Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

Есть все основания вынести вопрос о философии Шопенгауэра и реакцию на нее Ницше в самостоятельный раздел (см. главу 5, где речь пойдет также о влиянии на Ницше Ф.А. Ланге). Здесь мы коротко скажем о сугубо биографическом эффекте: Ницше стал поклонником Шопенгауэра и сделал все от него зависящее, чтобы познакомить с его философскими воззрениями своих друзей. Вскоре Роде и Герсдорфф тоже стали почитателями Шопенгауэра, хотя не вполне понятно, было ли то их самостоятельное мнение или сказалось влияние Ницше. Он также познакомил Дойссена с трудами философа, и тот впоследствии стал истинным продолжателем Шопенгауэра в Германии.

Общее восхищение Шопенгауэром было тем цементирующим началом, которое связало Ницше узами дружбы с Вагнером, и, вероятно, именно этот фактор способствовал готовности Ницше подчиниться ему. В любом случае едва ли они стали бы так близки, будь он безразличен к Шопенгауэру или враждебен ему.

В те годы Ницше чувствовал свое полное единство с великим пессимистом; но именно «чувствовал» – это было во многом делом чувства: то, что говорил Шопенгауэр, было созвучно тому, что желал услышать Ницше. Это было действительно так, чему подтверждением служит его увлечение в ту же пору «Историей материализма» Фридриха Альберта Ланге. Эту книгу Ницше прочел летом 1866 г. В письме Герсдорффу от 16 февраля 1868 г. (то есть приблизительно через 18 месяцев после знакомства с книгой Ланге) он рекомендовал ее другу в самых лестных выражениях: она «дает несравнимо больше, чем обещает название» и является «сущим кладом, куда можно заглядывать, перечитывая снова и снова». Он обращается к «материалистическому течению нашего времени, естественным наукам, включая теорию Дарвина… этическому материализму, манчестерской теории», основные положения которых изложены в книге. Он намеревался посетить Ланге, но так никогда и не собрался, и, когда в 1887 г. вышло новое издание «Истории материализма», он купил экземпляр и перечитал снова. Нужно заметить, что взгляды Ланге не просто отличаются от философии Шопенгауэра, но абсолютно несовместимы с ними и противостоят им. Если Ланге прав, то Шопенгауэр не прав, и наоборот. Ницше обладал способностью восхищаться обоими одновременно, поскольку доводы Шопенгауэра были преимущественно эмоциональны, тогда как Ланге опирался на интеллект; или, говоря иначе, Шопенгауэр предлагал цельное мировоззрение, которое можно было полностью принять или отвергнуть только всем своим существом, тогда как Ланге всего лишь обсуждал философию.

В лейпцигский период в работах Ницше появляются также некоторые идеи, которые он будет развивать в будущем. Две из них наиболее примечательны. Он провел исследование Гомера и Гесиода и их легендарного «соперничества»

и на этой основе получил первые свидетельства того, насколько важно было понятие агона, или соревнования, в развитии греческой культуры – озарение, приобретшее колоссальное значение, когда позже Ницше собирал примеры того, как можно достигнуть власти косвенными путями. Первая часть очерка о Диогене, опубликованная в 1868 г., содержала в качестве эпиграфа цитату из Пиндара: «Стань тем, кто ты есть!» Ницше принял этот лозунг как свой личный; он процитирован как одна из «гранитных сентенций», завершающих третью книгу «Веселой науки»:

«Что говорит твоя совесть? «Ты должен стать тем, кто ты есть» (ВН, 270)

и свою автобиографию (1888) он озаглавил: «Ecce Homo: как человек становится тем, что он есть» (вар.: «…как становятся самими собою»).

Ницше и Эрвин Роде были почти ровесниками. Роде, сын гамбургского доктора, родился 9 октября 1845 г. Он попал в Лейпциг примерно в одно время с Ницше, и познакомились они, когда Роде вступил в Филологическое общество. Ницше описывает его в письме Герсдорффу в сентябре 1866 г. как «очень умного, но упрямого и своенравного парня» (замечание по принципу «говорил горшку котелок»). Между ними установилась прочная дружба в пасхальный семестр 1867 г., а в августе следующего года им предстояло долгое совместное путешествие на каникулах. Время шло, вкусы их развивались в тесном согласии, и вскоре их объединила любовь к греческой античности, увлечение Шопенгауэром и преданность Вагнеру. Ницше говорит, что оба они также питали неприязнь к «изыскам и тщеславию» филологии. В течение десяти лет их дружба не ослабевала; она угасла в связи с неспособностью Роде понять эволюцию Ницше примерно после 1880 г., и к 1886 г., когда состоялось их последнее свидание, они уже были совершенно чужими друг другу людьми. На следующий год Ницше попытался восстановить отношения, но Роде не пожелал этого. По его письмам, адресованным людям, которые были знакомы также и с Ницше, мы можем проследить, как Роде постепенно становился все более и более нетерпим к образу жизни Ницше, казавшемуся ему порочным, и к неординарности его образа мысли. «Что ему действительно нужно, – взорвался он, прочтя «По ту сторону добра и зла», – так это найти хорошую работу!»[20 - См. гл. 12.] Замечание обличительное и вполне понятное. Сам он продолжал добиваться признания в той области, которая наиболее отвечала способностям обоих; кроме того, он женился и завел семью, обустроился. Ницше, наоборот, казалось, удалился в горную цитадель, откуда время от времени вбрасывал в мир свои туманные книги, которым предпосылал грандиозную рекламу; у него не было ни семьи, ни работы, ни привязанностей, ни ответственности; в книгах он кичился своим одиночеством, в письмах скорбел о нем. К жизни, которую он прежде вел и которую продолжали вести его друзья, он теперь не испытывал ничего, кроме отвращения, и презрение ко всему, что в основном наполняет человеческую жизнь, казалось, витало над всем, что он писал. Если ко всему этому добавить прогрессирующий эгоизм Ницше, мы без труда поймем отступничество Роде: он был просто в ярости от поведения бывшего друга.

