Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

«Разве ты никогда не видел парус, парящий над морем, округлый и набухший и дрожащий от неистовства ветра? Как парус, дрожащий от неистовства духа, моя мудрость парит над морем (З, II, 8).

Вам, смелым искателям, испытателям [Suchern, Versu-chern] и всем, кто когда-либо плавал под коварными парусами по грозным морям… (З, III, 2).

Море бушует: все в море. Ну что ж! Вперед, вы, старые сердца моряков! Что вам отечество! Наш корабль стремится прочь, туда, где страна детей наших! Там, далеко, более неистово, чем море, бушует наше великое желание» (З, III, 12, 28).

Самое позднее к 1862 г. он сменил религиозную убежденность на ее противоположность и вскоре уже пропагандировал состояние сомнения, постоянно меняющихся взглядов и настроений как желательное само по себе:

«Борьба – это беспрестанная пища души, и она довольно хорошо знает, как извлекать из этого сладость. Душа разрушает и в то же время порождает новое; она неистовый борец, и при этом она мягко перетягивает оппонента на свою сторону во внутренний союз. И самое удивительное то, что она никогда не утруждает себя внешними формами: имена, личности, места, красивые слова, росчерки – все они побочной ценности: она ценит то, что внутри… Теперь я думаю о многом, что прежде любил; имена и люди изменились, и не скажу, чтобы они всегда становились глубже и красивее по своей природе; но совершенно точно, что каждое из этих настроений для меня означало прогресс и что для духа [Geist] невыносимо снова шаг в шаг ступать там, где уже хожено; он хочет двигаться дальше, к великим вершинам и великим глубинам» («О настроениях»).

Можно было бы представить философию власти Ницше как экзегезу фразы: «Борьба – это беспрестанная пища души», а образ ступени – таким, какой он часто использовал в более поздние годы, как, например, в стихотворении «Meine Harte» («Моя жестокость):

Ich muss weg u ber hundert Stufen,
Ich muss empor und ho r euch rufen:
«Hart bist du! Sind wir denn von Stein?» —
Ich muss weg u ber hundert Stufen?
Und niemand mo chte Stufe sein.

(Я должен преодолеть сотню ступеней, / я должен взойти и услышать, как вы воскликнете: / «Как ты жесток! Ты думаешь, мы из камня?» / Я должен преодолеть сотню ступеней, / но никто не хочет быть ступенью) (ВН, Vorspiel 26).

или в позднем афоризме:

«Для меня они были ступенями, я поднимался по ним – и потому должен был преодолевать их. Но они думали, что я хочу успокоиться на них» (СИ, I, 42).

В этом отношении Ницше уже стал самим собой, и интерес творчества периода Пфорташуле состоит в этом предвестии зрелости. Идеи, которые он выражает, конечно, не оригинальны, но это не имеет значения. В известном смысле, в мире мысли нет такой вещи, как оригинальность, есть только новый способ видения и подачи того, что мыслилось ранее: новый синтез ранее разрозненных элементов, новый акцент, внезапный луч, упавший в некий полузабытый закоулок. Воля к власти – это своего рода расхожая идея, значение которой Ницше первым оценил по достоинству; и в его ранних работах важно вовсе не повторение неоригинальных наблюдений, а то, что он уже выбрал путь, которому ему выпало следовать дальше.

Если говорить о Ницше как о поэте, то в период Пфорташуле его стиль постепенно вызревал, так что на момент отъезда он смог выразить свою неуверенность в будущем и чувство, что он оставил Бога отцов во имя лучшего, в таком сравнительно завершенном стихотворении, как «Незнакомому Богу»:

Noch einmal, eh ich weiterziehe
und meine Blicke vorwarts sende,
heb ich vereinsamt meine Hande
zu dir empor, zu dem ich fliche,
dem ich in tiefster Herzenstiefe
Altare feierlich geweiht,
dass allezeit
mich deine Stimme wieder riefe…

(Еще раз, прежде чем я продолжу путь и устремлю взор вперед, я одиноко воздену руки ввысь к тебе, кому я молился, кому я в глубинах глубин сердца торжественно посвящал алтари, чтобы всегда впредь мне твой голос звучал…)

Неуверенность в будущем дополнялась неудовлетворенностью прошлым, тем, каков он был и что сделал. В коротком рассказе, «Сон в новогоднюю ночь», написанном в 1864 г., автор проклинает Старый год за то, что тот был таким бесплодным; Старый год упрекает его в нетерпении и говорит так: «Плод падает, когда он созрел, не раньше».

