Песнь тунгуса

– Молодых и быстрых? – проговорил Аверьянов. – До зубов вооруженных.

– Ну, Шустова и одного милицейского хлопца, – сказал Андрейченко.

– Кому-то надо и в сторону поселка идти, вдруг он туда двинул, – сказал Круглов. – Одного лесника, например, и моего Прохорова. И на Большую землю из поселка сообщить обо всем.

– Все согласны? – спросил Аверьянов. – Хоп! Идет!

И он с грохотом поставил опустошенную кружку, встал. Поднимались и остальные, собирались. Выходили под дождь, оглядывая мутные небеса, натягивали капюшоны. И расходились от зимовья тремя группами.

Шустов снова увидел мелькнувшую в мокрых кустах птичку в белом капюшоне, оглянулся, но лесничий Аверьянов уже крупно шагал в свою – северную – сторону и был далеко. А у Андрейченко спрашивать Олег не хотел.

Втроем они шли через поляны Покосов, по направлению к горам, заросшим кедрами и наполовину скрытым туманом.

4

Они объявились!

Серебристая внезапно учуяла их. Этот запах ни с чем другим не спутаешь. Дрожь пробежала волной по ее шерсти, коричневой в основе, но с серебряным налетом: словно кабаргу однажды и навсегда нарядил инеем мороз. Взгляд влажных больших карих глаз беспокойно скользил по туманным склонам, – ветерок тянул оттуда. Уши Серебристой напряженно ловили звуки этого ветерка, малейшие шорохи, шелест травы, стук старой выпотрошенной Дятлом шишки, скатившейся по камням, клекот речной воды. Крупный темный нос втягивал ветерок. И снова густо нанесло серым острым запахом. Серебристая стояла, уже перебирая копытцами, готовая сейчас же сорваться с места и полететь прочь среди могучих стволов, отливающих таким же серебристым цветом, – и дальше, вверх по реке, к осыпям, скалам и своей Рыжей Скале, доступной только для нее.

На этой Рыжей Скале, покрытой рыжеватыми лишайниками, Серебристой приходилось не раз спасаться от разных недругов, за исключением беломордых небольших медведей, всегда ходящих на задних лапах, а большие медведи с косматыми мордами только иногда на задние лапы встают: для того, чтобы получше разобрать ветер, пометить ствол дерева, потереться об него хребтиной. Беломордые в этих пределах не преследуют ее. Но, конечно, это не означает, что от них не надо таиться. Жизнь Серебристой с самых первых шажков следом за матерью полна опасности. Защищаться Серебристой нечем. Ее спасение – мчаться наперегонки с ветром к Рыжей Скале или к другим таким же неприступным скалам. У Белоухого, отца новой жизни, уже весомо присутствующей в теле Серебристой, как будто есть оружие – его клыки. И он пускал их в ход, борясь с другими за нее, нежную Серебристую, минувшей зимой. Но уже Белоухий ходит где-то сам по себе, да и клыки его только против соперников во время гона. Ни от когтей Рыжей Полосы, свирепой росомахи с ярко-желтой полосой вдоль всей спины, ни от зубов Черного, очень темной масти молодого медведя, ни даже от резцов и коготков соболей или от клювов орланов они не спасут. Да, и сверху может пасть несчастье: сильный орлан с белым хвостом и желтым мощным клювом и крючьями-когтями, бьющий упругими крыльями, как двумя ветрами.

Сейчас, на утренней пастьбе – Серебристая привставала, как медведь Черный или беломордые, на задние ноги, передними опиралась на ствол и быстро срывала губами, зубами бледно-зеленые бороды мха, опускалась, тщательно пережевывала и снова поднималась, – и в это время ветер и принес серый густой аромат страха. Серебристая бросила жевать и теперь слушала, смотрела и нюхала воздух, волглый, тяжелый. На ее шерстинках ртутно блестели капельки начавшегося дождя. Обычно в такую погоду трудно поймать запах далекого зверя. Но внезапный Ветер предупредил ее.

Серебристая была не одна. И может быть, Ветер знал это. Или же он подчинялся кому-то еще.

Несколько весен назад Ветер поступил иначе, относил серый запах в сторону – и вдруг они высыпались из снежной мглы, сами похожие на эту крутящуюся мглу, на снежные вихри, мягкие, со сверкающими звездами глаз. И сестры кабарожки кинулись прочь, а мать – прямо навстречу клубящимся серым. Но их было несколько, и только одного ей удалось отвлечь – и тут же рухнуть в снег с разорванной шеей. Остальные гнали двух сестер и повалили их под осыпью, а Серебристая, рвавшая мох на упавшем, но не легшем на землю дереве, затаилась среди зеленых пушистых ветвей.