В 1866 г., когда они познакомились, Роде был довольно замкнутым молодым человеком, который редко выражал свои чувства открыто. В этом он признается Ницше в рождественском письме 1868 г., позволяющем нам судить обо всей глубине чувства их взаимной привязанности:

«Лучшими часами жизни я обязан только тебе; если бы только ты мог заглянуть в мое сердце и узнать, как я благодарен тебе за все, что ты дал мне; ты открыл для меня благословенную страну чистейшей дружбы, которую я раньше наблюдал лишь со стороны, с сердцем, жаждущим любви, как заглядывает бедное дитя в богатый сад. Я, который всегда был одинок, теперь чувствую себя единым с лучшим из людей; и тебе трудно будет постичь, как сильно это изменило мою внутреннюю жизнь».

Ответные письма Ницше полны торжественных заверений в дружбе и выстраивании планов на будущее, которые им хотелось пережить вместе. В те времена друзья полагали, что предстоящая им карьера непременно пойдет параллельно, и обсуждали конкретные предприятия, которые можно осуществлять совместно, и самым прекрасным из них казалась поездка в Париж, о которой мы уже упоминали. Письмо Ницше к Роде от 16 января 1869 г., в котором он сообщает о вероятности своего назначения в Базель, трогательно своим искренним волнением, когда он пытается убедить друга, что не в его силах так просто отказаться от этого назначения, даже если при этом пострадает столь дорогой их сердцу план.

В августе 1867 г. Ницше и Роде вместе отправились на каникулы в Богемский Лес. Будучи там, писал Ницше, они услышали о «концерте Zukunftsmusik» (музыки будущего) под управлением Листа. Термин «музыка будущего» был журналистским искажением названия одного из основных теоретических произведений Вагнера «Das Kunstwerk der Zukunft» («Произведение искусства будущего»), в котором он изложил свои основные идеи относительно союза искусства музыки, драмы, живописи и пантомимы во «всеобъемлющем (тотальном) произведении искусства». Журналисты-современники – одни по недобросовестности, другие по неведению – распространяли версию о том, что Вагнер защищал свою ужасную музыку, полагая, что два столетия спустя она покажется прекрасной. Поэтому термин Zukunftsmusik воспринимался как насмешка, и тот факт, что Ницше использовал его, означает, что летом 1867 г. он все еще не проникся уважением к Вагнеру. Но он пытался: позже в том же году он исполнял переложение для фортепьяно «Валькирий», по его словам, с «очень смешанным чувством». Должно быть, он и после этого неоднократно экспериментировал, вплоть до 28 октября 1868 г., когда, прослушав исполнение прелюдий к операм «Тристан» и «Мейстерзингер», он наконец заявил о перемене своего отношения к Вагнеру.

«Мне представляется, невозможно сохранять критически холодный ум, когда дело касается этой музыки, – в тот же день в восхищении писал он Роде. – Во мне трепещет каждая клеточка, каждый нерв, я никогда не испытывал такого продолжительного чувства восторга, какой испытал, слушая последнюю увертюру (то есть прелюдию к «Мейстерзингеру»)».

Он попался, но, возможно, вскоре сумел бы высвободиться, если бы не встреча с Мастером лично ровно через одиннадцать дней после его экстатического опыта. Вагнер тогда переживал один из наиболее оживленных домашних кризисов, бесконечная череда которых придает его биографии, написанной Эрнстом Ньюманом, столь развлекательный характер и внушительный объем; он сбежал из дому и укрылся в Лейпциге, где проживал со своей сестрой Оттилией и ее мужем Германом Брокгаузом (потомком издателя трудов Шопенгауэра). Естественно, место его пребывания не составило бы ровно никакого секрета, если бы газетчики пронюхали о том, что он в Лейпциге, поэтому он соблюдал строгое инкогнито, и только близким друзьям семейства позволялось видеться с ним. Одним из таких близких друзей была фрау Ричль, которая однажды присутствовала на вечере, где Вагнер исполнял на фортепьяно «Победную песнь» Вальтера из оперы «Мейстерзингер». Она заметила, что уже знакома с этой музыкой через одного из студентов своего мужа, горячего поклонника Вагнера. Рихард выразил удовольствие и сказал, что хотел бы повидаться с этим молодым человеком, если это возможно. В итоге, когда в полдень 6 ноября Ницше вернулся на свою квартиру, он обнаружил, что его ждет адресованная ему записка от приятеля, студента Эрнста Виндиша: «Если хочешь познакомиться с Рихардом Вагнером, приходи в «Театральное кафе» в 3.45». Виндишу доверили передать ему приглашение в дом Брокгаузов, взяв с получателя клятву о соблюдении тайны.