Глава 3

Студент

Все, что он делает теперь, достойно и в полном порядке, и все же совесть его нечиста. Ибо исключительна его задача.

    Ф. Ницше. Веселая наука

1

Оглядываясь назад, Ницше оценивал десять месяцев, прожитые в Бонне, как потерянное время. В действительности они были тем периодом его жизни, когда он попробовал жить подобно всем прочим молодым людям и понял, что не может. Желание быть «другим» весьма распространено – и поверхностно; человек, который действительно отличен, другой, очень часто этого не хочет, потому что предчувствует, скольких страданий ему будет стоить такая оригинальность. В конце концов, он ничего не может с собой поделать; максимум, что от него потребуется, – это достойно встретить одиночество и разочарования, которые припасла для него жизнь; но поначалу он может сопротивляться судьбе или пытаться избежать ее, с ложным энтузиазмом заставляя себя заниматься тем, что окружающие его люди, похоже, считают нормальным. Это как раз то, что Ницше попытался проделать в Бонне, потому-то впоследствии и полагал, что бездарно потратил время.

Поначалу он, естественно, испытывал ощущение свободы после выхода из Пфорташуле и дал волю этому чувству, отправившись на каникулах в путешествие по Рейну в компании Дойссена, который также перебрался в Бонн, и еще одного молодого человека по имени Шнабель. Все трое отдали должное умеренной выпивке и катанию на лошадях, а Ницше насладился легким флиртом с сестрой Дойссена. (Дом Дойссена находился в Рейнланде.) Ницше и Дойссен были зачислены в университет одновременно 16 октября 1864 г.

Бонн пользовался превосходной репутацией в области филологии благодаря Отто Яну и Фридриху Ричлю, которые были не только первоклассными филологами, но также людьми широкой культуры и учителями, способными внушить ученикам великую преданность делу. (Наибольшую известность Яну принесла его биография Моцарта.) Не исключено, что оба сумели бы занять достойное место в любой области, на которую пал бы их выбор. Поначалу Ницше в большей степени привязался к Яну, но, когда в результате ссоры они не сумели поладить, оба юноши покинули Бонн, последовав в Аейпциг[13 - Было бы не вполне точно утверждать, что Ницше переехал в Аейпциг по причине переезда туда Ричля. Если бы не его неудовлетворенность жизнью в Бонне, он не оставил бы этот город даже с отъездом Ричля; то, что он отдал предпочтение Аейпцигу, а не какому-то иному университету, частично объясняется тем, что туда же собирался и Герсдорфф. Однако присутствие в Аейпциге Ричля явилось, очевидно, решающим фактором.] за Ричлем, и именно с его именем в дальнейшем всегда будет ассоциироваться имя Ницше. По свидетельству Дойссена[14 - Deussen Paul. Erinnerungen an Friedrich Nietzsche. Leipzig, 1901. S. 20.], трудно вообразить встречу более абсурдную, чем встречу Ричля и Ницше. У Ницше и Дойссена было общее рекомендательное письмо, и, прихватив его с собой, они отправились с визитом к Ричлю. Ричль вскрыл конверт и воскликнул: «Ах, мой старый приятель Низе! (Учитель Пфорташуле, составивший письмо.) Что он нынче поделывает? Здоров ли? Стало быть, вас зовут Дойссен. Очень хорошо, заходите ко мне, жду вас в ближайшее время». Казалось, интервью закончилось; но стоявший рядом Ницше, смущенно кашлянув, заметил, что его имя тоже указано в письме. «Ах да! – сказал Ричль. – Здесь два имени, Дойссен и Ницше. Добро. Добро. Ну что ж, господа, приходите повидаться в ближайшее время». Так Ричль впервые встретил юношу, которому суждено было стать самым знаменитым его учеником, далеко превзошедшим всех прочих.

