Оценить:
 Рейтинг: 4.6

Я дрался в морской пехоте. «Черная смерть» в бою

Серия
Год написания книги
2016
Теги
<< 1 2 3 4 5 6
На страницу:
6 из 6
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
– Самое любимое было – это пойти в Дом флота, в клуб. Там можно кино посмотреть, потанцевать, музыку послушать. Причем пропуска нам давались хорошие. По существу, мы имели свободный доступ, отряд в этом отношении был в привилегированном положении.

– В основном противником немцы были или финны тоже?

– На Севере против нас финны не воевали. Против нас горно-егеря немецкие воевали. Сильный противник, тренированный. Они горы хорошо знали и воевали прилично, очень даже прилично, но только до осени 1944 года, когда угроза окружения их настигла, тогда они все бросили, только бы успеть убежать.

– Как к ним относились?

– Озлобленности не было. Мы знали, что, если не ты его, так он тебя. Все равно надо защищаться. Но иногда складывалась такая обстановка, когда поневоле сдавались, тогда пленные есть пленные, оружие забирали, и все. Нельзя сказать, что была злоба на них, ненависть. Этого не было. Как говорят, не резать его.

– Оружие с глушителем использовали?

– В нашем отделении глушителей не было, а в отряде были. Их использовали ребята, которые на позиции как снайпера сидели, чтобы не обнаружить себя.

– Кроме наград были еще какие-нибудь поощрения?

– Пришли с хорошей операции. Значит, обычное застолье. Мы с собой водки брали на отделение одну флягу, мало ли что, вдруг кто в воду попадет или раненый. А так водка оставалась в базе. Когда возвращались, тогда уже можно было соответственно отметить это событие.

– Радиостанции всегда брали?

– Да, радист обязательно. На базе дежурные радисты круглосуточные.

– На группу одна радиостанция или на взвод?

– Обычно отряд идет и одна радиостанция. Если маленькая группа, 2–3 человека, то у них обязательно радист есть.

Гантимурова Альбина Александровна

(интервью Б. Иринчеева)

Жила я в Ленинграде. Мама умерла, когда мне было три года, и воспитывала меня тетя. Я никогда не отличалась примерным поведением – могла на спор со второго этажа спрыгнуть – вот была такая. Когда началась война, мы жили в Ленинграде. Двадцать второго началась война, а у нас заболел педагог, которому мы должны были сдавать русский язык, и в связи с этим экзамен перенесли на двадцать третье. Я тогда была в восьмом классе. Мы страшно обрадовались, что началась война и нам не нужно сдавать этот экзамен. Мы не знали, что такое война. Потому что финская война прошла как-то мимо нас – проходили эшелоны и туда-сюда, но она не так всколыхнула народ, как Отечественная война. И поэтому, когда выступил Молотов, мы как-то к этому отнеслись – сегодня война, а завтра ее не будет. В то время мы же не читали книги об этой войне, которые появились позднее. Мы читали книги тех времен, где говорилось о гимназистах и так далее. Очень мало было книг о войне. Мы не знали, что такое война. Поэтому, когда объявили набор в народное ополчение, то мы, четыре человека из класса, побежали в военкомат. При этом мы побежали в военкомат Дзержинского района. Там стояли толпы людей, желающих принять участие в народном ополчении. Но мы все-таки пробились, и когда нас стали спрашивать, сколько нам лет, – ведь нужно было восемнадцать, а нам и шестнадцати еще не было, мы что-то пробормотали, паспортов у нас еще, естественно, не было, и все-таки она нас записала всех четверых.