Благодаря тому факту, что Роде в это время был болен и сидел дома, мы имеем длинное письмо Ницше от 9-го числа, из которого узнаем об этой встрече. В тот день, 7 ноября, Ницше и Виндиш отправились по приглашению, но Вагнер куда-то ушел, «надев неимоверную шляпу» (вероятно, для конспирации), и встреча была перенесена на следующий, воскресный, вечер. Полагая, что соберется много народу, Ницше нанес визит к портному, который пообещал предоставить ему вечерний костюм в тот же день. К назначенному часу костюм был еще не вполне готов, и требовалось еще три четверти часа. Когда, спустя указанный срок, Ницше вновь явился к портному, костюм снова не был готов, и получить его удалось только в половине седьмого одновременно со счетом, который помощник портного требовал оплатить прежде, чем соглашался расстаться с костюмом. У Ницше не оказалось с собой нужной суммы – а может быть, и просто не было таких денег. Он попытался примерить новый костюм, сняв при этом свой, чтобы убедиться, впору ли он ему. Завязалась потасовка, из которой победителем вышел портной; он скрылся, прихватив долгожданный костюм. Ницше разразился проклятиями, опасаясь, что теперь опоздает на встречу, и искренне надеясь, что его старый костюм не вызовет нареканий. Как выяснилось, собрание было немногочисленно: только семья Брокгауза, Ницше с Виндишем и Вагнер. Ницше представили, и состоялся один из тех вечеров, характер которого отлично знаком биографам Вагнера, когда маэстро, окруженный группой почитателей, выступает единственным солистом:

«До и после ужина Вагнер играл [на фортепьяно] и включил все ключевые фрагменты из «Мейстерзингера», имитируя все вокальные партии с постоянно нарастающей энергией. Он удивительно живой, подвижный человек, говорит очень быстро, очень остроумен и делает частные собрания такого рода очень веселыми. Между делом мы довольно долго беседовали с ним о Шопенгауэре; и можешь себе представить, как отрадно мне было слышать, с какой неподдельной теплотой он отзывался о нем, говоря, что многим обязан ему и что это единственный философ, понимающий природу музыки… Потом он прочел кусок из автобиографии, над которой работал, – одну ужасно забавную сцену из его студенческих дней в Аейпциге, вспоминая о которой я до сих пор не могу удержаться от смеха… В конце вечера, когда мы оба уже собирались уходить, он очень тепло пожал мне руку и от души пригласил навестить его, чтобы поиграть музыку и потолковать о философии».

К обаянию музыки теперь прибавилось обаяние человека; от первого Ницше постепенно избавился, но от второго – никогда. Его «мятеж против Вагнера» в более поздние годы – а на самом деле возврат к самому себе – был не разрывом уз, связавших его с возлюбленным тираном, но решимостью следовать своему собственному пути. Вагнер был на 31 год старше Ницше, то есть по возрасту годился ему в отцы, и это важное обстоятельство не ускользнуло от внимания психологов; он просто не мог видеть мир иначе как своими собственными глазами. «Другом» Вагнера был его слуга, иначе он переставал быть его другом и становился, по понятиям Вагнера, врагом – Вагнер делил человечество на друзей и врагов. Издалека, в ретроспективе, жизнь Вагнера – с его операми и театром в Байрейте, результатом которого стал фестиваль, – представляется грандиозной и сам он – фигурой колоссальной, выдающейся даже на фоне века великих личностей; но если мы попытаемся увидеть его глазами современников, то неудивительным покажется тот факт, что многие, кого он пытался использовать, порывали с ним, а иногда и проклинали за ту власть, которую он имел над ними даже после разрыва. И первым в числе таких людей был Ницше – практически равный ему по степени гениальности и устремлений и, бесспорно, превосходящий в интеллектуальном отношении всех, кого Вагнер когда-либо встречал. Сцена воскресного вечера под музыку «Мейстерзингера» открыла первый акт трагедии, которой суждено было завершиться сценическим громом «Казус Вагнер» и желчью «Nietzsche contra Wagner» («Ницше против Вагнера»).

3

В начале 1869 г. в Базельском университете освободилось место на кафедре классической филологии, и Ричля попросили внести возможную кандидатуру. Этот пост также предполагал преподавание греческого языка в высшей школе. Ричль предложил Ницше. 10 января он известил Ницше о том, что ведется обсуждение его кандидатуры на место в Базеле. 13 февраля Ницше получил назначение, а 23 марта в Лейпциге ему присвоили докторскую степень без экзаменов на основании работ, ранее опубликованных в «Rheinisches Museum». Базель был заинтересован в том, чтобы он рассмотрел вопрос о швейцарском гражданстве на случай, если его обязанности как гражданина Пруссии повлекут за собой в будущем призыв на военную службу; подразумевалось также, что ему следует обратиться к прусской администрации с просьбой освободить его от статуса военнообязанного. Ницше направил два необходимых запроса. Он пробыл дома в Наумбурге с конца марта до отбытия в Базель 12 апреля. 17 апреля он перестал быть гражданином Пруссии. Впоследствии он никогда, однако, не исполнял требований, предъявляемых швейцарским гражданством, и таким образом всю оставшуюся жизнь формально не имел статуса. В Базель он прибыл рано утром 19-го числа.

