Змеиная гора

– Зачем отрицать очевидное? – заметил Александр не по-юношески многозначительно. – Не стоило рассчитывать на то, что ты упустишь это из виду. Тут и скрывать негоже, не по мне это.

– И что ты хочешь знать? Какие из слухов желал бы проверить?

Александр заерзал в седле, а его молчаливый спутник Ратмир громко и фальшиво кашлянул.

– Много слухов, да один диковинней другого. Как знать, каким верить, а каким нет. Я и про крепость твою слышал, что стены высокие, рвы глубокие, ворота железом окованные. А когда приехал, то сам все увидел, как есть. Сказывали люди, что у тебя склады да товар, мастера знатные, диковины заморские. Так все своими глазами видел. Сказывают, что ворожба твоя злая, что волком оборачиваешься. Да то и понятно, что народ скажет с перепугу и не такое.

– С перепугу, – ухмыльнулся я, ловя себя на мысли, что разговариваю с юнцом очень надменно и неуважительно. – Посмотрю я, как ты заговоришь, когда со мной в крепость вернешься. Тебе ведь еще перед отцом ответ держать. Так что мудрей будь, много времени тебе уделить не смогу, дел по горло, так что думай, прежде чем лезть с расспросами.

Негодуя от того, как по-хамски я разговариваю с князем, Евпатий гортанно рявкнул что-то невнятное, смачно сплюнул и рванул вперед, не в силах больше сдерживаться. Ему ужасно хотелось меня осадить, но, не решившись, он вымещал свою злобу на коне, нещадно нахлестывая его. И выслужиться перед князьком охота, и мне перечить не в масть, вот ведь незадача для боярина.

– Монахи о тебе всякое говорят, им доверия больше, чем баянам да скоморохам, что весть о тебе до самого Киева уже донесли. Молвят, что не крещен ты, но храмы не попираешь, сам Аред, да только ни капищ не бьешь, ни святых алтарей. Кто твой бог? Что твое спасение? Перед кем ответ держать станешь за грехи земные, коли наш Спаситель…

– Ну, хватит! – рявкнул я, да так резко, что непривычные к моему голосу лошади в княжьей дружине попятились и захрапели. – Боги, истуканы, капища, храмы. Все приемлю, все имеет право на существование, вот только ответ держать придется перед совестью! Убить – грех, а не убить – так те, кого не убил, тебя убьют. Тоже грех. Где правда, где истина? Я никого насильно не держу. Знаю, что сейчас в далеких степных землях собирается такая армия, какой вольница эта и не видала. Тысячи воинов, злых и коварных, вооруженных и закаленных в боях, придут на Русь и всех, от мала до велика, обложат данью, пленят и убьют. Разорят земли, сожгут города, станут хозяевами. Князей всех в дворовых псов превратят. И не помогут тогда ни капища, ни алтари, не ведуны, ни монахи с епископами. А только сила, только доброе войско. Сила на силу! Только бы выстоять! Будут идти как саранча. Рвать, убивать, сжигать! Никого не пожалеют! Что тогда скажут твои монахи богословы?

– Да уж если такое тебе ведомо, – удивился князь, – то, стало быть, и избавление ты знаешь.

– Я-то знаю. Все для этого делаю. Убогую, проклятую деревеньку превратил в лакомый кусочек, да такой, что ни одна орда мимо не пройдет, не позарившись. Да вот, выходит, что не только им приглянулась моя Железенка. Уж и местные князья, все окрест, косо смотрят, слюной исходят, соглядатаев шлют одного за одним. Не для них я собираю вокруг себя купцов да людей. Золото да оружие в моих руках не на то, чтобы Киев, опаленный усобицей, взять, Новгород, или другой град. Вот, сушь на юге встала, дожди да разливы север подтопили, голод нынче, мор страшный, а я золота не жалею, чтоб цены удержать, когда за воз прелой репы голодная семья в рабство заморскому купцу единственное чадо отдает. Кто мешает князьку любому в своей земле уберечь народ? Не братьев бить, да войной жечь за земли пядь, а о людях подумать. Не земля в конечном счете кормит князя и всю его рать, а люди, что на той земле живут. А вот по примеру литовских да немецких феодалов не ценят князья русские своих людей. Хуже рабов да дворовых собак держат, обирают до нитки, войнами жгут да голодом морят. Вот их бы бить да поучать!

