Смотри, Довлатов

Смотри, Довлатов
Сергей Алексеевич Виль

Иногда на чужбине страшнее всего свои. Рассказ о юноше и девушке, потерявшихся в Амстердаме.

Сергей Виль

Смотри, Довлатов

Вообще-то редко бывает, что в самолёте попадаются первые места в салоне. Особенно если пришёл не заранее. Особенно если не доплатил.

Сесть у аварийного выхода может повезти, а на первом ряду оказываешься только по письменному распоряжению Фортуны. С круглой и треугольной печатями. Когда самолёт разбивается, пассажиры в первых рядах умирают первыми, но до конца жизни летят с комфортом.

Мы оба невысокие, но вытянуть ноги приятно. Мой рост сто семьдесят, а у Ники Гиршевич и того меньше. Едва ли сто шестьдесят. Я почти лежал, а она, скромничая, сидела. Если посмотреть сбоку, можно увидеть длинные-длинные ноги в джинсах, заправленных в носки, и короткие – в болотных сатиновых штанах. Не уверен, что именно в сатиновых, но, если бы я изобрёл такую ткань, назвал бы сатином.

Мы сидим и смеёмся. Даже не из-за того, что это рейс Москва-Амстердам. Просто иногда бывает хорошо, как в это утро, девятого мая 2018 года. Мама подняла меня рано, чтобы отвезти в Шереметьево. Я снова досматривал сны, просыпаясь: «Мам, я с-час припаркуюсь и пр-снусь…», снова бегал по дому, собирая последние вещи.

Я грустил по дороге в аэропорт: досадно и слегка больно пропускать День Победы, единственный, как мне казалось, праздник в России, когда вторят друг другу сто сорок шесть миллионов сердец. Светило свежее майское солнце, под которым улицы пахнут квасом по скидке и чизбургерами на веранде «Макдональдса». Мне хотелось остаться, но студенческая конференция в Утрехте начиналась сегодня вечером. Подумаю о Родине там.

В машине мы слушали военные песни. Я предложил включить «День Победы», но мама сказала, что может заплакать. Тогда я включил «Як-истребитель» Высоцкого. Слушать перед рейсом песню про крушение самолёта – к добру. «Вот он задымился, кивнул и запел: ми-и-ир вашему дому!»

Я нашёл Нику, субтильную и бойкую, с гигантским баулом около стойки регистрации – и сейчас мы сидели в самолёте. Я вообще редко счастлив, но сейчас, кажется, был.

Иногда встревоженные нервы тискают, щекочут тебя изнутри, и хочется шутить, кривляться, смеша себя и собеседника. Будто ты выдра, уютно устроившаяся в тёплом мху, потягивающаяся и урчащая от радости. Зоолог-энтузиаст умиляется, а тебе и самой приятно.

Мы много цапались с Никой. Она обвиняла меня в недостаточной организованности, а я её – в чрезмерной. Мы в пух и прах ругались на почве политики, истории, религии. Меня раздражала её неспособность найти время после пар, чтобы со мной погулять. Нику вымораживало моё нежелание выполнять её мелкие поручения по учёбе. После того, как мы впервые поцеловались, она призналась мне, что влюбилась, но не желает потакать спонтанным сердечным порывам. А я и не думал предлагать ей встречаться. Но терпеть не мог тот факт, что в Минске её ждал двадцатичетырёхлетний парень.

Плюя на всю скопившуюся подноготную, я вновь и вновь наивно трепетал внутри, когда мне предстояло провести с Никой время. Сейчас это было пять дней. Вдвоём, на конференции по теме, в которую мы погружены по макушку, среди других европейских студентов, в стране, где легализованы лёгкие наркотики. Даже если мы с Никой повздорим, я потерплю.

Мы листали журналы из кармашка впереди и снимали короткие дурацкие видео. Примерно над Венгрией, я, праздно блуждая глазами по окружающему нас салону, вдруг обратил внимание на мужчину, сидящего через ряд. Он без особого интереса смотрел на планшете фильм, слегка помяв молодёжную причёску гигантскими дорогими наушниками.

Высокого роста, с чёрной бородой, кавказским профилем и широкими в бицепсах крепкими руками, он до невероятного – ну просто ужасно – напомнил мне Сергея Довлатова.

– Смотри, Довлатов! Только осторожно обернись.

Она постаралась посмотреть, не поворачивая головы совсем.

– Слушай, да-а! Сфотографируй, как будто фотографируешь меня, – тихо предложила она.

Я неестественно отодвинулся назад, а Ника, подыгрывая, неестественно приосанилась – ровно так, чтобы не закрывать «Довлатова». Фотография получилась, и мы вернулись к весёлому бесцельному щебету. Я несколько раз взглянул на его татуировки, и больше не смотрел.

Мы сели вовремя, и Амстердам встретил нас лучами азартного, деловитого столичного солнца. Я с досадой снял куртку: теперь придётся нести её под мышкой. Мы перебирали, как карты в колоде, нужные для паспортного контроля документы, когда услышали откуда-то сзади и сверху басовитый, низкий, приветливый голос:

– Ребят, извините, вы по-английски нормально? Давайте вместе через контроль пройдём?

Мы обернулись: над нами возвышался «Довлатов». Он оказался рослее, чем я думал, и говорил со мной (а тем более с Никой) сверху вниз. Он приветливо улыбался и сильно пах приятными, маскулинными духами, как любой ухоженный кавказский мужчина. Модные «найки», причёска из барбершопа, татуировки на плечах и повисшие на шее большие наушники. Он выглядел молодо и прогрессивно, хотя «пацаном» или «парнем» такого крепкого, статного человека назвать неудобно. Сдерживая ехидство от встречи со старым знакомым, я ответил:

– Без проблем.