Вскоре после прибытия в университет Ницше вступил в Burschenschaft (студенческое товарищество) «Франкония». Эти «студенческие объединения» формировались начиная с 1815 г. с целью объединить студенчество всех университетов Германии в движение, выступающее за либеральную единую Германию; но к 1860-м их политический пыл спал почти до точки замерзания, и они стали не более чем социальными клубами с ритуальными декорациями. Ницше старался изо всех сил вписаться туда: он произвел фурор в качестве сатирика, сослужили ему добрую службу и его способности пианиста-импровизатора. Но то, что составляло основную отличительную особенность Burschenschaften, а именно Biergemutlichkeit – пьянство, он так никогда и не сумел заставить себя полюбить. Короткий период его умеренного дебоширства остался позади, да и конституция его не отвечала привычным стандартам, годным для длительных пивных загулов. Он отдавал явное предпочтение пирожным с кремом, съесть которых мог любое количество. Среди наиболее дурацких студенческих практик были ритуальные дуэли, и, поскольку Ницше теперь являлся членом «Франконии», над ним тоже довлела необходимость приобрести какой-нибудь шрам дуэлянта – студенческий знак мужества. (Вопреки здравой логике, никто не мог рассчитывать на репутацию хорошего фехтовальщика до тех пор, пока не предъявлял шрам.) Дойссен[15 - Deussen Paul. Erinnerungen an Friedrich Nietzsche. Leipzig, 1901. S. 20.] поведал нам, как раздобыл свой. Однажды вечером он прогуливался и мирно болтал то с одним, то с другим членом братства, как вдруг кто-то предложил подраться и обеспечить друг другу шрам-другой. Сражение состоялось в соответствии со всеми уважаемыми тогда правилами, в присутствии аккредитованных свидетелей, длилось три минуты, по прошествии которых Ницше получил удар по носу – и кровь пролилась; судьи признали это достаточным искуплением. Полученный шрам был едва заметен; повествование Дойссена позволяет предположить, судя по его молчанию на сей предмет, что самому Ницше нанести ответный удар сопернику не пришлось.