– Эко тебя разобрало, батюшка, – встрял в разговор Наум, намекая, видно, на то, что, по его разумению, наговорил я уж много лишнего.

А плевать. Молодой князь должен вбить в свою пустую голову, взнузданную гормональным перекосом, что не за свое собственное благополучие я готов драться. Не от жадности гребу под себя каждого, кто ни придет с прошением. И купцов отваживаю от дурных путей да худого торга, когда те, обложенные данью да податями дерут втридорога за простые вещи. Если в Европе сейчас за пряности дают равную часть золота, то на моих рынках к острым дешевым приправам давно уж успели привыкнуть.

С появлением стекла и искусственного освещения мне удалось сделать несколько экспериментальных оранжерей, где прорастают семена самых экзотических растений. Множество восточных пряностей теперь не нужно вести издалека, их вполне достает и в крепости да в крестьянских огородах.

Помню удивление крестьянской семьи, которой я ранней весной заказал целое поле горчицы. Бедный мужик до сих пор, наверное, понять не может, зачем Коварю понадобилось столько бесполезной сорной травы. А когда я заплатил ему за весь собранный урожай столько, что вся семья лет пять может вообще только пировать каждый день, покупая себе все, что только потребуется, мужик и вовсе с толку сбился. Горчица была тоже одним из моих стратегических компонентов. Часть ракетной начинки я делал из порошковой горчицы. Страшней оружие в этом веке даже представить было трудно. Даже напалм, будь у меня возможность изготовить его в нужном объеме, не дал бы такого эффекта, как скромное горчичное зерно, перемолотое в тонкий порошок.

Первое тактическое испытание этого оружия я провел в одной из деревень близ Пронска, где селяне решили устроить самосуд над молодым парнем, который от рождения страдал падучей, а проще говоря – эпилепсией. Разбушевавшаяся было толпа уже теряла над собой контроль, и мое заступничество могло обернуться нешуточной резней, когда я приказал одному из стрелков пустить ракету с коротким зарядом в небо над площадью. Взорвавшись в воздухе, заряд распылил облако желтой пыли, от которой потом вся деревня пряталась, позабыв о былом гневе. Вот когда мы наслушались воплей и проклятий!

И драли на себе одежды, и рвали волосы, слепые, сопливые, обожженные, с раскрасневшимися рожами, ползали по грязи и лужам, вместе с местным дьячком-провокатором, вымаливая у меня прощения. Всего-то горчичный порошок, мелочь, крохотное зернышко, измолотое в пыль и прах, а такой эффект! Иногда не нужно убивать, не нужно колоть и жечь, достаточно лишь напугать, остановить в порыве гнева, и за это не стыдно. И даже рад, что не пустил в расход, что не разорвал на части ударом противопехотных, осколочных зарядов. А уж грех на душу взял или, напротив, благое, богоугодное дело свершил, так то не моя забота, и не мне судить и решать. Эй, вы, слышите? Таинственные и неведомые силы, что забросили меня сюда, – вам расхлебывать все то, что я здесь наворочу!

После того как я позволил себе рявкнуть на молодого князя Александра, тот присмирел, стал подбирать слова, подолгу обдумывал все мною сказанное. Князь или нет, а все равно мальчишка. Пусть и повидал, как сам говорит, больше прочих, и грамоте обучен, да и в боях, судя по всему, действительно участвовал, видно, что к вранью не приучен. Да только возраст у него такой трудный. Он сейчас видит мир только сквозь собственную лупу, сквозь угловатую призму юношеского максимализма. Это почти черно-белый мир, в котором добро отделено от зла четкой, контрастной границей, такой выразительной, что даже глазам больно. И никто ему сейчас не указ. Он король мира, он мудрей всех мудрецов. Но в то же время готов принять авторитет инакомыслящего, революционера – плывущего против течения. Для определения собственного уровня ему нужен наглядный пример. А значит, признает над собой авторитет. Кого-то, с кем может себя сравнить. Как порой равняется дворовая шпана на местного вожака, у которого за плечами три ходки в места не столь отдаленные, где быстро и жестко приучают «отвечать за базар». Или на отслужившего в армии воина, способного ребром ладони разбить стопку кирпичей, бравого и удалого, такого положительного и тоже знающего цену словам и приученного нести ответственность за сказанное. Князьями называются от рождения, но становятся ими не сразу. А вот каким станет молодой князь – зависит от того, на кого он станет равняться.