Таковы вкратце события первой четверти 1869 г. – двери юности Ницше затворились. В свои 24 года он достиг пределов возможного в карьере филолога. Следуя обычным путем, ему потребовалось бы много лет, прежде чем он мог надеяться на кресло в университете, – теперь же оно досталось ему практически без усилий. Его сестре и матери это казалось невероятным везением, но сам он был далеко не уверен, что для него это был оптимальный вариант. «Не следует, – писал он позже, – становиться профессором университета в возрасте 24 лет» – мнение, с которым конечно же согласится большинство людей. Волей-неволей возникает ощущение, что Ричлю следовало бы дать выход своему энтузиазму по более зрелом размышлении: Ницше в то время стоило не обременять обязанностями, а, наоборот, сократить их, не ограничивать сферу его интересов, а расширять ее. Кроме того, ему нужен был опыт – и психический, и интеллектуальный. С шести лет он пребывал в школе – целых восемнадцать лет, – и теперь ему предстояло задержаться здесь еще на десять. Когда он оставил Базель, ему было 34 года, и с тех пор, как он был зачислен в наумбургскую школу для мальчиков, ему еще никогда не доводилось расставаться с атмосферой класса на срок, превышающий несколько месяцев. Перед ним как философом стояла цель преодолеть школьные формулы мысли и лексикона, чтобы постичь реальность, или, как он сам выражался, Dinge – «вещи». «Не следует позволять книгам вставать между нами и вещами», – писал он, но в первые тридцать четыре года жизни сам был погружен в книги, и большую часть этого времени в самую книжную из всех дисциплин – филологию, где единственными «вещами» являются собственно книги. В этом состояла причина главного недостатка его сочинений: незнание того, как на самом деле живут «обычные» мужчины и женщины.

Не последним соблазном, склонившим его принять пост в Базеле, был соответствующий должности оклад. Семья Ницше была в строгом смысле бедна: основным доходом матери служила ее вдовья пенсия, и обучение сына стало бы невозможным без поддержки государства. Оклад профессора университета был таков, что Ницше просто не посмел отказаться.

Таким образом, финансовые соображения, гордость столь быстрого и высокого взлета, отсутствие какой-либо видимой альтернативы – вот причины, сделавшие в конечном итоге невозможным отказ от Базеля. Но ехал он туда с настроением, которое, несомненно, встревожило бы Ричля, знай он об этом. Накануне отъезда в новую жизнь Ницше высказал нечто такое, что выражало не просто неудовлетворенность филологией, а говорило о почти презрительном отношении к ней:

«Время истекло, наступил последний вечер пребывания дома, – писал он Герсдорффу 11 апреля, – завтра утром я должен отправиться в большой-большой мир, в новую незнакомую профессию, в трудную и угнетающую атмосферу долга и труда. И снова я прощаюсь: золотой век свободной, безудержной деятельности… в безвозвратном прошлом: теперь правит суровая богиня Повседневность… Теперь я сам должен стать Мещанином!.. Нельзя принимать должности и звания, не расплачиваясь за это, – единственный вопрос состоит в том, из железа эти оковы или из нитей. И я все еще полон решимости время от времени разрывать их. [Влияние Шопенгауэра, по его словам, было чересчур велико, чтобы он когда-нибудь позволил себе опуститься до состояния только «человека профессии»]. Напитать мою науку свежей кровью [философия Шопенгауэра], донести до моих слушателей ту шопенгауэровскую серьезность, которой отмечено чело возвышенного человека, – вот мое желание, моя самая храбрая надежда; я хочу быть более чем наставник квалифицированных филологов».

Тон этого письма – взятое в полном объеме, оно звучит еще более высокопарно – возможно, результат того компромисса, на который Ницше шел вопреки своему внутреннему ощущению. В душе он уже пережил филологию; под влиянием Шопенгауэра он двигался к чему-то более отвечающему и реализующему его необычную натуру, чем профессорское кресло, к чему-то, что еще вряд ли могло называться философией, но стыдилось считать себя чем-то меньшим[21 - В последние месяцы пребывания в Лейпциге, когда он обращался мыслью к различным нефилологическим направлениям, у него возникла идея получить докторскую степень в области философии, он уже даже выбрал тему своей диссертации: «О концепции органического после Канта». Но этот проект принадлежит к числу тех, до которых дело так и не дошло.]. Ницше был очень честолюбив; он пока не вполне представлял, в каком направлении следует реализовать свои амбиции, но полагал, что это будет не филология, – отсюда его не вполне честное решение стать «более чем просто наставником» будущих филологов. Как-никак, предполагалось, что слушатели его лекций будут посещать их именно ради обучения филологии и вовсе не готовы к тому, что вместо нее им подсунут философию Шопенгауэра. Ницше повезло, что он не сумел жить в соответствии с собственной программой; начав преподавать, он – возможно, не без удивления – обнаружил, что был хорошим преподавателем и что ему это нравилось.