Дойссену мы также обязаны свидетельством о случае, который произошел в феврале 1865 г. и имел слегка дурной привкус; этот факт важен для понимания причин психической болезни, постигшей в дальнейшем Ницше. Дойссен пишет, что Ницше рассказывал ему о том, как однажды он один отправился в путешествие в Кельн. Извозчик повез его осматривать достопримечательности, после чего тот попросил отвезти его в какой-нибудь хороший ресторан. Вместо этого извозчик доставил его в притон. «Я вдруг обнаружил себя в окружении полдюжины призраков в блестках и марле, выжидающе рассматривающих меня, – рассказывал Ницше. – На мгновение я лишился дара речи. Потом я инстинктивно прошел к стоявшему в комнате фортепьяно, как к единственной живой вещи в этой компании, и взял несколько аккордов. Они рассеяли наваждение, и я поспешил вон». Дойссен считал, что этот случай был уникальным в жизни Ницше и что к нему вполне подошло бы выражение mulieram nunquam attigit (женщины да не коснется никогда). Едва ли можно согласиться с этим теперь, когда у нас имеется свидетельство, о котором не знал Дойссен в момент написания своих заметок. Доподлинно известно, что болезнь, жертвой которой стал Ницше, – полная невменяемость; а это значит, что он почти наверняка переболел сифилисом, и большинство его биографов согласны, что в юности он, вероятно, действительно перенес эту болезнь. Крейн Бринтон пишет: «Тот факт, что Ницше страдал сифилисом, можно считать почти доказанным (со степенью точности, которая возможна при доказательстве такого рода фактов)». Вальтер Кауфманн более осторожен: «Все, что мы можем сказать – и все здравые и несенсационные медицинские исследования на сей предмет, похоже, согласны в своих выводах, – это то, что Ницше, скорее всего, болел сифилисом». Рихард Блунк представил свидетельство, не оставляющее сомнений в том, что в 1867 г. Ницше проходил курс лечения от сифилитической инфекции у двух лейпцигских докторов, при этом сам он мог и не знать природы своего заболевания. Как он заразился, остается предметом догадок, хотя проблема не столь и сложна: молодой человек в положении Ницше вряд ли мог подхватить болезнь где-то помимо борделя. Х.В. Бранн полагает, что стихотворение «Die Wu ste wachst», вставленное в четвертую часть «Заратустры», – это реминисценция посещения борделя, и основывает свое предположение на наличии в тексте стихотворения некоторого сходства с теми выражениями, в которых Ницше описал Дойссену свой февральский опыт в 1865 г. Томас Манн полагает, что, будучи приведен в бордель в первый раз против своей воли, Ницше впоследствии бывал там уже по собственному желанию. В любом случае это обстоятельство избавляет нас от необходимости считать, что Ницше унаследовал психическую болезнь от отца и потому «был сумасшедшим по жизни». Его судьба отнюдь не оригинальна. Сифилис был неизлечим, и потому пациенту часто не сообщали о том, чем он заражен: следствием этого была жизнь, отягощенная постоянно усиливающимися приступами «загадочной» болезни, что часто оканчивалось слабоумием и преждевременной смертью. Полагали также, что Ницше мог заразиться сифилисом на медицинской службе во время Франко-прусской войны, но предоставленные Блунком доказательства того, что он лечился уже в 1867 г., исключают вероятность поражения болезнью в 1870 г., и мало вероятно, что это произошло как-то иначе, чем было изложено выше.

В Бонне Ницше решил оставить занятия теологией. Мы убедились, что его вера в истинность христианства и ценность религии в целом была чисто инстинктивной вплоть до окончания Пфорташуле. В то время он не имел четкого представления, как именно он собирается распорядиться своей жизнью, но он, должно быть, уже понял, что профессия отца и обоих его дедов не будет его профессией. Он, скорее всего, никогда всерьез и не занялся бы изучением теологии, если бы не настоятельное желание матери, но его собственное отношение к предмету обострилось в первые месяцы его пребывания в Бонне, и к Пасхе 1865 г. он принял решение бросить его. Вероятно, понимание того, что такое решение расстроит мать, и опасение, что она может воспрепятствовать осуществлению его замыслов, настроило его на агрессивный лад, и с таким настроением он отправился домой на пасхальные каникулы. Он позволил себе нелестные реплики в адрес церкви и тех, кто в ней состоял, и объявил, что следует быть выше таких примитивных суеверий, как христианство. Он отказался идти в церковь в Пасхальное воскресенье, зная, естественно, что в этот день протестанты обязаны воссоединяться с общиной, даже если в остальное время этого не происходит, и под конец объявил матушке без особого такта, что он покончил с теологией. Результатом всего этого была домашняя сцена со слезами и взаимными обвинениями, но длилась она недолго: фрау Ницше вскоре поняла, что коль скоро Господь направляет все наши поступки, то и этот поступок Фрица он, должно быть, тоже направил, и решила покориться Его воле. Но Элизабет взбесило поведение брата и потрясло его отступничество. Сама она была истовой поборницей веры и полагала, что таков и ее брат. После его отъезда в Бонн она отправилась за советом к одному из дядей, пытаясь найти контраргументы тем, к которым прибег брат, оправдывая свою позицию. Она написала ему ревностное письмо в защиту христианской веры, и его ответ от 11 июня 1865 г. стал одним из самых известных документов его биографии.