А в это время на углу Маклина (ныне Английский проспект) и Садовой стояли люди с подносами, собирали ценности в фонд обороны. Женщины снимали драгоценности, серьги, без всякого учета клали их на поднос. Мы тогда еще бегали туда смотреть, какие драгоценности бывают. Удивительное было время, как я сейчас вспоминаю. В конце концов нас все-таки вызвали, и попала я в медсанбат. Поселили нас в Доме ученых в Ленинграде, и нас стали учить на Марсовом поле, как ставить палатки. А в это время около Дома ученых на набережной стояли родители и родственники. Мне тетя махала рукой и кричала: «Альбина, если ты вечером не придешь домой, я тебя накажу!» А я не могла уже прийти, я уже дала присягу. И когда в ночь – я не помню числа – мы вышли из Ленинграда, мы шли в обмотках – сапог тогда у нас не было. Обмотки падали – нас учили их мотать, но мы еще не научились. У меня тридцать пятый размер ботинок, а мне дали сорок первый, и все, что у меня было гражданское, у меня было на ногах – иначе ногу можно было ставить в ботинке и вдоль, и поперек. Мы дошли до Пулковских высот пешком. Дивизия стояла дальше, а медсанбат стоял на Пулковских высотах. Мы там переночевали. Я помню, как я была дежурной по транспортному отделению, – когда раненых вывозят ближе к тылу, мы везли их дальше в госпиталя. И я уснула. Меня поставили дежурить, и я уснула. Тут подходит командир и говорит: «А ты тут что спишь?» Я говорю: «А я дежурю». – «Как ты дежуришь, если ты спишь? Ну ладно, наказывать тебя буду». Вот такое было у меня первое поручение.

В медсанбате я пробыла очень мало. Меня контузило, и я попала в госпиталь. Там я тоже пролежала очень недолго. Я не помню места, но это был полевой госпиталь. Меня выписали и отправили в этот пункт, где распределяют всех раненых. И в это время проходила морская бригада. В госпиталь пришли представители всех частей, что нуждались в пополнении, и набирали себе народ. В госпиталь пришел офицер, я даже не знала, в каком он звании был, оказалось, что это был капитан, и говорит: «Эту девочку я беру себе». Так я оказалась в 73-й морской бригаде. Нас туда взяли четверых – троих мужчин и меня. Когда мы были в штабе бригады, там как раз был командир разведки, и он говорит: «Я ее себе беру». Он задал мне несколько вопросов, что я умею. Я ответила, что на лошади умею, и я действительно умела – девчонкой спортом занималась, и я еще сказала, что я собак люблю. Он сказал, что у них собак нет, значит, теперь будут. Посмеялись, и он сразу взял меня в разведку. Честно говоря, я даже не умела тогда стрелять. Что-то я видела уже – куда патрон засунуть, но не умела. Но я не говорила об этом. Поэтому, когда кто-нибудь что-нибудь делал, я смотрела и училась. Как-то раз решили надо мной подшутить и дали ПТР. Вы знаете, какая у него отдача? «Ты умеешь из него стрелять?» Я сказала, что не стреляла, но могу выстрелить. Я взяла это ПТР, тяжелейшее. И мне даже никто не сказал, чтобы ближе прижать к плечу, чтобы меньше была отдача. И когда я выстрелила, я, конечно, упала и чуть не вывихнула себе плечо. Командир роты разведки этого офицера наказал. Сказал: «Тебе старшиной надо быть, а не командиром отделения».

Какое-то время я была просто солдатом, через какое-то время мне присвоили звание сержанта и потом старшего сержанта. Я командовала отделением разведчиков в морской пехоте. У меня в отделении были люди, которые имели уже детей, все взрослые уже были. Они меня называли кто дочкой, кто как. И несколько было молодых матросов. Я ими командовала, и меня все слушались, но не дай бог кто-нибудь меня заденет другой – они в драку, все заступались за меня. Вот так прошла моя юность.

А.А. Гантимурова.

