Легенды о Христе

Но огонь уже почти потух. Сучья и ветки давно сгорели, оставались лишь кроваво-красные уголья, и человек с заботой и недоумением думал о том, в чем донести ему горячие уголья.

Заметя затруднение незнакомца, пастух еще раз повторил ему:

– Возьми, сколько тебе надо!

Он со злорадством думал, что человек не сможет взять огня. Но незнакомец нагнулся, голыми руками достал из пепла горячих углей и положил их в край своего плаща. И уголья не только не обожгли ему руки, когда он их доставал, но не прожгли и плаща, и незнакомец пошел спокойно назад, как будто нес в своем плаще не горячие уголья, а орехи или яблоки».

Тут снова не могла я удержаться, чтобы не спросить:

– Бабушка! Почему не обожгли уголья человека и не прожгли ему плащ?

– Ты скоро это узнаешь, – ответила бабушка и стала рассказывать дальше:

«Старый, угрюмый, злой пастух был поражен всем, что пришлось ему увидеть.

– Что это за ночь, – спрашивал он сам себя, – в которую собаки не кусаются, овцы не пугаются, палка не ударяет и огонь не жжет?

Он окликнул незнакомца и спросил его:

– Что сегодня за чудесная ночь? И почему животные и предметы оказывают тебе милосердие?

– Я не могу тебе этого сказать, если ты сам не увидишь, – ответил незнакомец и пошел своей дорогой, торопясь развести огонь, чтобы согреть Мать и Младенца.

Но пастух не хотел терять его из вида, пока не узнает, что все это значит. Он встал и пошел за незнакомцем, и дошел до его жилища.

Тут увидел пастух, что человек этот жил не в доме и даже не в хижине, а в пещере под скалой; стены пещеры были голы, из камня, и от них шел сильный холод. Тут лежали Мать и Дитя.

Хотя пастух был черствым, суровым человеком, но ему стало жаль невинного младенца, который мог замерзнуть в каменистой пещере, и старик решил помочь Ему. Он снял с плеч мешок, развязал его, вынул мягкую, теплую пушистую овечью шкурку и передал ее незнакомцу, чтобы завернуть в нее Младенца.

Но в тот же миг, когда показал пастух, что и он может быть милосердным, открылись у него глаза и уши, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, что раньше не мог слышать.

Он увидел, что пещеру окружают множество ангелов с серебряными крыльями и в белоснежных одеждах. Все они держат в руках арфы и громко поют, славословя родившегося в эту ночь Спасителя мира, Который освободит людей от греха и смерти.

Тогда понял пастух, почему все животные и предметы в эту ночь были так добры и милосердны, что не хотели никому причинить вреда.

Ангелы были всюду; они окружали Младенца, сидели на горе, парили под небесами. Всюду было ликование и веселье, пение и музыка; темная ночь сверкала теперь множеством небесных огней, светилась ярким светом, исходившим от ослепительных одежд ангелов. И все это увидел и услышал пастух в ту чудесную ночь, и так был рад, что открылись глаза и уши его, что упал на колени и поблагодарил Бога».

Тут бабушка вздохнула и сказала:

– То, что увидел тогда пастух, могли бы и мы увидеть, потому что ангелы каждую Рождественскую ночь летают над землею и славословят Спасителя, но если бы мы были достойны этого.

И бабушка положила свою руку мне на голову и сказала:

– Заметь себе, что это все такая же правда, как то, что я тебя вижу, а ты меня. Ни свечи, ни лампады, ни солнце, ни луна не помогут человеку: только чистое сердце открывает очи, которыми может человек наслаждаться лицезрением красоты небесной.

Видение императора

Это случилось в то время, когда в Риме был императором Август, а в Иудее правил Ирод.

Глубокая, таинственная ночь спустилась на землю, такая темная, черная, какой еще никогда не видели люди. Можно было подумать, что весь земной шар погребен под сводами глубокого погреба или окутан густой черной пеленой. Невозможно было на самом близком расстоянии отличить Землю от воды, легко было заблудиться на самой знакомой дороге. Ни один луч света не падал с небес, ни одна звезда не зажглась в эту ночь на мрачном, таинственном небосклоне, а месяц отвернул свой ясный лик от Земли.

Эта ночь была полна какой-то великой, чудесной тайны.

