Бесплодные земли

Улыбка женщины стала медленно угасать.

– Беложопых мудил из Оксфорд-Тауна?

Улыбка погасла.

– Ты помнишь, что эти беложопые мудилы сотворили с тобой и твоими друзьями?

– Это была не я, – отозвалась она, – а другая женщина. – Но в глазах у нее застыло угрюмое выражение. Он не любил, когда она так смотрела, и в то же время ему нравился этот взгляд. Это был правильный взгляд, говоривший о том, что растопка уже разгорелась и скоро займутся большие поленья.

– Да. Это была другая. Нравится это тебе или нет, там была Одетта Сюзанна Холмс, дочь Сары Уокер Холмс. Не ты нынешняя, а та женщина, которой ты была тогда. Помнишь пожарные шланги, Сюзанна? Помнишь золотые зубы? Ты видела их, как они сверкали, когда тебя и твоих друзей поливали из шлангов в Оксфорде? Как сверкали зубы, когда над вами хохотали?

Она им рассказывала об этом и еще о многом другом в долгие-долгие ночи, пока догорал костер. Стрелок понимал далеко не все, но слушал внимательно. Слушал и запоминал. В конце концов боль – это тоже орудие. Иногда самое лучшее.

– Что с тобой, Роланд? С чего вдруг ты решил мне напомнить весь этот вздор?

Теперь угрюмые ее глаза загорелись опасным огнем. Роланду они напомнили глаза Алена, когда неизменно добродушного Алена что-то все-таки выводило из себя.

– Камни – это те люди, – сказал он мягко, – которые заперли тебя в камере, где ты обмочилась. Люди с собаками и дубинками. Которые называли тебя черномазой дырой.

Он указал на камни, проведя пальцем слева направо.

– Это тот, кто ущипнул тебя за грудь и рассмеялся. Это тот, кто сказал, что тебя надо раздеть и проверить, не прячешь ли ты чего в заднице. Вот это тот, кто обозвал тебя шимпанзе в платье за пять сотен долларов. Вон тот колотил по колесам твоей коляски своей дубинкой, пока тебе не стало казаться, что этот грохот сведет тебя с ума. Вон тот назвал твоего друга Лео гомиком-коммунякой. А этот последний, Сюзанна, это Джек Морт.

– Да. Эти камни. Эти ублюдки.

Теперь она задышала неровно и быстро, грудь ее судорожно вздымалась и опадала под ружейным ремнем с наполненным под завязку патронташем. Она больше уже не смотрела на Роланда. Она впилась взглядом в камни с вкраплениями слюды. Где-то вдалеке раздался треск – упало дерево. В небе опять завопили вороны. Погруженные в свою игру, которая больше уже не была игрой, ни Роланд, ни Сюзанна этого не замечали.

– Да? – выдохнула она. – Правда?

– Правда. А теперь повтори еще раз, что мы с тобой проходили, Сюзанна Дин, и смотри больше не ошибись.

На этот раз слова сорвались с ее губ, точно ледышки. Рука ее на подлокотнике инвалидной коляски легонько дрожала, точно двигатель, работающий на холостых оборотах.

– «Я целюсь не рукой; та, которая целится рукой, забыла лицо своего отца.

Я целюсь глазом».

– Хорошо.

– «Я стреляю не рукой; та, которая стреляет рукой, забыла лицо своего отца.

Я стреляю рассудком».

– Так было всегда, Сюзанна Дин.

– «Я убиваю не выстрелом из револьвера; та, которая убивает выстрелом, забыла лицо своего отца.

Я убиваю сердцем».

– Тогда УБЕЙ их ради отца своего! – закричал Роланд. – УБЕЙ ИХ!

Правая ее рука сорвалась с подлокотника кресла и молнией метнулась к кобуре. В мгновение ока левая рука опустилась и легла на курок – быстро и плавно, как взмах крылышка колибри. Шесть раз прогремели выстрелы, прокатившись эхом по долине, и на вершине валуна остался стоять только один камешек из шести.

В первое мгновение никто из них не произнес ни слова – казалось, у обоих перехватило дыхание, – пока над долиной замирало эхо. Даже вороны притихли, по крайней мере на время.

Стрелок нарушил гулкую тишину двумя бесстрастными, но вместе с тем весьма выразительными словами:

– Очень хорошо.

