Таинственное пламя царицы Лоаны

– Ты красавец, каким и был всегда, – сказала Паола, когда я оделся в брюки и в пиджак.

Она провела меня длинным коридором, обшитым книжными полками. Я смотрел на корешковые надписи, большинство было мне знакомо. То есть мне были знакомы названия, «Обрученные», «Неистовый Орланд», «Над пропастью во ржи». В первый раз за все время мне почувствовалось, что я попал-таки в правильное место. Я вытащил наудачу книжку, но еще до того, как смотреть на переплет, я ухватил ее правой рукой за задок и левым большим пальцем пробежался по страницам, от последней до первой. Прозвучал чудный шелест. Я проделал это несколько раз и спросил у Паолы, не выскочит ли из книги футболист, не ударит ли по мячу. Паола улыбнулась. Такие книжечки, сказала она, нам с тобой покупали в годы детства, это было кино для бедных, футболист дрыгал ножкой на уголке каждой новой страницы, а если прогонять страницы на большой скорости перед глазами, казалось, он ударяет по мячу и мяч отскакивает. Так я удостоверился, что и эта картинка – общее достояние: следовательно, я не помнил ее, а попросту знал о ней.

Книга была – «Отец Горио» Оноре де Бальзака. Я сказал:

– Папаша Горио жертвует собой ради дочерей, из которых одну, если не ошибаюсь, зовут Дельфина, появляется там и Вотрен под видом Колена, Растиньяк там горит азартом: Париж, ты или я, дуэль! Я что, читаю много книжек?

– Ты читаешь без просыпу. И у тебя замечательная память. Ты знаешь кучу стихов.

– Каких стихов, собственных?

– Чужих. Ты говоришь о себе: я нереализовавшийся гений, мир разделяется на писателей и читателей, писатели пишут из презрения к коллегам, чтоб иметь чего-нибудь почитать.

– Сколько же у меня книг. Извини, у нас.

– Здесь пять тысяч. Когда приходят идиоты, обычно спрашивают: сколько же книг у вас, вы их все прочитали?

– А я что отвечаю?

– Обычно ты отвечаешь: эти я еще не читал, иначе не держал бы у себя, вы же не сохраняете пустые консервные банки, правда? А те пятьдесят тысяч, которые я прочел, я уже передал в больницы и тюрьмы. От этого ответа идиоты падают на месте.

– Много книг на языках… Я, кажется, знаю языки. Le brouillard indolent de l’automne est еpars. И еще: Unreal City, Under the brown fog of a winter dawn, A crowd flowed over London Bridge, so many, – I had not thought death had undone so many. И вдобавок: Sp?therbstnebel, kalte Tr?ume, ?berfloren Berg und Tal, Sturm entbl?ttert schon die B?ume, Und sie schaun gespenstig kahl.Тем не менее: Pero el doctor no sab?a, - подытожил я, – que hoy es siempre todav?a.

– Что характерно, из четырех цитат три – о тумане.

– Потому что я в тумане и есть. Но даже и этого тумана я не вижу. Могу только процитировать, как его видят другие: И эфемерное солнце на повороте, шаром мимоз сквозь белый туман.

– Ты всегда интересовался туманами. Где бы тебе ни попадалось описание тумана, отчеркивал на полях. Ты говорил, что родился в краю туманов. По-моему, ты все те цитаты ксерокопировал. У тебя на работе, помнится, лежит целая папка туманов. Не волнуйся, будет тебе туманов сколько угодно. Они, правда, в Милане уже не те, потому что в городе слишком много света, освещенных витрин, у нас светло даже ночью, туман остался только под самыми стенами домов.

– Туман своею желтой шерстью трется о стекло, Дым своей желтой мордой тычется в стекло, Вылизывает язычком все закоулки сумерек, Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло.

– Эту цитату и я знаю… Ты сетовал, что туманы уже не те, то ли дело – туманы в твоем детстве.

– То ли дело – всё в моем детстве. Где хранятся мои детские книжки?

– Не здесь. В Соларе, в твоем деревенском имении.

И мне была рассказана вся история деревенского имения, то есть история семьи. Я родился в тамошней деревенской глуши, в рождественские каникулы 1931 года. В точности как младенец Иисус. Родители матери умерли еще до этого. Бабушка по отцу умерла, когда мне было пять лет. Оставался дед по отцу, и мы тоже только одни у него и были. Дедушка был достаточно странная фигура. Он был чем-то вроде букиниста, в смысле – продавал в лавчонке старые книги, но не антикварные, как продаю теперь я, а просто потасканные, бывшие в употреблении, и продавал вместе с книгами другие старые предметы. Он любил путешествия и часто отправлялся за границу. В ту эпоху заграницей был Лугано, самое-самое большее – Париж или Мюнхен. Там он приобретал разное старье на развалах, не только книги, а и афиши, вырезные картинки, открытки и старые журналы. В дедовы времена коллекционеры-ностальгики еще не развелись в таком, как сегодня, количестве, но кое-какие завсегдатаи в дедову лавку, по словам Паолы, ходили. Он и для себя тоже покупал. Не разбогател, но, кажется, был счастлив и доволен своими игрушками. Вдобавок в двадцатые годы ему досталось в наследство от двоюродного деда имение Солара. Громаднейший домище, ну ты сам увидишь, Ямбо, там одни чердаки размером с Постойнскую пещеру. При доме много земли, земля сдавалась в аренду исполу, и дед имел от этого прожиточный минимум – без лишней головной боли из-за убыточного книжного бизнеса.