Первое время мы были, конечно, плохо экипированы – ватник, ватные штаны, потому что уже зима начиналась тогда. Все это было, конечно, мне большое, я как клоун была в этой одежде. Но когда я приходила в медсанбат за чем-нибудь, девчонки там настолько меня любили, что старались дать мне какие-то трусики, что сами сшили, или еще что-то такое, потому что у нас не было в армии ничего тогда для женщин. Было все мужское. Эти рубашки нижние большущие, кальсоны эти – вы представляете, мы носили кальсоны эти. Ватные штаны – тоже были велики. Что-то приходилось обрезать. Выглядели мы, конечно, смешно. Единственное, что зимой у нас еще были белые маскхалаты – это еще с финской. Оружие – сначала мы все ППШ наш очень любили, а потом как-то раз сходили в разведку, другой раз сходили – взяли немецкие, как их, «шмайсеры», что ли? Но они тоже неважные оказались. А наши эти, как их, ППС, они очень часто заедали – патрон криво встанет, и хоть убей. Хоть разбирай. ППШ был для меня тяжеловат, но он надежнее. А потом, как к немцам стали ходить, все стали со «шмайсерами» ходить. Они легче просто. Они тяжелее, чем ППС, но легче, чем ППШ. Летом маскхалатов не было, какие маскхалаты? Их тогда вообще не было. Тельняшки у всех были. Если была разведка боем, то обязательно шли в тельняшках. Кстати, когда была разведка боем, то очень часто набирали пополнение из арестованных, из штрафников. Они приходили, и мы отбирали себе. Пополняли свою разведку так. Когда ходили в разведку боем, все они доставали свои бескозырки, ленты в рот, чтобы она не падала, и тельняшки у всех. Ремни и тельняшки у всех, чтобы видели, что это идут моряки. Немцы ведь боялись моряков. Очень боялись.

Я всегда оставалась все-таки женщиной, или, скорее, девчонкой. Мне жалко было солдат, когда мы их брали в плен. Первого немца я взяла, один на один мы с ним боролись. У меня, кстати, фотография его есть и фотография его невесты. Когда его уже допросили, его отправляли в тыл – а он же не знал, куда, и отдал мне свою фотографию и фотографию своей невесты. Я ему ноги перебила, потому что уже не знала, что с ним делать. Получилось так – он был в ячейке, а когда я перепрыгивала ячейку, он схватил меня за ногу. Я вырывалась, ему неудобно было, я по руке ему автоматом дала. Он выскочил из ячейки, и мы с ним молча боролись – я боялась голосом показать, что я женщина, он бы сразу понял, с кем имеет дело. А самое интересное – надо мной смеялись потом еще полгода: «Ты когда в разведку идешь?» – «А что?» – «Ты смотри, автомат с предохранителя сними». Когда я с этим немцем боролась, у меня автомат был на предохранителе. Я нажимаю на спусковой крючок, а он не стреляет. Все-таки я догадалась, и как-то у меня получилось снять автомат с предохранителя, я выстрелила и прострелила ему ноги. Он упал, ему ничего не оставалось делать. Но самое интересное, что он выскочил из ячейки без автомата. То есть он только силой должен был меня побороть. У него автомата не было, а у меня был. Я ему прострелила ноги, подползли ребята, все помогли сделать. Но все это было как во сне. Как я соображала, как все это делать, – я тогда многого не знала. Притащили мы этого немца, сдали, его допросили, перевязали, и тогда он мне дал свою фотографию и фотографию своей невесты. Сказал при этом, что его уже не будет, но чтобы его невеста знала, что он ей был верен, – и все в таком духе. С нами занимались все время немецким языком – как только свободное время, сразу учились. В основном военный язык – команды и все такое. Когда мы занимались, я не отставала от наших мужчин ни в чем. Потом обучали нас еще саперному делу – сначала с нами ходили саперы, а потом мы ходили уже сами.

Были промахи, потому что мы настолько были молоды, что многого не знали. Как-то раз я заметила, что на нейтральной полосе, ближе к немцам, поблескивает все время стереотруба на солнце. Я, естественно, пришла и доложила. Мне сразу – ты его обнаружила, и ты будешь его брать со своим отделением. У меня тогда уже было свое отделение, и мы подготовились. Следим за ним, было солнце, стереотруба блестит – а он как играется, то в одну сторону, то в другую повернет. Тоже молодой, не соображал. Ночью мы его оглушили, вытащили, притащили в штаб. Мне все говорят: «О, Альбина, очередной орден!» Подначивают меня. Я даже не успела умыться, как меня вызывают в штаб. Мои ребята говорят: «Ну, за очередным!» И я такая довольная в штаб иду. Ворвалась в землянку, доложила, что я такая и сякая. Начальник разведки сидит и говорит: «Кого ты сегодня привела?» Я говорю, что не знаю, я звания не смотрела, документов нет, я все сдала. Нет, он говорит, подумай, кого ты сегодня привела. Оказывается, наши артиллеристы посадили своего наблюдателя, и я его приволокла. Когда уже все рассмеялись, встает этот детина, бросается на меня. Он бы меня убил, честное слово. Они просто посадили наблюдателя, никому не доложили, а тот тоже молодой, играется стереотрубой, туда-сюда. Потом долго про меня анекдоты ходили. Разведка ведь, как правило, рядом со штабом. Идешь, и все спрашивают: «Альбинка, ты кого сегодня приведешь?» Вот такие шутки были. Война есть война, там было все.