Такими же глубокими, как тьма, были тишина и молчание на всей земле. Ни один звук не хотел нарушить торжественного, глубокого молчания этой ночи. Реки затаили в глубине свое течение, не было слышно ни плеска волн, ни шелеста листьев, замерли ветры, и даже листья осины перестали трепетать.

Если бы кто-нибудь взглянул в эту ночь на море, то увидел, что волны морские не ударялись о прибрежные скалы, остановили свое вечное движение, а в пустыне песок не хрустел под ногами путника. Вся природа замерла, чтобы не нарушать торжественного покоя святой ночи. Даже трава не осмеливалась расти в эту ночь, роса не сверкала алмазными каплями, а цветы не дерзали испускать благоуханий.

В эту ночь хищные звери не нападали, ядовитые змеи не жалили, собаки не лаяли. Еще удивительнее и прекраснее было то, что даже неодушевленные предметы не хотели нарушать святости чудесной ночи, отказывались помогать в недобром деле. Ни одна отмычка не помогла бы вору открыть замок, ни один кинжал не пролил бы кровь.

Как раз в эту ночь в Риме несколько человек в темных плащах вышли из дворца императора и направились через город к священному Капитолию. Нынче днем сенаторы и другие знатные римляне объявили императору о своем намерении воздвигнуть в честь Августа храм на священном холме Рима. Но Август еще не дал им на это своего согласия. Император не знал, угодно ли богам, чтобы рядом с их храмами на священном холме был поставлен храм в честь него, человека. Август решил узнать волю богов через своего бога-покровителя; он и шел теперь, ночью, окруженный лишь самыми близкими друзьями, чтобы принести жертву своему богу-покровителю и тем умолить его открыть волю богов.

Император был стар и слаб; его несли на носилках, потому что Августу было не под силу подняться на вершину холма по высоким ступеням лестницы Капитолия. Август сам держал клетку с голубями, предназначенными для жертвоприношения. Ни жрецы, ни сенаторы, ни солдаты не сопровождали императора; с ним были только его друзья; впереди шли его слуги с зажженными факелами, свет которых разгонял ночную тьму; тут же шло несколько человек рабов, они несли треножник, уголья, священный нож и огонь – словом, все необходимое для жертвоприношения.

Император был весел, по дороге он не переставая беседовал и шутил со своими друзьями. Ярко горели факелы, и, пока путники шли по узким улицам Рима, никто из них не заметил ни чрезвычайной мглы, ни поразительной тишины этой ночи. Но когда поднялись они на верхнюю площадку Капитолия и достигли открытого места, предназначенного для нового храма – в честь Августа, люди заметили, что в природе происходит что-то необычайное.

Свет многочисленных факелов рассеял тьму на площадке утеса, и при свете их люди увидели на самом краю обрыва какую-то огромную, бесформенную массу. Сначала путники приняли ее за сломанный бурый пень оливкового дерева или старый обломок какой-нибудь древней громадной статуи, но, наконец, люди разглядели, что это – живое существо, и в ужасе отступили: перед ними была старая мудрая сивилла.

Трудно было представить себе существо, более изможденное временем, долгими годами; огромного роста, с поднятыми старыми, длинными, как крылья, костлявыми руками, старуха производила впечатление мрачной, зловещей птицы.

Уже много, много лет старая сивилла не показывалась людям, не выходила из горного ущелья, где жила в одной из скалистых пещер. Что могло заставить эту вещую старуху подняться на крутой обрыв Капитолия?

При виде старой сивиллы, ужас охватил спутников императора Августа:

– Она недаром пришла сюда нынче ночью, – тревожно шептали люди, – она мудра и обладает высшими знаниями, ей столько же лет, сколько песчинок на морском берегу. Что предвещает ее приход: добро или зло? Ведь она знает все, что должно случиться с человеком, она пишет свои пророчества на листьях деревьев и повелевает ветру отнести вещие слова тому, кому они предназначены. Может быть, она пришла сюда, чтобы предсказать императору грядущую судьбу?..

Страх, овладевший людьми, был так велик, что они были готовы пасть на землю по первому знаку сивиллы. Но старуха сидела неподвижно, как неживая, и, казалось, даже не заметила, что пришли люди. Затенив глаза рукою, она пристально вглядывалась в черную, беспросветную тьму. Но как могли что-нибудь различать ее старческие глаза, когда на расстоянии всего нескольких шагов мрак становился непроницаемым?