Кажется, все без исключения летние сезоны моего детства, так же как и рождественские и пасхальные каникулы, вкупе с другими календарными праздниками, я проводил в Соларе. Прибавим также весь полностью сорок третий, сорок четвертый и часть сорок пятого года, когда мы сидели в Соларе, спасаясь от миланских бомбежек. В Соларе, таким образом, должны, по идее, где-то храниться все книги деда, а также мои игрушки и мои школьные книжки.

– Не знаю в точности где. Ты никогда не пытался их разыскивать. У тебя вообще отношения с тем домом были особые. Дед умер от инфаркта после того, как твои родители погибли в автокатастрофе. Все это в твой последний лицейский год.

– Чем занимались мои родители?

– Отец служил в бюро по импорту товаров из-за рубежа и дослужился до директора. Твоя мать не работала, тогда не полагалось. Отец мечтал о машине и наконец купил ее, и даже купил не просто машину, а настоящую «ланчу», и кончилось это плохо. Ты никогда не распространялся на эту тему. Они погибли, ты поступил в университет, вы с Адой, с сестрой, остались одни друг у друга.

– У меня есть Ада сестра?

– Младше тебя на два года. Ее приняли в семью брат твоей матери с женой. Ваши опекуны. Но Ада вышла замуж очень рано, в восемнадцать лет, и уехала с мужем в Австралию. Видитесь вы очень редко. Вашу квартиру в городе опекуны продали, продали и почти все имение Солара, то есть землю, нет, не дом, конечно, семейный дом не продавали. Деньги пошли на ваше обучение, ты вообще обрел полную независимость, потому что выиграл университетскую стипендию и поселился в общежитии в Турине. Солару ты как будто вычеркнул из жизни. Это уж я, сильно после, когда у нас родились Карла и Николетта, стала ездить в Солару, детей на все лето на воздух. Чего мне стоило привести в жилое состояние один из тамошних флигелей. Ты избегал там бывать. Девочки обожают Солару, для них это символ их детства, до сих пор они рвутся туда и вывозят своих детей. Ты, конечно, наезжал, потому что дети. Дня на два или на три. Не больше. Интересно, что ты никогда не заходил в мемориальный отсек – так ты называл крыло, где твоя детская и спальни родителей, бабушки и деда. Всю ту часть, вкупе с чердаком. Но и без того в Соларе места столько, что могут жить три семьи и не повстречаться за весь год ни разу. В Соларе ты совершал моцион, на горку и с горки, и как-то очень быстро обнаруживались важные дела, требующие твоего немедленного возвращения в Милан. Да я все понимала. Смерть родителей разделила твою жизнь на два этапа, все, что до этого, и все, что после этого. Наверное, соларский дом мешал тебе сосредоточиться на втором этапе, давил на тебя, и ты его как будто вытеснял из сознания. Я, безусловно, уважала эти обстоятельства, хотя нередко ревновала и подозревала, что неспроста ты так торопишься в Милан. Ладно, не станем касаться струн…

– А, подкупающая улыбка, заразительный смех… Смехунчик я этакий. Зачем ты выходила за «человека, который смеется»?

– Так подкупал же. Хотелось улыбаться вместе с тобой. Когда я была еще первоклассницей, у меня в школе был один такой Луиджино, и я беспрерывно говорила о нем. Приду из школы и все о Луиджино – чем отличился Луиджино, что нового отколол Луиджино. Мама, конечно, заподозрила, что я в Луиджино втюрилась. И она спросила меня, чем так хорош этот Луиджино. Я ответила – он меня смешит.

В некоторых вещах я напрактиковался очень быстро. Я усваивал, какой вкус у разной еды – давеча в больнице вся еда была совершенно одинакового вкуса, какое бы блюдо ни приносили. Горчица на вареном мясе оказалась аппетитной, но само мясо содержало в себе волокна, а волокна застревали в зубах. Я обрел (новообрел?) навык обращения с зубочисткой. Поковыряться бы так же в лобных пазухах, прочистить черепушку от засоров… Паола налила мне сначала одно вино, потом другое, и о другом я сказал, что оно несравнимо лучшего качества. Еще бы, отозвалась Паола, первое вино мы используем в кухне для готовки, а второе – это «Брунелло». Ну, тогда еще ничего, ответил я, голова не соображает, ну так хотя бы вкус еще при мне.

После обеда я отправился перещупывать все, что видел, нажимать ладонью на верх бокала с коньяком, наблюдать, как поднимается кофе в кофеварке, пробовать на вкус два сорта меда и три сорта варенья (лучшее – абрикосовое), мусолить тюлевые гардины, выжимать лимоны, совать пальцы в пакеты с крупами. Потом Паола вывела меня на короткую прогулку в парк, я притрагивался к коре деревьев, я старался воспринять

шелест листьев тутовника
в руке садовника.

