История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе

Конечно, русы прошли в Каспий, как утверждают современники, на 500 боевых ладьях, и одно это уже должно было встревожить хазарские власти. Впрочем, мысль погулять на приволье могла придти русам в голову уже позднее, когда из ладьи уже закачались на вольнах Каспия.

Такое случалось с варягами и через сто лет: скандинавская «Сага об Олафе» рассказывает, как в 1026 году варяги Халогаландер Карл и Тор Хунд отправились в Биармию в устье Двины, где, как честные купцы, купили меха на местном знаменитом торжище. Когда они уже уплывали восвояси, им вдруг пришло в голову, что их уже не связывает никакое соглашение о мирной торговле. Они преспокойно вернулись на торжище уже как морские разбойники, разграбили богатые захоронения и местный храм, а на обратном пути перессорились между собой. Карл был убит, его ладья была разбита, и Тор один вернулся домой с добычей[97 - Fletcher R. Там же, с. 21.]. Если так вели себя варяги, многие из которых в начале XI века уже знали христианство[98 - Первые христиане в Бирке были обращены к 830 году святым Ансгаром, хотя в Швеции и в 1100 году весьма успешно прошло антихристианское восстание Свена Жертвователя.], что было взять с русов-язычников начала X века, которые исправно делали то, чему учили их отцы и деды?

Времена в любом случае были беспокойные и для торговли, и для дипломатической деятельности. На далеком западе Кордовский эмират уже готовился к полной независимости, которую халиф Абд ар-Рахман III провозгласил в 929 году. В Африке с 909 года набирал силу Фатимидский Халифат, войска которого в 915 году вторглись в Египет. В Иране и сопредельной Согдиане шло восстание за восстанием; один мятеж сменял другой, и местные правители сохраняли верность халифу правоверных разве только на словах, во всем остальном действуя по собственному усмотрению и назначая собственных сыновей наследными монархами вверенных им областей и стран.

Карматский мятеж в южных областях Халифата тоже набирал силу, и в 919–920 году войска этих «мятежников Судного дня» даже взяли Басру. Интересно, что среди всех этих тревожных перемен исламское общество продолжало не только жить и трудиться, но и достигать все новых и новых успехов в науках, искусствах и богословии. Как писал об этом известный британский ориенталист, преподобный Уильям Монтгомери Уатт,

«замечательно, что во всех этих политических перипетиях структура мусульманского общества оставалась относительно стабильной, что само по себе является доводом в пользу превосходства социальной системы, основанной на законах Шариата; и при всем том эта система включала в себя не-мусульман как религиозные меньшинства, находящиеся под защитой государства[99 - Монтгомери Уатт, «Мусульманско-христианские встречи», глава «Исламский колониализм», там же.]».

Войска Халифата с переменным успехом сражались с Византией в Малой Азии, и хотя в 919 году был между Багдадом и Константинополем заключен шаткий мир, он долго не продержался. Между 919 и 944 годами прошли очередные преследования иудеев в Византии, чему немало способствовал соправитель императора Константина Багрянородного и его тесть Роман Лекапин, отстраненный от власти собственными сыновьями в 944 году. Ал-Мас’уди пишет о большом количестве евреев, нашедших в те годы прибежище в Хазарии: эти гонения безусловно осложнили взаимные отношения двух давних союзников, Хазарии и Византии. Словом, вокруг Каспийского моря было неспокойно, а купцы, как известно, не любят ни лишнего беспокойства, ни политической неопределенности.