Самым надежным и порой самым гуманным и безотказным оружием в моем арсенале был мой авторитет. Вернее сказать, не авторитет, а дурная слава. Случалось мне не раз встречаться и с бравыми вояками, которые не признавали над собой ни бога, ни черта, и душегубов, и наемников, что не особо-то кичились ремеслом, но каждое движение, все их повадки выдавали профессионалов с потрохами. И было достаточно только представиться, назвать себя, как тут же прекращались всяческие препирания, ультиматумы, условия. Любой задира тут же сдавал позиции и шел на мировое соглашение, лишь бы не испытывать на собственной шкуре все те проклятия и страшное колдовство, которое приписывали мне сотни толков и сплетен. А все потому, что умные, опытные люди попадались. Может, в честном бою умелый наемник и смог бы меня подрезать или садануть, да вот только похваляться этим больше не придется, потому как никто ему все равно не поверит.

Так ли я коварен, как сказывают люди, жесток ли, проверять никто не решится и с удовольствием встанет в ряды тех многих, кто продолжает пересказывать залихватские байки, оправдывая свое чудесное выживание после встречи со мной не иначе как моей милостью и добрым расположением духа. Ну а уж, чтобы в грязь лицом не ударить, приписывали порой что-то от себя: то клыки окровавленные, что выпирают аж до подбородка, то рост в две сажени, то злых духов, что окрест меня вились да злобно завывали, как дворовые собаки. Такие порой небылицы плели, что в них я самого себя и не узнавал даже.

Те бедолаги, что осмелились взять себе три купеческих корабля с моим товаром, видать, слухам не верили или, того проще, вовсе не слышали про то, каков я есть. Встретившая нас у опушки леса разведка доложила, что налетчиков две сотни, все оборванцы, голь перекатная, калеченые да беглые, но руководят ими люди пришлые – кочевые. Шесть десятков конников, все при добром оружии, по виду вроде как казары, да только говор их разведчикам показался незнакомым. По смыслу догадались мои лазутчики, что и сами бандиты недовольны тем товаром, что прихватили вместе с кораблями, да и что теперь делать с такой добычей, не знают. Прочие у конников были вроде как в подчинении, да все спрашивали, какую долю им дадут. А давать, как выяснилось, и нечего. Еще доложили мне, что по всему видно: голодно пришлым людям на чужой земле.

– Очень уж неумелые охотники, – заметил один черемис из разведки. – Луки у всех на казарский манер костяные, тугие, а даже кабана, что в дубраве окопался, взять не смогли.

Олай-черемис был, наверное, самый опытный охотник из тех, кто мою разведку натаскивал, и сам же ее возглавлял. Слова этого человека я никогда не подвергал сомнениям. Все мальчишки, что были в его подразделении, опыта набирались стремительно, премудрость выучили, вот только таким чутьем, как у старого охотника, еще не обладали.

– Что повелишь, батюшка? Что делать станем?

– Две сотни да шесть десятков – это конечно многовато для нас, – заметил я, отдавая поводья одному из молодых разведчиков, укутанному в маскировочный плащ. – Князька я в стороне оставлю, как говорится, не княжеское это дело – саблю марать. А вот нам с вами, Олай да Наум, придется поработать. Помнишь, Олай, как на Чертовом луге монахов стращали?

– Одного скрасть языка или двух? – тут же спросил черемис, пригибаясь, как бы принимая боевую стойку лазутчика. Ох и азартный же мужик этот Олай!