«Что касается твоего основного принципа, – что вера всегда там, где сложнее, – писал он, – то я частично с этим согласен. Однако сложно ли поверить, что 2 X 2 не равно 4; и правда ли это потому? С другой стороны, так ли сложно просто принять как истину все, чему нас учили, и что постепенно прочно вросло в нас, и что полагают истинным в кругу наших близких и многих хороших людей, и что, более того, действительно успокаивает и возвышает людей? Сложнее ли это, чем отважиться на новые пути, в конфликте с обычаем, в беззащитности, которая сопутствует независимости, испытывая многие колебания храбрости и даже совести, часто безутешным, но всегда в стремлении к истинному, прекрасному и доброму? Так ли это важно – остановиться на конкретном представлении о Боге, мире и согласии, что заставляет нас чувствовать себя наиболее комфортно? Разве вопрошающий об истине не безразличен к тому, каков может быть результат его поиска? Ибо когда мы вопрошаем, разве мы ищем отдохновения, мира и счастья? Нет, только истины, даже если она в высшей степени уродлива и отвратительна. И наконец, один последний вопрос: если бы мы постоянно верили с юности, что все спасение исходит от кого-то другого, нежели Иисус, – от Магомета, к примеру, – разве не очевидно, что мы испытывали бы ту же благодать? Это вера дает нам благодать, а не объективная реальность, что стоит за верой… Каждая подлинная вера непогрешима, она довершает то, что верующий человек надеется найти в ней, но она не оказывает ни малейшей поддержки в подтверждении объективной истины. Здесь расходятся пути людей: если ты желаешь обрести мир в душе и счастье – верь; если ты желаешь быть учеником истины – вопрошай».

Он никогда не отступал от этой позиции, напротив, снова и снова настаивал на ней: предмет философских поисков – истина; нет уготованного соответствия между правдой и счастьем, между тем, что истинно и что приятно; подлинный искатель должен оставаться равнодушным к «миру в душе и счастью», или, по крайней мере, он не должен стремиться к ним, ибо, если таковы его цели, ему следует сторониться пути, что ведет к тем истинам, которые уродливы и отвратительны.

Усиленно стараясь вынудить себя относиться к вещам менее заинтересованно и не принимать все так близко к сердцу, он – возможно, это была реакция на собственные усилия – становился все более серьезен и глубок. Он уже стал «свободно мыслящим», но в отличие от своих предшественников начинал сознавать, что «свобода» означала не только избавление от ноши, но и принятие вместо нее другой, более тяжелой. Вскоре он уже не испытывал ничего, кроме презрения, по отношению к «либерально настроенному» скептику, который полагает, что волен разделаться с божественным Архитектором, сохраняя при этом само здание, покончить с Законодателем, нуждаясь при этом в защите данного им Закона. Он вскоре убедился бы, что, если бы Бог перестал существовать как реальность для человечества, жизнь как таковая лишилась бы ценности и человечество в конечном итоге прекратило бы свое существование под ношей собственной бессмысленности. Уже к 1865 г. он понял серьезность положения. Вместе с Дойссеном они приобрели по экземпляру книги Давида Штрауса «Жизнь Иисуса» – изрядный вклад в успешную демифологизацию религии, тенденцию, набиравшую в то время обороты. Когда Дойссен сказал, что готов согласиться с тем, что написал Штраус, Ницше ответил: «Это может иметь серьезные последствия; если ты предаешь Христа, тебе придется предать и Бога»[16 - Цит. по: Deussen Paul. Erinnerungen an Friedrich Nietzsche. S. 20.].

Творческая деятельность продолжалась, и основным интересом Ницше в период пребывания в Бонне была музыка. Он много сочинял и исполнял, а в июне 1865 г. принял участие в трехдневном фестивале в Кельне в качестве певца громадного хора в 600 голосов под управлением Фердинанда Хиллера.

Он покинул Бонн 17 августа того же года и перевелся в Лейпциг. После отъезда он направил письмо (от 20 октября) в общество «Франкония» с уведомлением о своем выходе из него; из письма явствует, насколько не в ладах он был со своим окружением.