Часть вторая

1869–1879

Насколько мало разум и насколько сильно случай властвует над людьми, обнаруживает почти неизменный диспаритет между их так называемыми профессиями и их очевидным несоответствием им: счастливые случаи – исключение… и даже те состоялись не по воле разума. Человек выбирает профессию, когда он еще не способен сделать выбор: он не знает разных профессий, он не знает самого себя.

    Ф. Ницше. Мы, филологи

Глава 4

Профессор

Тот, кто наделен величием, жестко обращается со своими добродетелями и интересами второго порядка.

    Ф. Ницше. Веселая наука

Базель был полностью немецким городом, и ему едва удалось избежать поглощения рейхом. Когда Ницше попал туда, университету было уже 400 лет; он был невелик, но славился своей репутацией далеко за пределами Швейцарии, и тот факт, что сюда был приглашен Ницше, да еще в столь юном возрасте, свидетельствует о готовности университета экспериментировать.

По прибытии Ницше снял временное жилье, потихоньку подыскивая постоянное. Спустя два месяца он его нашел на Шютцграбен, 45, где нанял большую комнату. Когда в Базель приехал Франц Овербек, он жил в том же доме, и почти каждый вечер в течение пяти лет они с Ницше вместе ужинали в комнате Овербека.

Задача, которую принял на себя Ницше, была не из легких. В письме Ричлю от 10 мая 1869 г. он рассказывал, что у него достаточно дел, «чтобы не скучать»:

«В течение недели каждое утро в 7 часов я читаю лекции, – пишет он. – По понедельникам я веду семинар… по вторникам и пятницам я преподаю в высшей школе дважды в день, по средам и четвергам – один раз: мне это пока нравится… Мои лекции слушают семь учеников, – здесь говорят, что это должно меня устраивать».

Тематика лекций первых пяти лет отражает реальные интересы Ницше. Его вводная лекция – «Гомер и классическая филология», – прочитанная 28 мая и изданная через год отдельной брошюрой, со всей ясностью обозначила, что он считает филологию служанкой искусства. В течение 1869 г. он читал лекции о «Хоэфорах» Эсхила и о греческих лирических поэтах; также, по просьбе учеников, но с некоторым неудовольствием, он преподавал латинскую грамматику. В 1870 г. темами его лекций был «Царь Эдип» Софокла и сочинения Гесиода, в 1871 г. – диалоги Платона, и тогда же он преподавал введение в филологию и латинскую эпиграфию. Основное внимание он уделял Греции, особенно поэзии и драме. В своих публичных лекциях, когда выпадал случай дать волю своим пристрастиям без каких-либо ограничений, он говорил о Греческой музыке-драме (18 января 1870 г.) и о Сократе и трагедии (1 февраля 1870 г.). Позже в том же году он написал «Дионисийские принципы», но, похоже, так эту лекцию и не прочел. Лекция о Сократе вышла отдельным изданием в 1871 г. Все три исследования были подготовительными этапами на пути к «Рождению трагедии». Самую длинную свою лекцию в те ранние годы – «О будущем наших образовательных учреждений» – он читал 16 января, 6 и 23 марта 1872 г. Ее текст часто переиздавался после его смерти, но сам он не считал ее достаточно важной и показательной для его мысли, чтобы самому искать возможности опубликовать ее. (Так же обстояло дело со всеми его лекциями и рукописями тех лет, за исключением «Рождения трагедии» и четырех полных частей «Несвоевременных размышлений».)

Начав работать в Базеле, он обнаружил, что обладает талантом преподавателя и может пробудить у студентов интерес к предмету. Карл Бернулли рассказывает, как в самом начале двадцатого века беседовал с бывшими учениками Ницше – к тому времени, естественно, уже зрелыми людьми. «Когда их спрашиваешь о нем, – говорит Бернулли, – все они единодушно утверждают, что складывалось впечатление, словно они сидели не с педагогом, а у ног живого эфора из античной Греции, пересекшего время, чтобы явиться среди них и поведать о Гомере, Софокле, Платоне и их богах. Он говорил так, словно сам это пережил и исходил из собственных знаний о вещах самоочевидных и по-прежнему абсолютно правомерных, – таково было впечатление, которое он производил на них»[22 - Bernoulli Carl Albrecht. Friedriche Nietzche und Franz Overbeck. Eine Freundshaft. Jena, 1908. T. 1. S. 67.]. Его устраивало, что студенты читали греческих авторов в немецком переводе, главное, чтобы они читали как можно больше: он был заинтересован не столько в зубрежке греческой грамматики и языка (принимая хорошее их знание как нечто само собой разумеющееся), сколько в знакомстве своих учеников с самим миром античной Греции. Он иногда отступал от намеченного плана, чтобы поговорить о чем-то, казалось бы, не имеющем прямого отношения к теме. Например, он мог неожиданно спросить: «А скажите-ка мне, что такое философ?» – и после того, как прозвучит невразумительный ответ, прочесть спонтанную лекцию на эту тему. Известность получил один эпизод, происшедший в его классе. Он предположил, что на летних каникулах студентам будет интересно прочесть описание щита Ахиллеса в «Илиаде»; в начале следующего семестра он спросил одного из них, прочел ли он это. Студент (имя его не называется) сказал, что прочел, хотя это была неправда. «Хорошо, тогда опишите нам щит Ахиллеса», – сказал Ницше. Воцарилось неловкое молчание, которое он не прерывал в течение десяти минут – времени достаточного, по его мнению, для того, чтобы описать щит Ахиллеса, – при этом он ходил взад-вперед, делая вид, что внимательно слушает. Затем сказал: «Очень хорошо, Х описал нам щит Ахиллеса, можем двигаться дальше».