– Одного хватит, да только того, что самый горластый да задиристый. Ты давай с ребятами добудь мне «паникера», а я пока с Наумом стрелков расставлю.

– И я с тобой пойду, батюшка, – вдруг услышал я голос молодого Александра у себя за спиной. – Не пристало мне – воину, в стороне сидеть да дожидаться…

– Бравый вояка, я смотрю, – ответил я, сдерживая смех, вызванный нелепой напыщенностью мальчишки и безудержным его рвением. – Ладно, быть по-твоему – нюхни моего пороху, будет потом чем ответить перед людьми.

Бесшумно, практически незаметно и быстро, разведчики во главе с Олаем двинулись через овраг брать языка. Разомлевшие на пригорке налетчики судачили о чем-то своем, почесывая бока, жгли костры, некоторые спали, ничего не опасаясь. Всадники на лошадях держались особняком у своих укрытий и добраться до них, выбравших открытое место на поляне у реки, было непросто. Случись драка – достать их маленький лагерь надо будет еще постараться.

– Плохо, что часть ватаги на кораблях. Все трясут товар, думают, небось, скрыли от них чего-то купцы, – заметил Наум, натирая меч и блестящие детали доспехов темно-зеленой пастой из деревянной коробочки. – Попрячутся, как заварушка начнется, но мы их все одно выследим, вот только побегать придется.

– Неужто ты думаешь, что стану я свои ноженьки мочить да по здешним болотам эту голытьбу выискивать? Вот дались они мне – как зайцу гвозди. Меня больше интересуют вон те всадники. Голытьба пусть восвояси бежит – кто куда, не интересны они мне, а кочевников надо посечь, нескольких изловить да поговорить с ними по душам.

– Ох, боюсь я, батюшка, когда ты вот так злорадно шипеть начинаешь, да все гнешься к земле, того и гляди, в волка невзначай обернешься.

– Дурья твоя башка, Наум! Сам пригнись! В нас с тобой росту под два метра, а мы тут торчим на ярком солнышке в начищенных доспехах, как истуканы, отсвечиваем. – Присев на корточки за высокий муравейник и ухватив за кожаные шнуры стягивающие зерцала Наума, я подтянул его еще ближе. – Вдоль по оврагу ставь стрелков, да так, чтоб друг друга видели. Первый залп – самый малый горчичный заряд над поляной, где голытьба кучкуется. Вторым пусть заряжают шумовые ракеты, да на случай ответной атаки пусть подготовятся. Черт их знает, иноземцев, куда рванут, контуженые, после второго залпа. Дай стрелкам задание: пусть, если нужно будет, бьют шумовыми да гонят к реке только конников, если кто исхитрится в седло сесть.

– А мне что делать? – спросил Александр, так же, как и мы с Наумом, притаившийся за кочкой.

– Тебя, молодой князь, я в бою чести не имел видеть, уж извини, потому желаю узнать, как готов ты к таким битвам. Станешь другом, коль прикроешь мне спину в бою. Тебе чем удобней, копьем или луком? Может, мечом?

– Я копьем привык, – согласился мальчишка, часто моргая.

– То, что привык, это плохо. Использовать в бою следует то, что нужно, а не то, к чему привык. Ну да ладно, копье так копье, смотри только в пылу меня не задень. Я хоть и Коварь, но резаным страсть как ходить не люблю, а ну как осерчаю…

– Я все понял, – кивнул Александр и деликатно изобразил веселую ухмылку, оценивая мое скупое чувство юмора.

– Да, и еще, княже, отправь восвояси своих медведей, боярина да слуг, грохочут кольчугами, что скоморохи бубенчиками. Пусть вон в лесочке дожидаются, лошадей стерегут. Мы как боем пойдем, вражьи лошади шустрее, чем от ядовитых змей, прочь рванут.

Наум сбегал к лошадям, попутно выпроводив княжеских людей, вынул из седельной сумки «гуделку» и встал над оврагом за корявым стволом дерева. В это время по едва заметному движению кустов на той стороне стало понятно, что возвращается разведка, волоча за собой перепуганного, связанного пленника. Совершенно бесшумно и ловко маскируясь: словно оживший подлесок, кочки да кусты сами собой сползли вниз по глиняному склону, скользнув по заметной черной полосе перегноя.