Между тем ибн Фадлан, как и другие мусульмане каравана, хорошо знал, что в столице хазар Итиле живут и преуспевают их единоверцы, которые даже пользуются некоторыми правами самоуправления. Если бы обстоятельства были иными, и Ахмад ибн Фадлан был бы частным лицом, а не доверенным лицом Аббасидской администрации, он вполне мог бы проехать в Булгарию по Волге через Итиль, который, как ему казалось из яицких степей, был громадным городом:

«У хазарского хакана (кагана) на реке Итиль стоит огромный город. Он состоит из двух частей – в одной из них живут мусульмане, в другой – сам хакан с приближенными. Главным над мусульманами является муж из числа приближенных отроков (гуламов) хакана, который носит титул хаз. Он сам мусульманин, и судебная власть над мусульманами страны хазар и временно пребывающими там по торговым делам отдана этому отроку-мусульманину. Так что все дела рассматривает и совершает суд над ними только он один. У мусульман в этом городе есть соборная мечеть, в которой они совершают молитву и собираются в ней по пятницам. При мечети имеется высокий минарет и несколько муэдзинов[100 - Ибн Фадлан. Там же, с. 47.]».

Когда ибн Фадлан, передохнув и помолясь, отправлялся в путь с яицкой стоянки, минарет в Итиле еще стоял, а муэдзины были живы и здоровы. Но человек он был опытный и знал, что в жизни всякое бывает.

И вот, пока он едет на своей верховой лошади в середине тяжело нагруженного каравана, – а вокруг него расстилаются до самого горизонта зацветающие желтыми и белыми первоцветами, обсыхающие на апрельском солнце степи, лишь иногда перемежаемые колками обнаженных рощиц, и свежий ветер весны, смешиваясь с привычными запахами конского пота и верблюжьей шерсти, веет ему в лицо, – поговорим о том, что нам известно об этом человеке, которого судьба привела стать первым официальным посланцем ислама в Волжскую Булгарию.

Известно нам о нем, увы, чрезвычайно мало, однако достаточно, чтобы хоть как-то представить и самого ибн Фадлана, и его жизненный путь. Главным источником знаний о нем стали его собственные путевые заметки, которые сохранились для нас в двух списках. Первый, короткий список был включен в собрание великого исламского биографа Йакута ибн Хамави под названием «Рисала», то есть, «предание», хотя сам ибн Фадлан называл свое произведение просто «Китаб», то есть, «книга». Второй список был обнаружен башкирским ученым и политическим эмигрантом Заки-Валиди Тоганом уже в 30-х годах двадцатого века в иранском городе Мешхеде.

Первым из ученых отрывки из книги ибн Фадлана в варианте Йакута перевел на немецкий К. М. Френ в 1823 году, но после обнаружения мешхедской рукописи появилось сразу несколько переводов и исследований, самыми известными из которых являются работы самого Заки-Валиди Тогана (1939), И. Крачковского и А. Ковалевского (1939) и венгерского ученого К. Сегледи (1952). А. П. Ковалевский, переводчик и биограф ибн Фадлана, в своей статье 1956 года утверждает, что длинная нисба, то есть, имя с указанием родословной нашего героя – Ахмед ибн Фадлан ибн ал-Аббас ибн Рашид ибн Хаммад ал-Хашими – говорит о долгом ряде арабских предков, восходящем к племени самого Пророка, Хашимитам.

Однако в самом начале книги ибн Фадлана указано не только его полное имя, но и то, что он являлся «мавали» или клиентом не только самого повелителя правоверных, халифа ал-Муктадира, но и, насколько можно судить, знаменитого мусульманского полководца, Мухаммада ибн Сулеймана (ум. в 919 г.), который в 905 году усмирил не только буйствовавших на юге Халифата карматов, но и непокорный Египет. Был ли ибн Фадлан клиентом, то есть, «опекаемым» именно этого государственного деятеля или какого-то другого, но его статус «опекаемого», «мавали», говорит как раз о его неарабском происхождении, что отмечает в своей статье о нем и лейденская» Энциклопедия ислама».