Все было быстро покончено с матерью, сестрами, и остались только кровавые следы вихрей, унесших их, – и густой серый запах. Серебристая простояла на поваленном дереве до утра и надолго пропиталась этим запахом смерти.

Но исчезли Волки так же внезапно, как и набежали в этот край. И долго не возвращались.

И вдруг – вернулись.

5

– Ну, чего ты там пишешь?

Шустов обернулся. Андрейченко, нескладный, длинный, в тельняшке с засученными рукавами медленно спускался по тропинке к речке с почерневшим чайником. Шустов нахмурился. Не услышал, как лесничий подходит, речка здесь шумела, билась, вскипая белой молочной пеной, захлестывая серые и темные, зеленоватые, черные камни.

Лесник закрыл общую тетрадь, сунул ее за пазуху:

– Да так…

Они дошли под вечер до зимовья и решили здесь ночевать. Уже и поужинали рисовой кашей с конской тушенкой, напились крепкого чая. Но Андрейченко захотелось, видимо, еще чайку. А Шустов устроился как раз у реки на тропе писать в сумерках. Андрейченко ухмыльнулся, почесывая плечо почерневшей от солнца пятерней. Крепкая загорелая шея резко выделялась, крупно вырастая из тельняшки с ослепительными полосками. Это сейчас настала пора туманов, всю раннюю весну поселок, тайгу, море подо льдом заливало безудержное, крымское, как пишут в путеводителях, солнце.

Андрейченко ступил на валун, присел, опустил в хлещущие струи реки чайник, тот почти мгновенно наполнился, вода потекла через носик. Шустов встал, подумав, что потом допишет. Вместе они поднимались к зимовью, бревенчатому домику у трех серебристых необыкновенно высоких кедров в три обхвата. «С девятиэтажный дом, наверное», – прикидывал Шустов, окидывая взглядом пышных гигантов.

В зимовье Андрейченко поставил чайник на печку, подбросил дров, чайник сразу зашипел.

– Как в бане уже, – сказал с неудовольствием милиционер Семенов, лежавший в майке на нарах, устеленных пахучими пихтовыми лапами с мягкими иголками.

– Пар костей не ломит, – ответил Андрейченко и попросил входящего Шустова дверь не закрывать. – Строчит чего-то, – сказал он, кивая на молодого лесника.

Милиционер посмотрел на лесника. Тот сел на нары напротив.

– В смысле?

– Хронику событий, соответствующе, пишет. Рапорт в высшие инстанции, – пояснил Андрейченко. Вообще словечко «соответствующе» было у него любимым, и он его всюду вставлял.

Милиционер смотрел на лесника.

– Дневник. Ну, записи, просто для себя, – неохотно объяснил Шустов, злясь на Андрейченко.

– Моя Юлька тоже такое вела, сестренка, – сказал милиционер, – разноцветными карандашами буковки писала…

Андрейченко засмеялся. Смех ржаво бился в его груди, сходящейся панцирем посередине.

– Не, мои дочки только альбомы с фоточками делали, соответствующе, – сказал он.

– В армии и я делал, – вспомнил милиционер.

– Чего? – не понял Андрейченко.

– Альбо-о-м, – ответил, потягиваясь с хрустом, милиционер.

– Дембельский?

– Ага, – сказал милиционер. – В Приморье службу тащил. В инженерных войсках. Понтоны наводили.

– Так и наш лесник уже, соответствующе, к дембелю готовится! – воскликнул Андрейченко.

– А тебе когда в СэА? – спросил милиционер.

Андрейченко снова ржаво рассмеялся.

– Парень косит, – сказал он.

– В смысле? – спросил милиционер.

– Погода нелётная, – буркнул Шустов, краснея, но в полутьме, озаряемой лишь всполохами дров сквозь щели железной печки, этого никто не увидел.

Милиционер даже привстал.

– А на нашем транспорте чё не полетел?

– Так самолет ушел дальше, рейс на Улан-Удэ. А потом уже Светайла не принимала, – чувствуя себя прогульщиком-школяром, отвечал угрюмо Шустов.

– Светайла – это кто такой?