Те десять лет, что Ницше провел в Базеле, толки постоянно возбуждала его внешность, так как он с повышенным вниманием относился к одежде, временами доходя до щегольства. Бернулли говорит, что, не считая старого статского советника из Бадена, он был в Базеле единственным, кто носил серый цилиндр. Он был немного ниже среднего роста, крепкого сложения, и его юность в некоторой степени скрадывалась усами, уже тогда служившими прекрасным украшением его верхней губы. (На фотографии 1867 г. усы уже in situ (букв. высажены, привиты, проросли – лат.); еще один снимок того же года обнаруживает значительное их увеличение в размерах и плотности – это уже почти те самые знаменитые «усы Ницше» 1880-х. Наиболее показательна фотография 1883 г., где усы перекрывают практически весь рот. На фотографии, относящейся приблизительно к 1890 г. (вместе с матерью), усы Ницше превосходят уже все разумные параметры, аркой огибая рот и почти достигая подбородка.) Людвиг фон Шеффлер, один из его студентов, описал внешность Ницше, когда впервые посетил его в 1875 г.:

«Я не ждал, что профессор бурно ворвется в комнату… как Буркхардт. Я также хорошо знал, что вызывающий тон писателя не всегда созвучен поведению автора как частного лица. Тем не менее, я поразился той скромности, почти смирению, свойственной манере поведения Ницше, когда он вошел. К тому же он был чуть пониже среднего роста… А блестящие очки и пышные усы сообщали его лицу то выражение интеллектуальности, которое часто делает невысоких людей какими-то внушительными. Но при этом вся его личность выражала полное равнодушие к тому, какое внешнее впечатление он мог производить»[23 - Цит. по: Bernoulli Carl Albrecht. Friedrich Nietzsche and Franz Overbeck. I, 252.].

Это последнее наблюдение представляется не вполне согласным с заботой Ницше об одежде, которую Шеффлер тоже заметил; но к 1875 г. манера хорошо одеваться стала скорее привычкой, чем сознательным усилием. Шеффлер также подтверждает то, что мы узнаем от других очевидцев: «Тот, кто никогда не слышал голоса Ницше, знает его только наполовину».

Ницше ехал в Базель, готовый к неприязненным отношениям с людьми, с которыми ему предстояло общаться. 10 мая 1869 г. он писал Ричлю: «О жителях Базеля с их аристократическим мещанством много можно писать и еще больше говорить. Это место, предназначенное для излечения от республиканства». Но, поселившись там, он с удовольствием общался с высшими кругами буржуазии, независимо от того, были они филистерами или нет, и быстро стал популярным молодым человеком в довольно закрытом и самодовольном обществе небольшого городка.

Когда он получил назначение в Базель, университет попросил его принять швейцарское гражданство во избежание отзыва с принятого поста, если того потребует положение военнообязанного гражданина Пруссии. Хотя Ницше и попытался удовлетворить эту просьбу, при этом он не сомневался, что договоренности будут нарушены, едва он сам почувствует к тому побуждение; именно это и случилось в августе 1870 г., когда началась Франко-прусская война. 8-го числа он написал прошение об отпуске, объяснив, что желает «быть полезным в качестве солдата санитарной службы». 11 августа его просьба была удовлетворена, и он отбыл на медицинскую службу в прусские войска. С середины августа он прошел санитаром Эрланген, Верт, Сульцбай-Вайсенбург, Хаген-Бишвиллер, Люневиль и Нанси. 7 сентября, вернувшись в Эрланген, он заболел дизентерией и дифтерией, после того как ухаживал за ранеными трое суток подряд. Он сам отправился в военный госпиталь, откуда был отослан домой в Наумбург на долечивание. К концу октября он вернулся в Базель.

Неудовлетворенность академической жизнью, одолевавшая его в момент принятия профессорского поста, была несколько сглажена потоком новых впечатлений, сопровождавших его в первый год пребывания в университете; теперь – возможно, под влиянием войны и конечно же под влиянием Вагнера – она проявилась с новой силой. Преподавание в университете было «ярмом» – таков лейтмотив его переписки с Роде, с которым Ницше никогда не переставал поддерживать тесные отношения после отъезда из Лейпцига, и в конце 1879 г. он предложил удалиться от академической жизни, основав нечто вроде светского монастыря. Эта идея, изложенная в письме от 15 декабря, весьма туманна в деталях, но ссылки на Вагнера явно указывают, что проросла она на почве увлечения Вагнером. «Однажды мы сбросим это ярмо, – пишет он, – для себя я твердо решил это». Эта идея, добавляет он, вовсе не проявление эксцентричности, а «настоятельная необходимость». Они с Роде станут писать книги, но то, как и на что они будут жить, не обсуждается. Он говорит, что только что прочел последнее письмо Роде и, подобно ему, чувствует, что «было бы позором, если бы мы не сумели однажды преодолеть это исполненное тоски томление (sehnsuchtigen Schmachten) путем мощного деяния (kraftige Tat)». Это язык Вагнера: все процитированные на немецком языке словосочетания суть характерный вагнеровский лексикон, а в основе самого проекта лежит вновь заговорившее в Ницше стремление стать «великим» под впечатлением успешной независимости Вагнера. В 1876 г., как мы позже увидим, Ницше на короткое время действительно удалось создать что-то вроде светского монастыря.