Обыкновенно статус «мавали» придавался новообращенным или вольноотпущенникам, которые могли брать имена и нисбы своих опекунов. Этим, видимо, и объясняется утверждение немецкого ученого Пауля Херрманна о том, что Ахмед ибн Фадлан был на самом деле греком, который обратился в ислам и занимал важный чиновничий пост при правительстве халифа ал-Муктадира[101 - Herrmann P., ibid., p. 322.], будучи к тому же его клиентом, о чем и говорит нисба ал-Хашими. Как говорит А. П. Ковалевский,

«в эпоху Аббасидов положение клиентов значительно изменилось к лучшему. В IX и X веках, когда видную политическую роль могли играть даже лица, являвшиеся по своему социальному положению рабами, положение клиента уже ни в коем случае не могло быть унизительным, особенно если его патроном был какой-нибудь знатный вельможа, а тем более сам халиф[102 - Ковалевский А., там же. стр. 59.]».

Ибн Фадлан ко времени своего путешествия в Булгар был, скорее всего, уже зрелым, хотя и нестарым еще человеком. Так что его молодость приходилась, скорее всего, на последнее десятилетие IX века, когда у власти стоял халиф ал-Мутадид, который занимал пост повелителя правоверных с 892 по 902 год. В годы правления следующего халифа, ал-Муктафи (902–908), один из новообращенных греков Лев командовал целым рядом мусульманских морских рейдов на берега Византии во главе флотилии из 54 военных судов[103 - The Encyclopaedia of Islam, New Edition, ibid., p. 543.]. О положении «мавали» в это период И. М. Фильштинский в своей книге «История арабов и Халифата, 750-1517» говорит:

«Еще предшественники ал-Мутадида завели обыкновение привлекать на государственную службу образованных людей из числа перешедших в ислам христиан. Например, ал-Муваффак (брат предыдущего халифа и фактический руководитель государства) принял на службу некоего Саида ибн Махлада из христиан-несторианцев, который потянул за собой множество катибов (писцов) из числа его бывших единоверцев. И хотя через некоторое время Саид ибн Махлад был отстранен от должности за какие-то провинности, традиция привлечения на государственную службу иноверцев сохранялась. Особенно часто их использовали тюркские эмиры, не страдавшие чрезмерным религиозным пуританизмом и ценившие опытных катибов[104 - Фильштинский И., там же, с. 156–157.]».

То, что выбор секретаря посольства пал на ибн Фадлана, говорит как об уровне доверия ему со стороны багдадского правительства, так и о его мастерском владении пером, которое очевидно всякому, кто читает его путевой отчет. Если он и был новообращенным, что нельзя считать научно доказанным фактом, то его обращение свершилось, видимо, очень рано, так как на страницах своих путевых заметок он выступает как истый мусульманин, который не только знает ислам, но и умеет объяснить свою веру другим людям. Что же касается его возможного греческого происхождения, то и в этом нет ничего удивительного, поскольку сам правящий халиф ал-Муктадир был сыном гречанки, так же, как и другой халиф, ал-Мустакфи (944–946), тогда как мать следующего после ал-Мустакфи халифа, ал-Мути (946–974), была славянкой.

Если ибн Фадлан действительно был греком хотя бы отчасти, то царственная мать ал-Муктадира, влиятельная Шагиб-Саида, вполне могла оказывать ему особое покровительство.

Но каково бы ни было в действительности происхождение ибн Фадлана, судьба ему выпала не из легких. Аббасидский Халифат уже приближался к своему закату, и это отражалось как на политической стабильности внутри великой мусульманской империи, так и на личностях халифов X века.

Халиф ал-Муктадир Биллах взошел на багдадский трон еще ребенком в атмосфере дворцовых интриг и заговоров. Как говорит А. Мец,

«это был тринадцатилетний малчик, вся радость жизни для которого заключалась в том, что его избавили от необходимости ходить в школу[105 - Мец А., там же, с. 23.]».

Вначале от его имени Халифатом правил опекунский совет, в который входили его мать-гречанка Шагиб, один из дядей и несколько главных сановников государства. Как писали современники, правление халифа ал-Муктадира было разрушительным для государства, и все достижения двух его предшественников были сведены на нет дворцовыми интригами и финансовыми махинациями.