«С выходом из общества я не перестаю разделять идеалы Burschenschaft, – писал он. – Единственное, должен признаться, что форма, в которую они облечены в настоящее время, не доставляет мне удовольствия. Возможно, в этом есть частично и моя вина. Мне было трудно продержаться год во «Франконии». Но я считал своим долгом стать ее членом; теперь я более не испытываю к ней тесной привязанности. Поэтому прощаюсь. Пусть «Франкония» скорее пройдет стадию становления, в которой она пребывает в настоящий момент».

Как проявление взаимного выражения доброй воли, «Франкония» вычеркнула его имя из своих протоколов.

2

Лейпцигским периодом – 1865–1869 гг. – отмечено окончание юности Ницше. Исследование всего, что было здесь наиболее существенного, наиболее удобно вести по четырем направлениям: успехи в области филологии, открытие Шопенгауэра и Ланге, дружба с Эрвином Роде и начало общения с Вагнером.

25 октября 1865 г. Ричль прочел вступительную лекцию в Лейпциге в заполненной до отказа аудитории. Ницше был там, и Ричль, бывший в очень приподнятом настроении, приветствовал с кафедры его и еще нескольких экс-боннских студентов веселыми шутками. Ницше с самого начала являлся членом его филологического класса и совместно с еще тремя студентами стал учредителем Лейпцигского филологического общества, созданного в декабре по предложению и под покровительством Ричля. Темой первого доклада, представленного Ницше 18 января 1866 г. в этом обществе, была «Последняя редакция Феогнида» – его же очерк о Феогниде, но доработанный. Через месяц, внеся еще некоторые исправления в лекцию, он принес рукопись Ричлю и попросил его прокомментировать работу. 24 октября Ричль вызвал Ницше к себе в кабинет и спросил, как тот намеревался поступить с этим сочинением.

«Я сказал ему первое, что пришло мне в голову, – пишет Ницше, – а именно что в качестве основы доклада, представленного нашему обществу, эта работа уже сослужила свою службу. Тогда он спросил, сколько мне лет, как долго я учусь и проч., и, когда я обо всем рассказал ему, он заявил, что никогда прежде не получал ничего подобного от студента третьего семестра, что могло бы сравниться с этой работой по выверенности метода и убедительности сопоставлений. Он настоятельно уговаривал меня переработать лекцию в брошюру… После этой сцены моя уверенность в себе взлетела до небес… Некоторое время я бродил, и голова моя шла кругом; именно в тот момент я родился как филолог»[17 - Ruckblick auf meine zwei Leipziger Jahre (Обзор двух лет, проведенных мною в Лейпциге), написан в августе 1867 г.].

Этот разговор стал решающим событием в судьбе Ницше. С течением времени внимание Ричля к способностям Ницше как филолога все возрастало, и тот стал в определенном смысле его протеже. Ричль был уверен в его феноменальной одаренности и убеждал в этом остальных, вплоть до того, что рекомендовал Ницше на вакансию профессора Базельского университета, когда тому было всего 24 года, а потом выхлопотал ему докторскую степень в Аейпциге без предварительных экзаменов и прочих формальностей. Я полагаю, что Ницше занялся классической филологией только потому, что в Пфорташуле латыни и греческому языку был дан мощный старт. Он не планировал посвящать жизнь университетской карьере; он вообще ничего не планировал, но, как и многие юноши без определенных амбиций, стал «студентом», так как это было понятным и само собой разумеющимся шагом. Беседа с Ричлем в феврале 1866 г. кардинально все изменила, и к лету того же года Ницше приступил к составлению курса, который ему предстояло читать в Базеле.

В ноябре того же года университет (то есть Ричль) предложил Диогена Лаэрта в качестве темы филологического эссе на премию; как и ожидалось, премия досталась Ницше. Очерк о Феогниде был опубликован в 1867 г. под названием «Zur Geschichte der Theognideischen Spruch-sammlung» («Об истории собрания речей Феогнида») в «Rheinisches Museum fur Philologie» («Рейнском музее филологии»). Это была первая публикация Ницше. Очерк о Лаэрте вышел в четырех частях в 1868-м и 1869 гг. Прочие его работы по филологии в те же годы публиковались в «Rheinisches Museum» и «Litterarisches Central-blatt» («Центральном литературном бюллетене»).