Между тем Ницше не терпелось положить конец разлуке с Роде, и он подталкивал друга изыскать способ приехать в Базель. Прекрасная возможность осуществить это, казалось, представилась в январе 1871 г., когда в университете освободилось место на кафедре философии. Ницше подал заявление на замещение вакансии, предложив кандидатуру Роде на кафедру филологии вместо себя. В стремлении добиться назначения Роде он переоценил свои шансы стать приемлемой кандидатурой на пост философа.

Ему недоставало формального философского образования, а его хорошо известное увлечение Шопенгауэром – не говоря уже о воинствующем вагнерианстве – еще более усугубляло ситуацию: ему не удалось получить назначения, и Роде так и не приехал в Базель, ни тогда, ни потом.

Дружба между ними не остывала; наоборот, расстояние словно добавило ей обаяния, и в течение ряда лет Ницше еще видел в Роде своего брата по оружию в борьбе с миром мещанства. Но были и другие друзья юности, с кем он продолжал поддерживать отношения: Пиндер и Круг, друзья по Наумбургу, и Дойссен – по Бонну и Лейпцигу. В отношениях с Дойссеном Ницше тяготел к слегка отеческому, даже менторскому, тону, и немногочисленные письма, оставшиеся от их переписки, рисуют его в несколько неприглядном свете. Будучи весьма немногословным, он, тем не менее, успешно дает понять, что не удовлетворен успехами Дойссена и что тому следовало бы подумать более серьезно о генеральной линии своей жизни. Так как последующие успехи Дойссена ничуть не уступают достижениям остальных приятелей студенческих дней Ницше, у нас нет оснований всецело доверять суждениям Ницше. Здесь отчетливо сказывается потребность интеллектуально доминировать. Особенно комично она проявилась в финале его долгих дружеских отношений с Генрихом Ромундтом, лейпцигским сокурсником Ницше, впоследствии частным наставником в Базеле, проживающем на Шютцграбен, 45. В письме с предложением основать светский монастырь Ницше называет Ромундта в качестве вероятного третьего члена этого проекта, что подразумевает очень высокое мнение о его качествах. Но однажды, немного позже того момента времени, до которого мы добрались, Ромундт объявил о своем намерении принять римское католичество. Возмущению Ницше не было предела, но сквозь квази – (или, скорее, псевдо-) философскую полемику со всей очевидностью проступает уязвленное amour-propre (самолюбие) завзятого эгоиста: в течение десяти лет Ромундт находился под его практически ежедневным влиянием, и все же оно оказалось настолько ничтожно, что Ромундт вознамерился совершить акт, невозможный для мыслящего человека, как полагал Ницше. Одно дело – родиться католиком, но решиться стать им после десяти лет общения с Ницше – нет, этого невозможно было ни понять, ни простить.