Представление на награждение А.А. Гантимуровой медалью «За отвагу».

Все ордена я получила за разведку, за пленных. Но самая дорогая награда – это медаль «За отвагу». Она у меня старого образца, и все мне говорят: «Что ты ленточку не сменишь?» А я говорю: «Не хочу, это у меня самая дорогая награда». Разведка боем. И очень трудно подняться, когда делают артиллерийский налет, потом его переносят, и нам надо вставать и бежать вперед и там брать кого-то. Это рассказывать так легко, а когда лежишь, через голову летят снаряды, пули и все что хотите. Прекратили огонь, перенесли дальше, и мы должны вставать и бежать. Залегли все, пехота залегла, и не поднять ее. Это такое чувство, и я сама испытала это чувство, когда кажется, что земля держит. Все отяжелело, ни ногу не поднять, ни руку не поднять. Вот она держит тебя. Я это испытала, и поэтому я об этом говорю. И у всех это было. Тогда командир крикнул: «Альбина, сними шапку!» У меня волосы были длинные. Сначала мне косы финкой пилили – не было ножниц, отпилили одну короче другой. Смех один, с меня можно было шарж рисовать. И он крикнул – чтобы все видели, что это девчонка. И этот крик и призыв – я встала и закричала: «вперед!». Все парни встали и пошли вперед. Но все равно все сложилось для нас тогда неудачно, мы до конца не довели начатое. Но после боя подошел ко мне командующий, взял руку и просто положил туда эту медаль. А ребята потом надо мной подтрунивали как могли – документов-то у меня не было. Страшно нас удивило, когда адъютант принес мне удостоверение уже много времени спустя. Ведь мог же забыть – ну дал и дал, и что? До чего люди были обязательные, даже в такой момент. Это самая дорогая моя медаль. Остальное все – «Звездочку» одну я получила, наверное, за общий ход боевых действий. Тогда награждали всех разведчиков, и меня в том числе, – за бои и за разведку, так, наверное. А «Славы» второй и третьей степени – только за пленных.

Перед выходом в разведку у нас было такое особое состояние, нервное напряжение такое, что лучше было лишний раз не подходить к нам и вопросов не задавать. Как-то раз шли мы уже к передовой на задание, а там сидел взвод пехотинцев и лейтенант молодой с ними. А я, когда ходила, шапку держала в руках, и было видно, что я девушка. Этот лейтенант мне и говорит: «Эрзац-солдат, а ты куда?» Меня это «эрзац» так взбесило, что я подошла к нему и два раза ему по лицу изо всех сил врезала прикладом автомата. И дальше пошла. А поиск сложился неудачно – бывает так, как запнешься в начале, так все идет не так. Обнаружили нас, и мы отошли. Пришла в штаб докладывать, что задание, мол, не выполнено. А меня спрашивают в штабе: «А что еще случилось, когда туда шли?» Я говорю: «Да ничего не случилось, все как обычно». Они говорят: «А это что?» – и выводят этого лейтенанта, а он весь забинтованный, не узнать. Я ему, оказывается, челюсть сломала. А я уже и забыла о нем. И вот он в дурацкой ситуации – что он будет говорить, что его ранило? Меня обещали посадить в яму – на передовой губа была в яме или большой воронке, но все обошлось.

Наградной лист А.А. Гантимуровой на орден Красной Звезды.