Сюзанна смотрела на сжимаемый ею револьвер, как будто видела его впервые. От дула вверх поднималась тоненькая струйка дыма, безупречно прямая в безветрии. Чуть погодя Сюзанна медленно засунула револьвер обратно в кобуру.

– Хорошо, но еще не отлично, – проговорила она наконец. – Один раз я промазала.

– Да? – Роланд подошел к валуну, снял с него оставшийся камешек, сначала сам поглядел на него, а потом бросил ей.

Она поймала его левой рукой. Он с одобрением отметил, что правую она держит возле кобуры. Она стреляла лучше, чем Эдди, и у нее получалось естественнее, но именно этот урок она усвоила все же не так быстро. Если бы она была с ними во время той перестрелки в ночном клубе у Балазара, она бы, наверное, врубилась быстрее. Но теперь и она, кажется, научилась. Она пригляделась к камню и заметила сбоку бороздку глубиной почти в одну пятую дюйма.

– Ты его лишь зацепила, – сказал стрелок, – но все-таки зацепила, а иногда большего и не нужно. Если подрезать противника, сбить ему прицел… – Он секунду помедлил. – Чего ты так на меня уставилась?

– А ты что, не знаешь? Ты правда не знаешь?

– Нет. Твой разум часто закрыт для меня, Сюзанна.

В его голосе не было и намека на готовность защищаться, и Сюзанна досадливо мотнула головой. Быстрые перепады ее настроения, выдававшие личность неординарную, иной раз его раздражали донельзя. Ее же из себя всегда выводила его кажущаяся неспособность скрывать свои мысли – он всегда говорил то, что думал. Она в жизни еще не встречала такого прямодушного человека.

– Хорошо, – вымолвила она. – Я скажу тебе, Роланд, почему я так на тебя уставилась. Потому что ты гнусно меня обманул. Ты сказал, что не станешь меня лупить, что не сможешь меня отдубасить, даже если я промахнусь все шесть раз… но ты либо лжец, либо просто болван, а я знаю, что ты не болван. Ударить ведь можно и не рукой, и мы… наша раса… об этом знаем. Там, откуда я родом, у нас был один стишок: «Пусть камни и трости переломают мне кости…»

– «… но на ваши насмешки мне наплевать», – закончил Роланд.

– Ну, мы немного не так говорим, но смысл тот же. Не важно, как именно это сказать. Но то, что ты сделал, неспроста называется «устроить разнос». Ты меня ранил словами, Роланд… и, глядя сейчас мне в глаза, будешь утверждать, что не хотел ничего такого?

Она выпрямилась в своем кресле, уставившись на Роланда с этаким дерзким, вызывающим любопытством, и Роланд еще подумал – не в первый раз, – что «белые мудилы» из мира Сюзанны были либо отчаянными храбрецами, либо кончеными идиотами, раз решились встать ей поперек дороги, и даже не важно, что она инвалид в коляске. А побывав в ее мире, Роланд на опыте убедился, что смельчаков там раз-два и обчелся.

– Честно сказать, я не думал об этом. Мне было плевать, больно тебе или нет, – спокойно ответил он. – Ты показала зубки и готовилась уже цапнуть, так что пришлось сунуть тебе в пасть палку. И это сработало… верно?

На лице у нее застыло болезненное изумление.

– Ах ты, гад!

Вместо ответа он вытащил у нее из кобуры револьвер, неловко открыл барабан тремя пальцами, что остались на правой руке, и принялся перезаряжать его левой рукой.

– Из всех своевольных, высокомерных…

– Тебе нужно было рассвирепеть и показать зубы, – продолжал Роланд все тем же бесстрастным тоном. – Если бы этого не случилось, ты бы точно промазала, действуя рукой и револьвером вместо глаза, рассудка и сердца. Разве это обман? Разве в высокомерии дело? Думаю, нет. По-моему, Сюзанна, из нас двоих этого высокомерия больше в тебе. По-моему, это ты, а не я, больше склонна к обману и всяким вывертам. И меня это не задевает. Даже наоборот. Стрелок без зубов – не стрелок.

– Черт возьми, никакой я не стрелок!

Он пропустил ее реплику мимо ушей; он мог позволить себе эту роскошь. Если она – не стрелок, то он тогда – козлик.