Не подлежит сомнению, что потребность оказывать идейное воздействие на современников и называть их друзьями только в случае, если они соглашались с ним, было заложено в натуре Ницше. Но в то же время он был способен на глубокую, теплую привязанность к людям старшего поколения, с кем совершенно не имел в виду интеллектуально состязаться. Главным среди них был конечно же Вагнер, но в Базеле Ницше встретил еще двух человек, искреннюю симпатию к которым сохранил на всю оставшуюся жизнь. Старший был Якоб Буркхардт, историк. Он родился в Базеле в 1818 г.; наиболее известный его труд – «Культура Возрождения в Италии» – вышел в 1860 г., когда автору было 42 года. Ницше познакомился с этим уже состоявшимся человеком в 1869 г. Тот присутствовал на вводной лекции Ницше, и юному профессору очень хотелось установить с ним постоянную дружескую связь. Но Буркхардт избегал близкого знакомства. По свидетельству очевидцев – Якоба Мэли, Овербека и Петера Гаста, которым удобнее всего было наблюдать поведение Ницше и Буркхардта по отношению друг к другу, так как они знали обоих, Буркхардт не стремился к близким отношениям с Ницше и обходился с ним не более чем вежливо[24 - См.: Martin Alfred von. Nietzsche und Burckhardt. Munich, 1941, 1947. S. 173, где приводятся и обсуждаются все свидетельства современников.]. Их взаимовлияние составляет предмет споров, но в любом случае оно было слабым. Фон Мартин видит здесь пример «контрастных человеческих и философских типов», и этот контраст, действительно, гораздо более ярко выражен, нежели сходство, основой которого можно считать единственный общий интерес – Шопенгауэра. Предметом изучения Буркхардта была история культуры (в отличие он политической истории); для его глубоко пессимистической натуры философия Шопенгауэра оказалась чрезвычайно привлекательной, и его презрение к философии истории Гегеля как ко лжи о «нашем старом добром друге прогрессе» завоевало симпатию Ницше. В целом отношение Буркхардта и Ницше к исторической науке сходно, но даже в этом случае мы не можем утверждать, что Буркхардт оказывал влияние на молодого человека, так как источником его служил Шопенгауэр, которого Ницше знал и до того. Ницше пытался заинтересовать Буркхардта своими работами, и тот дал очень лестный отзыв о его сочинении «Человеческое, слишком человеческое», сказав, что оно напоминает ему труды великих французских моралистов. Он также находил много достоинств и в последующих его произведениях; больше всего его восхищала их невозмутимость и независимость, в отличие от «Рождения трагедии» и «Несвоевременных размышлений». (Именно эти указанные их свойства, напротив, отпугнули Роде.) В последующие годы он не интересовался Ницше, тогда как последний продолжал восторгаться им. Эрих Хеллер назвал неспособность Буркхардта откликнуться на потребность Ницше в словах поддержки «просто бесчеловечным равнодушием» и сравнил его с таким же равнодушием Гете по отношению к тем, кто, по его мнению, мог нарушить зыбкое равновесие, которого тот добился[25 - Heller Erich. Burckhardt and Nietzsche / The Disinherited Mind. London, 1952.]. Но равновесие, которого достиг Буркхардт, ни в какое сравнение не шло с гетевским, и при чтении Буркхардта вас не покидает впечатление, что он постоянно сопротивляется необоримой, всепроникающей меланхолии. Философский пессимизм Буркхардта, похоже, проистекает из ранней утраты доверия к христианской религии в сочетании со свойственной ему склонностью к интроспекции. Даже Шопенгауэр, никогда не имевший веры, чтобы ее терять, и крайне впечатлительный по природе, уступал Буркхардту в пессимизме. Как бы там ни было, но к тому времени, когда Ницше готов был предложить средства, с помощью которых Буркхардт сумел бы преодолеть свою философскую безнадежность, Буркхардт был слишком стар, чтобы менять характер и образ мышления, и, вероятно, именно сознание этого заставляло его держать юношу на расстоянии вытянутой руки.

Несколько месяцев спустя после того, как Ницше обосновался в Базеле, туда приехал из Иены Франц Овербек, чтобы занять вакансию лектора «критической теологии». Овербек родился в 1837 г. и, будучи на семь лет старше Ницше, стал единственным постоянным его другом, и эта привязанность основывалась на чисто личном, инстинктивном фундаменте. Какое-то время под влиянием Ницше он был почитателем Вагнера, но все же взгляды их по большей части не совпадали; он отличался от Ницше практически всем, в том числе происхождением. Его отец был немецким бизнесменом, натурализованным британцем, мать – француженкой. Родился он в Санкт-Петербурге, и ему было уже 11 лет, когда он переехал жить в Германию. Дома он говорил по-английски, по-французски и по-русски, а когда ему предстояло поступить в школу в Дрездене, выучил немецкий. Овербек обладал талантом заводить друзей. После его смерти в 1905 г. Элизабет Ницше упрекала его за то, что в последние годы жизни он отказался работать совместно с ней над архивом Ницше. Вместо ответа, бывший коллега Овербека по Базелю написал панегирик его качествам как ученого и как человека и разослал его всем друзьям Овербека, кого смог припомнить, после чего это свидетельство было опубликовано за множеством подписей хорошо известных ученому миру людей из почти дюжины университетов. Но большую часть жизни Овербека его лучшим другом оставался Ницше, с которым он познакомился, поселившись на Шютцграбен, 45. Его отзывы об этой дружбе – бесхитростное выражение благодарности за этот опыт. «Наша дружба была совершенно безоблачной», – пишет он. Вместе с тем он был довольно беспощадный критик и конечно же высказывал свои несогласия в пору, когда Ницше был еще в состоянии воспринимать критику, однако это не омрачало их отношений. Шли годы, Овербек сильно отдалился от Ницше в философии и едва ли мог согласиться с его последними произведениями. Но при этом он стал ему еще ближе как друг, так что последние годы он и его жена[26 - Воспоминания о Ницше Иды Овербек чрезвычайно живы и исполнены искреннего сочувствия; через них мы получаем редкий шанс увидеть, каков был Ницше, когда мог расслабиться в компании людей, чей интеллект и взгляды уважал, и беседовать с полной откровенностью. Эти воспоминания приводятся в книге Бернулли (op. cit. Т. 1. С. 234–251).], были Ницше единственными по-настоящему родными людьми, не считая Гаста.

Наконец, из всех знавших Ницше людей именно Овербек поспешил в Турин, когда с его другом случилось помутнение рассудка и он способен был натворить бог знает что. Кажется, между ними не случилось ни одной серьезной ссоры или размолвки за все время их общения – и это уникальный случай в биографии Ницше. Напрашивается вывод, что Овербек – казалось бы, бесцветная фигура рядом с героем биографий Ницше – на самом деле был мастером отношений с людьми, по крайней мере отношений с Ницше: он инстинктивно понимал, когда уступить, а когда нет, когда говорить, а когда молчать, чтобы сохранить дружбу, продолжения которой он желал всей душой.