На площади Каироли был цветочный киоск, Паола сложила целый пук невероятной пестроты, цветочник вытаращился на нас, но дома я рассмотрел, сколько запахов и красок в этой арлекинаде. И увидел, что это хорошо, произнес я с удовольствием.

Паола тут же спросила – я что, возомнил себя Господом? Я отвечал, что цитирую просто так, от нечего делать, однако втайне ощущал себя Адамом, осваивающим Эдем. Адаму этому приходилось работать в самом стремительном темпе. Я увидел на полочке средства бытовой химии и сразу понял, что лучше мне не пытаться вкушать от древа познания добра и зла.

После ужина я расположился отдохнуть. В кресле-качалке. – Твое обычное место, – откомментировала Паола, – для принятия вечернего виски. Гратароло, думаю, не убьет нас за это.

И она принесла виски марки Laphroaig, и я щедро плеснул себе в стакан, льда не надо. Жидкость шаром покаталась во рту, прежде чем уйти в глотку.

– Изумительно, хотя чистая нефть.

Паола пришла в восторг:

– Знаешь, после окончания войны, где-то в пятидесятые годы, у нас начали пить виски. До того не пили. Хотя, с другой стороны, может быть, фашистские руководители пили, откуда я знаю. В Риччоне, может, и пили, а в нормальных местах – нет. Для нас в молодом возрасте это было слишком дорого, но лет с двадцати мы потихоньку начали: что-то наподобие инициации. Родители смотрели с ужасом и задавали один и тот же вопрос: как можно это проглатывать, это же на вкус чистая нефть?

– Пьешь-пьешь, хоть тресни, никакого Комбре.

– Зависит, что пить. Пей себе спокойно, будет тебе и Комбре, и все остальное.

На столике пачка «Житан» в кукурузных гильзах, papier ma?s. Я зажег сигарету, жадно затянулся, перехватило горло. Я покашлял и загасил сигарету.

От медленного качанья люльки я задремал. Когда же вдруг ударили часы, я встрепенулся и чуть не опрокинул стакан с виски. Часы стояли у меня за спиной, и я не сразу понял, от чего такие звуки. Ударов раздалось девять, поэтому я сказал:

– Пробило девять. – Потом обратился к Паоле: – Знаешь, что сейчас тут со мной случилось? Я уснул и пробудился от боя. Во время первых ударов я дремал, а следовательно, не пересчитывал их. Но как я взялся считать, то оказалось, что мне известно: прежде прозвучало три, и соответственно я просчитал четыре, пять и далее. Я понял, что могу сказать – четыре, а также ожидаю пятого, исходя из первой данности, что имели место один, и два, и три, и почему-то мне это было ведомо. Будь четвертый удар часов самым первым из мною осознанных, я бы решил – пробило шесть. Так вот, вся наша жизнь, полагаю, устраивается по этой логике. Только если у тебя в памяти прошлое, можешь прогнозировать будущее. А мне не удается точно знать, сколько ударов уже заложено в моей памяти…

Добавлю еще соображение. Я уснул, раскачиваясь в кресле. И не сразу, а после скольких-то качаний. В этом деле тоже на будущее – воздействовало прошлое. Я ждал все новых качаний, поскольку помнил предыдущие. Именно те-то меня и убаюкали. А в начале покачиваний я не ожидал повторения, поэтому в начале и не погружался в дрему. Значит, даже чтоб уснуть, необходимо помнить. Правильно ведь?

– Эффект лавины. Скатываясь, лавина ускоряется, потому что налипает новый снег и возрастает масса кома.

– Вчера в больнице мне было скучно, я пробовал что-то петь, мелодия получалась сама собою, механически, как чистка зубов. Я попытался осознать, откуда же я ее знаю. Я начал эту мелодию сначала, и что же? На второй раз она перестала получаться, и на пятой ноте я застопорился. Потянул, потянул, завыл как автомобильная сирена – и в результате не имел никакого понятия, куда мне надлежит двигаться. Разумеется, не имею понятия, поскольку потерял точку отсчета! Я пластинка, которую заело. Не могу вспомнить начало и, естественно, не способен вспомнить конец. Пока я пел и не задумывался, я сам был песней, существовал в глубине памяти, в данном случае – в звуковой, в памяти гортани. В этой памяти «прежде» и «потом» взаимосвязаны. Я представлял собой законченную песню, на каждом звуке голосовые связки сами собой устанавливались так, чтобы переходить к последующему звуку. Думаю, что так играют пианисты: нажимая клавишу, самопроизвольно прицеливают пальцы на следующую. Без первой ноты нельзя добраться до последней, можно только фальшивить. Мелодию нужно помнить целиком. А я мелодию не помню. Я будто… будто полено в камине. Полено не помнит, что оно было живым стволом. Оттого и подвержено горению. И я отгораю так же.

– Давай-ка поменьше философствовать, – пробормотала Паола.

– Давай-ка побольше философствовать. Где у меня стоит «Исповедь» Августина?

– На тех вон полках, где библия, Коран, Лао-цзы и книги по философии.