Тут, на вершине, люди сразу заметили, как темна была ночь; словно темные завесы спускались с небес, и взор не мог ничего различить на расстоянии протянутой руки от света факела. С удивлением заметили люди, что Тибр точно спит мертвым сном, ни разу не донеслось ропота его шумливых журчащих волн. Воздух был душный и влажный, с трудом можно было дышать; какая-то обессиливающая истома овладевала людьми, с трудом могли они двигаться, руки и ноги отказывались повиноваться, холодный пот выступал на лбу.

Каждый подумал, что в эту ночь происходит что-то необычайное, непонятное.

Но никто из друзей императора не решился сознаться, что боится. Не желая огорчать императора, они старались уверить его, что все необычное в этой ночи – добрые предзнаменования для Августа: вся природа затаила дыхание и жизнь, чтобы приветствовать нового бога! Старая сивилла, наверное, пришла для того, чтобы оказать покровительство императору, поклониться и приветствовать его.

Друзья императора не подозревали, как далека была от них в эти мгновения старая сивилла. Дух ее перенесся через необозримые моря и пустыни в далекую страну Востока. Старухе казалось, что она идет по незнакомому обширному полю. Старческие ноги ее то и дело натыкались в темноте на какие-то мягкие кочки; нагнувшись, старуха нащупала, что это были овцы: она шла через огромное стадо спящих овец.

Вдали горел огонь пастухов, и старуха направилась к догорающему костру. Пастухи мирно спят вокруг костра, тут же лежат длинные остроконечные палки, которыми они обычно защищают свои стада от хищных зверей. Немного дальше крепко спят сторожевые собаки; они не слышат, как подкрадываются к стадам небольшие звери со сверкающими глазами и острыми зубами. Это – шакалы. Но овцы не вскакивают в ужасе, зачуя их, не лают собаки, не просыпаются пастухи, – все спокойно спят… О, чудо! Шакалы не хватают добычу, они спокойно ложатся возле овец и мирно спят, как домашние ручные животные…

Напряженно смотрела старуха вдаль, она была вся поглощена тем, что видела, и не замечала того, что происходило за ее спиной. Треножный жертвенник был поставлен посередине площадки; зажглись уголья, распространяя аромат жертвенного курения. Император осторожно вынул из клетки одного из голубей; но руки императора были так слабы, что Август совершенно не мог владеть ими; без малейшего усилия голубь выскользнул из его пальцев, взмахнул крыльями и исчез в темноте.

Это был дурной знак, и все снова с затаенным страхом взглянули на сивиллу: не она ли принесла несчастье?

Люди не могли знать, что старуха была духом в далекой стране. Она все еще стояла у костра пастухов и прислушивалась к какому-то таинственному, едва слышному звону, который шел неизвестно откуда и трепетно будил мертвую тишину ночи. Долго не могла старуха разобрать, откуда этот звон, наконец, различила, что звуки несутся с небес. Она подняла голову и увидела лучезарных ангелов в белоснежных одеждах: они скользили по воздуху, наполняя все пространство от земли до небес, и словно искали кого-то.

Сивилла внимала нежному песнопению ангелов и не видела, что Август снова готовился к жертвоприношению. Император умыл руки, велел очистить жертвенника и подать второго голубя. Но, несмотря на все предосторожности, Август снова не смог удержать маленькой птички, голубь выскользнул из рук, взвился над головой императора и скрылся во мраке.

Ужас охватил императора и всех присутствовавших; они упали на колени и стали громко молиться, чтобы боги отвратили свой гнев, не посылали бедствий и несчастий.

Но старая сивилла не видела и этого. Она всецело была поглощена дивным пением ангелов, которое звучало все громче и торжественнее и стало таким могучим, что разбудило пастухов. Они с удивлением приподнимались, опершись на локти, прислушивались и, наконец, замечали светящиеся сонмы ангелов, которые летали в поднебесье длинными вереницами, как стаи перелетных птиц. У одних из ангелов были в руках лютни и гусли, у других – цитры и арфы; вместе с чудесной музыкой сливалось ликующее пение ангелов, веселое и звонкое, как смех ребенка, беззаботное и радостное, как песня жаворонка, сладкозвучное и нежное, как трель соловья.