Еще один эпизод я хотела бы рассказать, который показывает, что при всем этом я оставалась женщиной. Это уже в Польше было, когда поляки выселяли немцев – причем всех, гражданских. Мы стояли около трапа парохода, на котором их должны были увезти, потому что мы должны были на этом пароходе уйти, но потом решили их пропустить вперед, этих немецких женщин. Идет немка молодая, и у нее на руках ребенок, девочка. Девочка держит куклу. Она проходит по трапу, а там стояли поляки – солдаты или офицеры, фиг их знает. Они стояли двумя шеренгами, и немецкие женщины проходили между них. Вырывает поляк эту куклу у девчонки и бросает за борт. И во мне что-то проснулось, или материнское что-то, или то, что я женщина. Я как поддала этому поляку! А там канат был просто натянут, он перевернулся и в воду! Кричит: «Матка боска, я тебя расстреляю, убью!» и так далее, но там со мной много было наших, так что мне не страшно было. Потом командир меня спрашивает: «На кой черт ты с ним связалась, с этим поляком?» – мы их называли поляки, с ударением на первый слог. Я говорю: «Неужели ему жалко, чтобы эта девочка несла куклу?» Потом они стали придумывать, что в кукле могло быть что-то зашито и так далее. Я говорю: «Да бросьте вы, вон она, эта кукла, плавает, достаньте ее и посмотрите, нет в ней ничего». Во мне проснулось что-то, какая-то жалость к немцам. В Германии уже, когда бригаду расформировали, я была в 90-й стрелковой дивизии, там я тоже была командиром отделения разведки. Командир бригады нашей, когда его поставили командиром 90-й дивизии, а бригаду расформировали, он всю разведку из бригады взял себе. У него в воспоминаниях есть описание этого, что он взял всю разведку во главе с разведчицей такой-то и такой-то, которую знали все. После того как 90-ю стрелковую дивизию сформировали, она сразу перешла на Карельский перешеек, против финнов. Там мы участвовали очень мало, нашу дивизию сразу перегнали на запад. Потому что Лященко, командир дивизии, был просто выдающийся военачальник. Я его навещала в больнице незадолго до его смерти. Я для них всех была каким-то ребенком. А у Лященко была женщина на фронте, Анечка, очень красивая девчонка. Дома у Лященко была, разумеется, жена и к тому же дочь. А здесь была вот эта Анечка. Она, очевидно, всегда стеснялась своего положения – мне так казалось, по крайней мере. Красивая очень была. Она меня всегда подкармливала – иной раз идешь мимо их блиндажа, а она кричит мне: «Альбинка, зайди ко мне, тут жена Лященко варенья прислала!» Вот в таком духе. И я, идиотка, год назад, когда он в госпитале лежал, спросила его: «А вы любили Аню?» Он говорит: «Да, Альбина, я так ее любил». А она погибла так: поругалась с ним – рассорились они, и она во весь рост пошла по нейтральной полосе. Немец ее тут же снял. Это было такое горе, особенно у нас, женщин. Достойна она была Лященко все-таки. Я даже не знаю, откуда она была, по-моему, она была связистка. Но я даже никогда и не спрашивала. Она всегда очень хорошо ко мне относилась. Когда стали призывать женщин на фронт, сразу получилось так: сколько прислали в войска, столько и услали через шесть месяцев. Меня это все как-то стороной обошло, потому что я всегда была с мужиками. Но сколько женщин приходило, столько и отсылали потом в тыл через шесть месяцев. Вы знаете, я их никого не осуждаю, была там, конечно, и любовь у многих, потому что и они были молодые, и солдаты, и офицеры – да все там тогда были молодые. Так что это не подлежит осуждению. Я тоже должна была каждый месяц проходить осмотр. Так я там была всего один раз. Врачи посмотрели меня один раз и рукой махнули – иди, мол, отсюда, и больше не приходи. Просто настолько все меня любили и хорошо относились. До такой степени, что, когда я приходила в медсанбат, девчонки не знали, что мне дать. Другая несет бинтик какой-то необыкновенный, другая еще что-то. Просто хорошо ко мне относились. Никто ни разу матом меня не послал. Но один раз у нас было большое несчастье, в дивизии Лященко. Заняли немецкий городок, а там стояли цистерны с этиловым спиртом. И у нас погибло сразу вместе с командиром роты шесть или семь человек. Это был такой траур. Дело в том, что мы, разведчики, первыми обнаружили эти цистерны и сами сделали такую вещь. Вообще ужасно было.

