается тебе теперь только частично.

Я пока что слабоват, заниматься чем-то способен не более получаса, самое большее час, а потом меня тянет прилечь. Паола организовала каждодневные походы в аптеку – измерять давление. И еще мне прописали диету: поменьше соли.

Я усаживаюсь перед телевизором. Это меня меньше всего утомляет. Неизвестные мне господа оказываются премьер-министром и министром иностранных дел. Вот испанский король – а куда они Франко? Перековавшиеся террористы (неведомое мне сочетание слов), покончившие с неприглядным прошлым, о чем они толкуют – мне понять трудно, что-то про Альдо Моро, который мне известен, – он борец за параллельные конвергенции, но что я слышу, оказывается – его убили? За эти конвергенции, что ли? Самолет свалился в Устике на Сельскохозяйственный банк? У певцов сережки в ушах, хотя они по виду – мужчины. Мне нравятся сериалы о семейных дрязгах из жизни техасцев. Я с радостью смотрю Джона Уэйна. От новых фильмов я пугаюсь, в первом же из них изрешетили целую семью из здоровенного автомата, перевернули и взорвали автомобиль, какие-то амбалы в майках с хрустом всаживали друг другу кулаки в пах и в челюсть, выбивали стекла и выпрыгивали в волны – все это за пять секунд. Чересчур суетливо для меня и невыносимо шумно.

Мы пошли с Паолой в ресторан.

– Не волнуйся, пожалуйста, они тебя знают, скажи: «Как всегда».

Те оказали мне горячий прием.

– Профессор Бодони, какая радость снова видеть вас, чем порадуем после возвращения?

– Как всегда.

– О, значит, самый первоклассный выбор, – пропел ресторанщик. – Спагетти с мидиями, печеная рыба, «Совиньон» и на десерт яблочный торт.

Паола мне воспретила просить вторую порцию рыбы.

– Почему же? Ведь это ужасно вкусно, – заныл я. – Не так уж дорого, мы разве разоримся?

Паола уселась удобней и произнесла речь:

– Понимаешь, Ямбо, ты сохранил все автоматические навыки и держишь нож и вилку, как полагается держать. Но кое в каких аспектах важнее автоматизмов накапливаемый с годами личный опыт. Ребенок не способен остановиться и объедается до расстройства желудка. Мать объясняет ему, что следует удерживаться, – в точности как с высаживаньем на горшок. Поэтому ребенок, который иначе по первому позыву марался бы где попало и ел бы «Нутеллу» банками, научается понимать предел, за которым он обязан остановиться. Взрослые останавливаются, к примеру, после второго или третьего бокала вина – они помнят случаи, когда от целой бутылки вина им бывало плоховато. Тебе, Ямбо, предстоит выстроить корректные отношения с едой. Ничего, этому учатся быстро. Добавки тебе не надо.

– Ну а к десерту, разумеется, кальвадос, – щебетал любезный ресторатор, неся ломоть торта.