Выволочив несчастного на поляну, разведчики обступили его по обе стороны и, удерживая за плечи, не давая подняться, вынули кляп изо рта и присели при моем приближении, чуть приоткрыв маски-капюшоны плащей. Я снял шлем, открывая лицо, и навис над пленным грозной тучей, буравя его ненавидящим жестоким взглядом.

– Что-то он худ да костляв, – буркнул я, тут же состроив недовольную и грозную мину. – Пожирней, что ли, найти не могли? Тут мне одному только на обед.

– А мне? – возмутился Наум немного наигранно. – Чур, голова моя, я ее в углях запекать буду, объедение! – При этом состроил такую страшную рожу, что я едва удержался от смеха.

Несчастный босяк от таких гастрономических интересов к его персоне даже побелел и, похоже, был в предобморочном состоянии. Связанные конечности пленника судорожно дергались, лицо перекосилось от ужаса. Из пересохшего горла вырывался какой-то сип. Безумный, остановившийся взгляд сфокусировался на здоровенном ноже в руке Наума, которым тот неторопливо разрезал путы из гибких ивовых прутьев на руках и ногах бедолаги, незаметно подмигивая невозмутимым разведчикам.

– Как же, батюшка Коварь? – подхватил игру Олай, распевно и раболепно запричитав: – Велел ты мне взять самого толстого и не сильно обросшего, вот мы тебе его и привели.

– Коварь! – прошептал пленник одними губами и еще больше затрясся. – То не я, то не мы…

Почуяв в какой-то момент, что разведчики чуть ослабили хватку, насмерть перепуганный пленник вывернулся ужом и соскользнул в низинку, к ельнику, встал на четвереньки и быстро пополз к своим, умудряясь как-то на ходу креститься и причитать, нещадно обдирая колени на еловых корнях и хвое. Через пару десятков метров он вскочил на ноги и, не разбирая дороги, рванул к стоянке, хрипя и сипя в попытке громко крикнуть, но вместо этого завыл отчаянно, словно побитый пес, сгинул в зарослях.

Мы не бросились в погоню; напротив, даже немного отступили, хохоча в полный голос. Наум, все посмеиваясь, тут же размотал «гуделку» и отмерив два локтя веревки, стал раскручивать полусферу вокруг себя.

По сути «гуделка» была низкочастотной сиреной, не инфразвук, конечно, но тоже весьма неприятная по ощущениям вибрация очень низкой частоты. Гулкое завывание всколыхнуло сонный лес, как охотничий рев неведомой дикой твари, жаждущей крови и добычи. Я даже со своей тенистой опушки услышал, как заржали лошади наемников на песчаной отмели вдоль берега. Гул все усиливался и усиливался, набирал мощность, что, в свою очередь, послужило сигналом для стрелков, почти синхронно пустивших в небо над поляной ракеты. Дымные шлейфы резанули небо, как арканы, наброшенные на ретивых жеребцов, затаившихся в глубине табуна. В это же время вырвавшийся из наших рук пленник достиг разбойничьего стана, вопя на всю округу срывающимся голосом что-то совершенно неразборчивое. Одного его перепуганного вида хватило, чтобы в лагере бандитов началась суета и беготня. В общем шуме никто и не заметил, как над поляной прозвучали еле слышные хлопки взрывающихся ракет. Заряд был крошечный, ничтожный, достаточный лишь для того, чтобы только разорвать тонкую берестяную оболочку, под которой скрывалась горчичная смесь. Желтое облако едкой пыли оседало над углями тлеющих костров, над временными, ветхими убежищами и лежанками, устланными свежим лапником. Жгучий туман легко удерживался во влажном воздухе полуденным жарким ветерком.

Князь Александр стоял позади меня и смотрел на все это безобразие, вытаращив глаза, стараясь не пропустить ни одного мгновения разворачивающегося действия. Спектакль, продолжившийся у берега, был явно из категории черного юмора. От такого зрелища невозможно было оторвать взгляд.