О годах правления ал-Муктадира писал великий историк Ат-Табари, однако его описание завершается на 302/915 году. Хроника времен ал-Муктадира была продолжена андалусским историком Гарибом бин Саадом из Кордовы, который довел ее до 932 года, будучи, как говорит автор книги «Армии халифов» Хью Кеннеди, «поразительно хорошо осведомленным» для человека, который жил так далеко от Багдада. Наконец, полная история ал-Муктадира была написана сто лет спустя Абу Али Мискавайхом, который пользовался чрезвычайно достоверными данными и, как пишет Хью Кеннеди, в его хронике:

«есть свои герои, свои злодеи и ясная философия управления государством. Главным героем является Али ибн Иса, «хороший везир», классический образец компетентного, честного, богобоязненного и прямого администратора. Вместе с ним положительным персонажем выступает его главный союзник Мунис ал-Хадим (евнух), который опять же изображается компетентным, честным и верным халифу человеком. С другой стороны выступает целая злодейская галерея неумных, бесчестных, некомпетентных и порочных персонажей, которые приводит к краху не только самих себя, но и весь Аббасидский Халифат. Халиф изображен как слабый, жестокий и предельно эгоистичный человек, которым командуют его мать и его гарем. И наконец, в хронике верховодит, как сам «князь тьмы», везир Али бин Мухаммед бин ал-Фурат, аристократичный, образованный и щедрый, великолепный администратор, однако он совершенно неспособен укротить собственные честолюбие и жадность, а заодно и непомерные амбиции своего сына ал-Мухассина[106 - Hugh Kennedy, «The Armies of the Caliphs. Military and Society in the Early Islamic State”, Routledge. London and New York, 2001, p. 159.]».

Одним из самых влиятельных лиц в этот период действительно был могущественный визирь Али ибн ал Фурат, который занимал эту должность трижды и отдал своим двум сыновьям управление финансами западной и восточной частей Халифата. Он, в конце концов, был казнен в результате политических интриг своих соперников в 924 году – уже после возвращения ибн Фадлана с Волги. Этот 924 год был ознаменован еще одним неприятным событием. Бесчинствующие на юге Халифата карматы напали на караван с паломниками, направлявшимися в Мекку, и жители Багдада проявили такое возмущение недееспособностью властей, что ал-Муктадир был вынужден передать реальную власть в государстве знаменитому тюркскому полководцу, евнуху Мунису, который был до этого удален из столицы все тем же визирем Али ибн ал Фуратом. Мунис, в свою очередь, в последний раз отстранил от власти всесильного в прошлом визиря, а затем совершил ряд победоносных кампаний, защищая Багдад от карматов и воюя с армией Фатимидов в Египте.

С возвеличением Муниса власть в Халифате окончательно перешла к тюркской военной элите, и халиф стал игрушкой в руках Муниса и его тюркской гвардии. В 929 году, в результате поддержанного Мунисом дворцового заговора, сопровождаемого народной смутой, ал-Муктадир был ненадолго свергнут с трона, но сумел восстановить свою власть. Однако в 932 году Мунис уже открыто выступил против него, и незадачливый халиф погиб в сражении с войсками узурпаторов трона. А. Мец дает ал-Муктадиру как государственному деятелю весьма нелестную оценку, во всяком случае, по сравнению с его великими предшественниками, Харун ал-Рашидом, ал-Мамуном, ал-Васиком и другими аббасидскими халифами IX века:

«Почти двадцать пять лет просидел ал-Муктадир на троне, всего лишь дважды на каких-нибудь один-два дня свергаемый восстаниями, но все время под сенью неусыпной опеки своей матери. Принужденный своим окружением, он против ее воли и своего желания предпринял свой единственный военный поход, где сам пал в суматохе сражения. Голова его была отсечена, и все одежды, в том числе плащ пророка, были сорваны с тела, так что какой-то солдат из сострадания бросил на него охапку травы, чтобы прикрыть наготу. Был он коренастым, скорее низкорослым, с кожей «цвета жемчуга», глаза у него были маленькие, но с большими зрачками; красивое лицо обрамляла роскошная рыжеватая борода. Все рассказы свидетельствуют о его великом добродушии. Когда везир как-то доложил ему, что он ежемесячно выплачивает по 300 динаров за мускус по статье бюджета «кухонные расходы», а халиф получает разве только самую малость в печенье (хушк нанадж), то халиф рассмеялся и запретил везиру вычеркивать эту статью расходов, говоря при этом: «Может быть, люди используют эти деньги на необходимые им издержки?» К тому же он был пьяница[107 - Hugh Kennedy, «The Armies of the Caliphs. Military and Society in the Early Islamic State”, Routledge. London and New York, 2001, p. 24.]».

На последнем замечании А. Меца, которое А. П. Ковалевский дополняет тем, что ал-Муктадира «редко можно было видеть в трезвом состоянии», и он «даже велел выбить медаль, на которой был изображен пьющим и играющим на струнном инструменте[108 - Ковалевский А. П. Там же, с. 51.]», нужно остановиться чуть подробнее. По всей книге Адама Меца, да и не только в ней одной, встречаются упоминания о пьянстве в Халифате. Мы не станем отрицать, что подобные случаи в мусульманской империи бывали, так как мусульманское государство никогда не было государством святых, особенно с того момента, когда аскетическая демократия времен первых праведных халифов после смерти Али и воцарении Муавии I в 661 году сменилась в Халифате наследственной монархией.

Уже одно то, что верховная религиозная власть стала передаваться – вопреки требованиям праведности и верности духу ислама – попросту от отца к сыну, серьезно, хотя поначалу и не очень заметно, сместило акценты в сторону преимуществ мирского могущества. Последующие Омеййядские халифы уже не обладали ни прозорливостью, ни опытом, ни чувством справедливости, которыми обладал основатель династии Муавия I. Он все же был одним из первых мусульман, зарождающаяся вера которых не только освящалась, но и просвещалась присутствием самого Пророка.

Падение династии Омеййядов было в первую очередь религиозным падением, поскольку требование равной справедливости для всех слабело среди халифов и их сановников в той же мере, в какой слабели и упускались из виду все другие требования ислама. Однако сказанное вовсе не значит, что все Омеййядские халифы или все общество в целом лицемерили и смотрели сквозь палцы на порок пьянства, который был все же крайне редок среди мусульман.

Один из главных исторических авторитетов мусульманства, ибн Хальдун, признавая наличие этого порока, резко отрицает его проявления среди исторических личностей, особо известных своей религиозностью, в том числе, среди первых Аббасидских халифов. Он говорит, что приписывание этим людям порока пьянства, как и других излишеств, является искажением исторической правды, поскольку эти халифы никогда не пригубляли вина, но если и пили что-нибудь, помимо фруктовых вод и соков, то разве что сладкий ликер, сделанный из фиников. Искажения исторической правды, по его мнению, происходит и по лингвистическим соображениям, так как

«Использование термина хамр, «виноградное вино», вместо термина набиз, «финиковый ликер» возникает из-за его более широкого значения как «виноградный сок» и более широко в смысле «опьяненности»[109 - Ковалевский А. П. том I, с. 36.]».

Вино действительно играет значительную роль и в мусульманской поэзии, однако это не означает, что все поэты ислама отличались неумеренностью возлиянияний. В суфийской поэзии вино ассоциируется с религиозным молитвенным экстазом, которое со стороны действительно может показаться сродни опьянению. Но подлинный восторг суфийской поэзии проистекает именно от соприкосновения с Божественным, стремление к которому делает человека «меджнуном», то есть, обезумевшим от любви. Этот восторг не имеет ничего общего с влечением к вину, поскольку делает человека сопричастным вечности, а это – высокая опьяненность, не приносящая похмелья. Таким образом, вино в мусульманской поэзии – это символ среди многих других символов, и никак не может являться оправданием для будничного пьянства. В другом месте, касаясь пристрастия к вину, ибн Хальдун пишет:

«Известно, что (халиф) Харун ар-Рашид дал согласие на заключение (поэта) Абу Нуваса под арест, пока последний не покается и не откажется от своих привычек, поскольку он слышал об излишнем пристрастии Абу Нуваса к вину. Сам ар-Рашид имел обыкновение пить финиковый ликер (набиз) в полном согласии с иракской (ханафитской и шафиитской) школой права, разрешение которой на употребление этого напитка хорошо известно. Однако его никак нельзя заподозрить в том, что он пил чистое виноградное вино. Глупым сообщениям на этот предмет нельзя доверять. Он не был человеком, который делает что-то запрещенное, что мусульмане считают одним из тягчайших смертных грехов. Ни один из ранних Аббасидов не имел ничего общего с излишествами и роскошеством в вопросах одежды, драгоценностей или пищи… Они пили только финиковый ликер, который, по их мнению, не был запрещен к употреблению. В связи с ними не может и возникать вопроса о пьянстве».

Как пишет лейденская «Энциклопедия ислама» в своей подробной статье о вине[110 - Encyclopaedia of Islam, ibid., “Khamr”], все правовые школы ислама, кроме ханафитской, полностью запрещали употребление не только вина, но и всех хмельных напитков. При всех практических нарушениях этого правила, связанных с нарастающей в мусульманстве распущенностью нравов, употреблять хмельные напитки не только из винограда, но и из пшеницы и ячменя считалось большим грехом. Предание о Святом пророке (мир и благословения Аллаха да пребывают с ним) говорит, что одним из признаков Судного Дня станет разрешение на употребление спиртных напитков, и последние поколения мусульман до прихода Махди будут свободно предаваться этому пагубному пороку.

Действительно ли нам довелось жить в Последние времена или нет, однако этот признак мусульманского светопреставления уже явно налицо. И, однако, принципиальное запрещение употреблять спиртные напитки для нравственного и физического здоровья мусульман при всех исключениях нельзя переоценить:

«Запрещение вина и спиртных напитков (согласно трем из четырех мазхабов) является одной из самых характерных черт исламского мира; его последствия нельзя переоценить. На них не оказывает серьезного воздействия тот факт, что прегрешение против этого запрета были, согласно литературным свидетельствам, многочисленными. Хвала вину, столь нередкая в доисламской поэзии, была одной из излюбленных тем и для мусульманских поэтов (ибн Му’тазз, Абу Нувас и другие); при дворе халифов на шумных пирах вино пили так, как будто никакого запрета не существовало вообще (см. «Тысяча и одна ночь»). Даже простые люди не всегда и не везде воздерживались от своего национального напитка, пальмового вина нескольких сортов… Вино занимает особое место в литературных трудах суфиев, где выражает собой один из символов религиозного экстаза. В этом отношении мусульманские мистики всего лишь переняли язык своих христианских и нехристианских предшественников. Уже в трудах Филона Александрийского (особенно в его трактате De Vita Contemplativa), религиозный экстаз сравнивается с опьянением».

И все же употребление вина, как всякое отклонение от законов Шариата, знаменовало собой начало общего упадка нравов в мусульманской общине, тон которому задавали сами поздне-аббасидские халифы. Ностальгия по «прекрасной эпохе» самого Святого Пророка (мир и благословения Аллаха да пребывают с ним) и первых праведных халифов ислама уже в IX веке давала себя знать – и не только в речах, проповедях, литературно-юридических и философских трудах мусульман суннитских толков, но и в эсхатологических ожиданиях. Например, в ожидании пришествия «Праведного Имама» со стороны шиитских толков. Шииты, в том числе самые крайние из них, исмаилиты и карматы, во всяком нарушении законов Пророка усматривали приближение Конца времен, не говоря уже о том, что они не признавали права на халифат ни за кем, кроме кровных потомков самого Святого Пророка по линии его дочери Фатимы. Так что употребление вина и излишества в одежде были для многих показателем все усиливающейся светскости мусульманской общины.