Наградной лист А.А. Гантимуровой на орден Славы III степени

Потом как-то раз нарвались мы на власовцев. Мы нарвались на них, заблудились, надо было влево идти, а мы пошли вправо, и слышим русскую речь. «Ребята, свои?» – «Свои!» И только мы встали, у нас сразу пять человек срезали. Но у нас был закон – всех раненых и убитых мы вытаскивали, никого не оставляли на земле. Всех убитых хоронили. И поэтому, когда говорят о Власове, какой он хороший и что он там хотел сделать, – это все ерунда. В основном там были у него украинцы. Я не знаю, что с ними там было дальше. Но когда сейчас начинают их оправдывать – это надо было видеть все, потому что так спонтанно сказать, что он был такой-то, нельзя. У меня даже есть снимок, когда мы хороним наших товарищей, погибших в той стычке с власовцами. Потом в Германии был такой случай: я выскочила на середину улицы, и навстречу мне выскочил мальчишка с автоматом – фольксштурм, уже самый конец войны. А у меня автомат наготове и рука на автомате. Он на меня посмотрел, заморгал и заплакал. Я на него посмотрела и заплакала вместе с ним – мне так его жалко стало, стоит пацан с этим автоматом дурацким. И я его пихаю к разрушенному зданию, в подворотню. А он испугался, что я его расстреляю сейчас, – у меня шапка на голове, не видно, девчонка я или парень. За руку меня схватил, а у него шапка слетела, я его по голове погладила. Еще пальцем погрозила, чтобы он не выходил оттуда. Я его лицо даже помню, этого испуганного мальчишки. Война все-таки. Другие отношения, все другое. Вы знаете, когда была подготовка к прорыву блокады, наша рота охраняла место, где заседало все командование Ленинградского фронта, и Говоров там был, и Ворошилов туда приезжал. Все командование там было. Изба в деревне Арбузово, и нас поставили охранять. Но был такой мороз, такая холодрыга – я замерзла страшно. Из избы вышел офицер, и ребята говорят ему: «Пустите девчонку, она же замерзла». Завел меня в эту избу и на краешек посадил. А там мат-перемат стоит, они все матерились – каждый командующий доказывал свое. И что ни слово, то… Адъютант подошел к крайнему из них – а это был Ворошилов как раз – и что-то ему сказал тихо. Тот: «Да-да, конечно. Ясно, не будем». Но только начал говорить, и снова его понесло. Это был второй раз, когда я видела Ворошилова, а первый был раньше. Идет эта команда, которая здесь заседала, и в ней Ворошилов, а тут едут повозочные казахи, везут снаряды. Какой-то хмырь подбежал к казаху, а мы шли за этими санями, потому что они хоть немного снег приминали и нам не по пояс в снегу идти. А казах-ездовой, что видит, то и поет, как всегда. Адъютант подбегает, говорит, что надо посадить Ворошилова, так как он устал идти по снегу – все же в шубах, зима. Мне понравилось, что этот казах так медленно-медленно повернулся к нему, осмотрел его с ног до головы и говорит ему по-русски: «Иди-ка ты туда-то! Я сегодня пятую или шестую ездку делаю, лошади устали. Какой там Ворошилов, мне лошадь дороже, чем этот Ворошилов. Мне еще снаряды возить сегодня». Запел песню и поехал. Мы все так расхохотались, а этот офицер от него отстал. В то время мы никогда не спрашивали, кто какой национальности. У нас были в разведке казахи, был грузин один – кстати, вот его не любили, он все время свои проблемы решал. Потом были узбеки еще.

Похороны разведчиков, погибших в стычке с власовцами. В центре А.А. Гантимурова. (Из архива А.А. Гантимуровой)

О партизанах могу сказать из своего опыта – как-то раз нам нужно было пройти в тыл к немцам достаточно далеко, и командование связалось с партизанами, сообщили, что в таком-то и таком-то месте мы будем переходить мост. Все согласовали. И только мы подходим к мосту, как он взлетает на воздух. Эти партизаны там пили как бобики, у них там и самогонные аппараты, и жены, и черт знает кто в отряде были. Так что мой личный опыт общения с партизанами отрицательный. С тех пор наше сотрудничество с партизанами стало гораздо меньше.