Его обучение было прервано в 1867–1868 гг. в связи военной службой, продлившейся год. Германская война 1866 г.[18 - Война между Пруссией, с одной стороны, и Австрией и Баварией – с другой, она началась 14 июня и закончилась победой Пруссии 22 августа.] разразилась слишком внезапно, вынудив привлечь в армию штатский контингент на так называемую добровольную службу сроком 12 месяцев, обязательную для прусской молодежи. Ницше был призван 9 октября 1867 г. и служил штатским лицом в конном подразделении полевого артиллерийского полка, расквартированного в Наумбурге. Год в армии он провел безрадостно, но даже этот срок был сокращен в результате серьезного несчастного случая, происшедшего в марте после чего Ницше месяц пролежал в постели и оставшуюся часть службы нес с учетом своего ранения. Он находился в госпитале, когда 1 апреля получил чин ефрейтора. «Лучше бы мне дали Befreiter (то есть освободили)», – писал он. 15 октября он был демобилизован.

По возвращении в Лейпциг он начал уделять больше внимания тем областям знания, в которых отставал, особенно точным наукам. Он был еще очень молод – всего 24 года – и чувствовал, что жизнь начинает сужаться. Он уже вознамерился было вовсе оставить на год университетскую жизнь и уехать в Париж с Роде, чтобы отведать «божественный канкан и желтый яд абсента». То, что это было серьезное намерение, подтверждается неоднократными упоминаниями его в их переписке с Роде. Несмотря на непревзойденно блистательное знание предмета, Ницше никогда не преувеличивал значение филологии, напротив, был склонен умалять его, недовольный изучением мертвых книг, поэтому неудивительно, что он подумывал бросить все это, по крайней мере на время, ради познания иных сторон жизни. Но намерение это запоздало: в первые месяцы 1869 г. пришло предложение, отказаться от которого было невозможно и которое связало его с филологией и университетской жизнью еще на десять лет.

Его двойственное отношение к своему предмету ясно изложено в письме к Роде от 16 января 1869 г., где он говорит о своем вероятном назначении: он воспринял его как удар, которому частично радовался и о котором частично сожалел:

«Мы, действительно, игрушки в руках судьбы: на прошлой неделе у меня возникла идея написать тебе письмо с предложением заняться химией и бросить филологию по части древних безделок. А сегодня дьявол по имени Судьба соблазняет меня званием профессора филологии».

Отношение Ницше к Шопенгауэру и то, во что в конечном итоге оно вылилось, мы обсудим позже, но нельзя отрицать, что открытие основного труда Шопенгауэра – «Мир как Воля и Представление» – было главным событием его интеллектуальной жизни. Это произошло в конце октября или начале ноября 1865 г., вскоре после того, как он приехал в Аейпциг. Он еще был полон чувства разочарования и неудовлетворенности, привезенного из Бонна:

«Я пребывал тогда в состоянии беспомощной нерешительности, наедине с конкретным болезненным опытом и разочарованиями, без основополагающих принципов [Grundsatze], без надежды и без единого приятного воспоминания… Представь теперь, как чтение главной работы Шопенгауэра должно было подействовать на человека в таком состоянии. Однажды мне попалась эта книга… [в] захудалой книжной лавке я подобрал ее как нечто совершенно неизвестное мне и полистал. Не знаю, какой демон нашептал мне: «Возьми эту книгу с собой». Это было вопреки моей обычной практике раздумывать над покупкой книг. Придя домой, я бросился на диван с только что приобретенным сокровищем и постепенно поддался воздействию энергичного и мрачного гения… И вот я увидел зеркало, отражавшее мир, жизнь и мою собственную природу в ужасающем великолепии… там я увидел болезнь и здоровье, изгнание и бегство, Ад и Рай»[19 - Ruckblick auf meine zwei Leipziger Jahre (Обзор двух лет, проведенных мною в Лейпциге), написан в августе 1867 г.].