– Супер! Меня Артур зовут.

– Серёга.

– Ника, – она почти подмигнула мне: «Накликал».

– Очень прия-ятно, – расплылся в улыбке Артур, – какими судьбами тут? Проводите майские с пользой? – он кивнул на висящую рядом фотографию амстердамской улицы и гоготнул. Я вежливо усмехнулся, показав, что понял шутку.

– Да, вроде того.

– У нас конференция для студентов. Представляем свой университет.

– Ребята, атас, молодцы. Мне бы так в ваши годы! А у меня друзья здесь! Устроят мне трип по Амстеру.

Мы несколько минут знакомились, – довольно дежурно и пресно, несмотря на заразную энергичность Артура, – пока щекочущее внутреннее чувство, описанное в начале рассказа, не подтолкнуло меня сказать:

– Я ведь ещё в начале рейса вас приметил. Вы, знаете, очень похожи на Сергея Довлатова.

– Да ну?! – Артур расхохотался, – Это такой, в очёчках?

– Нет, сейчас, момент, – я открыл на телефоне одну из поздних фотографий писателя.

– Дружище, ну чуть-чуть если.

– А сколько вам? – всегда неловко задавать этот вопрос, но логика разговора велела.

– Давай, может, на «ты»?

Я смутился и посмотрел на Нику, повесив паузу.

– Да я, понимаешь, выбрался показаковать, – начал он секунд через десять, будто оправдываясь, – так-то я в Осетии врач, дантист, у меня сын чуть помладше вашего. Малый ещё, с собой не вожу его. Так что я сейчас молодёжь, как и вы, хотя сорок лет стучится сверху, – он хохотнул снова, —мне на «ты» полегче будет.

Жизнь в Мытищах, а позже и в Москве научила меня (не)здоровому цинизму, особенно когда дело доходит до чужих взрослых людей. Я с детства помнил, что с чужими дядями нельзя заходить в подъезд или в лифт. Уже подростком, и носа не суя дальше школьного двора, я смотрел на незнакомцев в оба, чего уж говорить о юношеских годах, безотчётных и беззащитных. Однако Артур у меня недоверия не вызвал. Это был приятный, дружелюбный мужчина, искренне смеющийся, искренне улыбающийся. Он, как и мы, приехал насладиться Нидерландами, как и мы, первым делом собирался посетить кофешоп. Тем более, ему нужен был наш английский, а нам – поймал я себя на мысли – даже спокойнее в чужом городе с таким другом-колоссом.

– На «ты» так на «ты», – улыбнулся я Артуру, а затем Нике.

– Дело! – он широко улыбнулся и пожал нам руки.

За дверьми вагона, в котором мы прибыли из аэропорта, нас ждал центральный вокзал города Амстердам. Артур остановил нас, чтобы найти бумажную карту города. Я проголодался и хотел курить, но Ника признала его идею хорошей, и мы пошли искать путеводитель. С туристической стойки мы взяли три. Артур восторженно воскликнул: «Летс гоу!», и сквозь крутящиеся двери мы вышли в солнечный город.

Дома из оранжево-крапового камня, смешные окошки в крышах, будто нарисованные ребёнком, велосипеды у парапетов, слипшиеся в бесконечную цепь. Никины глаза блестели от живого, неподдельного упоения. В них отражались европейские фасады, не тронутые ни временем, ни глупостью современных градостроителей, каналы, в которых, как скорлупки в ручье, раскачивались нарядные лодочки. Так выглядит европейская девушка: органичная в городе, где я вечно был бы приезжим. Тонкая, нежная, с огромным синим рюкзаком, косолапящая, когда останавливается в раздумье.

Я влюбился в неё в сентябре. В изящную, смешную, живую, умную. Я не помню, в какой момент узнал, что у неё есть парень. Кажется, я знал это всегда. Я наблюдал за ней, как за оранжерейным цветком, – через запылённое стекло в ботаническом саду, – и не питал заблуждений, что насаждения можно срывать и уносить. Да и не стоило, не хотелось. Мы только начали общаться, и вечер просидели на скамейке около университета, болтая о чепухе. Обгоняя ночь на пути домой, я скользил под улицами столицы, а из наушников, перекрикивая лязг вагона, пела «Океан Эльзы».

«Моя Джульетта, кажуть, що любов уже не та,

Хiба б ти сьогоднi мовчала, Джулье-етта?»

Мне казалось, что у неё нет в жизни цели – и я ужасно раздражался. Я бурчал, когда она в очередной раз рассказывала мне про новомодного французского режиссёра, снимающего фильмы вверх ногами и задом наперёд – а потому ужасно концептуального. Иногда мне рядом с ней было душно – от её спокойной неопределённости и блестящей поверхностности. А всё потому, что той Никой, которая поразила меня в сентябре, – взволнованной на новом месте, неизвестной, как исход игры в казино, глубокой и болящей, как я сам, – я хотел её видеть всегда. Мне тоже хотелось, чтобы каждая наша встреча поселяла в её сердце волнение и задор – но она спокойно ходила со мной на занятия, думая о своём, и убегала в театр, когда я звал её в кино.

А я и так был счастлив. Потому что она есть. Потому что можно по ней иногда страдать. Нужны такие люди в жизни. Вот она, со мной, в эту минуту: щурится на солнце, широко улыбаясь памятникам европейской архитектуры. А я…