Похороны моряков, погибших в ходе разведки боем. 73-я морская бригада. (Из архива А.А. Гантимуровой)

Слава богу, что у меня не было любовников на фронте. Любого мужчину спросите из нашей бригады или 90-й дивизии – они все относились ко мне как к ребенку. Что-нибудь вкусное достали – это все мне шло. Ни разу не попробовала водку. Даже когда замерзала. Когда мы шли, нам всегда наливали полную флягу водки или спирта. Ни разу не попробовала. Другой раз меня ребята уговаривали: выпей, согрейся, глоток только. Натирали мне ноги, руки спиртом, чтобы согрелась. Ни разу не выругалась матом – вот это я жалею, иногда надо было кое-кого послать. Ни разу не попробовала закурить. Так что я какой была, такой и осталась. Муж мне говорил – как дурочкой была, так дурочкой и осталась.

По поводу поведения Красной армии в Германии могу сказать следующее. У нас, разведчиков, была совсем другая дисциплина, мы были как отдельный клан. По поводу изнасилований ничего не могу сказать, мужики же со мной не делились этим. Да меня там вскоре ранило, и когда я лежала в госпитале в Ленинграде, ко мне многие заходили и дарили обязательно что-то немецкое – значит, брали там, в Германии, это у кого-то. Да и скрывать нечего, были те, кто вывозил из Германии добро эшелонами. Ненависть к немцам была страшенная, но у меня лично ее не было. Не было, и все. Я просто делала свое дело, да и все мы, разведчики, делали свое дело. Лишний раз не ударяли. Сейчас к немцам ненависти абсолютно нет, сейчас другие люди совсем – кого ненавидеть-то? Я помню и такой случай, когда Пушкин заняли, там у немцев было гетто, и была там старушенция, русская, а внук у нее был еврей. Мы ночью постучались к ней в избу, и она перепугалась, что опять идут немцы. Когда она услышала русскую речь, она перепугалась, потому что ее сын женился на еврейке, и ее внук был страшно похож на еврея. Она его прятала, потому что его бы убили. Я помню, что я сняла шубу и отдала ей – она была в тонком пальто. Я всегда такой была. Я через столько всего прошла, но я же не спустила повода, при всем я осталась человеком.

Колосов Павел Гордеевич

(интервью О. Корытова, К. Чиркина, И. Жидова)

Я, Колосов Павел Гордеевич, родился в Ленинграде в 1922 году. Мой отец родом из западной Белоруссии, из семьи рыбаков. Сюда приехал еще до революции. Работал на заводе им. Калинина. Слесарь-лекальщик 6-го разряда и слесарь-инструментальщик 7-го разряда. А мать – коренная ленинградка. Работала на том же заводе, но с перерывами, поскольку детей было четверо.

Сначала я учился в восьмилетней школе № 14, на улице Зверинской, а 10-й класс заканчивал в 17-й школе. Шикарный у нас коллектив был…

Я учился отлично. Но мы уже знали, что в институт не попадаем. Только с белым билетом брали в институт, остальных – в военные училища. В 1939 году вышло постановление правительства, по которому все выпускники 10-го класса направлялись или в военные училища, или в армию. Из всего нашего класса в институт попала пара человек с белым билетом: один, Павлович, который действительно «дохлятик» был, и еще Виктор Шпак. Виктор был близорукий, попал в Горный институт. Мы с ним вместе мечтали поступить туда, он поступил, но после первого курса попал в мясорубку на Лужских рубежах. На строительстве оборонных сооружений попал в плен. После войны из класса вернулись двое: я и Виктор Шпак. Где он был, что с ним произошло, об этом я с ним никогда не говорил, – когда мы вернулись – мы были как бы на разных полюсах. Он бывший военнопленный, а я с двумя орденами Красного Знамени, поэтому у нас с ним только «Здрасте». Два человека из класса… Остальные ребята погибли… Еще Леша Лабутин пришел, но где-то через полгода умер от травм, полученных во время войны. Из девчонок, правда, много кто выжил.


Вы ознакомились с фрагментом книги.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
<< 1 2 3 4 5 6
На страницу:
6 из 6