Вихряй

Я сидел под нависшими ветвями старой ели и внимательно вглядывался в постепенно темневшую передо мной лесную глубь и в узкую полоску за ней потухающей зари, а в голове у меня роились невеселые думы о судьбе моего загадочного товарища, и преобладающей из этих дум все-таки было крайнее желание разгадать его настоящее положение.

Успокаиваясь и затихая, постепенно замолкала дневная жизнь, и кругом делалось тихо, неподвижно-тихо, как-то пустынно-сонливо; дремота почудилась даже в самом воздухе… Один только неугомонный пугач тоскливо ухал в глубине леса, и то как-то лениво, изредка, словно и он засыпал… Вдруг за моей спиной сначала потихоньку, робко таково, раз, другой свистнул, потом сильнее и громче защелкал соловей, сделал какое-то милое коленце с переломом и раскатился своей забористой трелью… Я обернулся с понятным удивлением и вместо птицы увидал красивое лицо Вихряя с его детскою улыбкой; он, видимо, наслаждался созерцанием природы в ее ночном безмолвии и как нельзя более гармонично нарушал теперь это безмолвие пленительными звуками ее вольного певца.

– Где это ты слышал такого дорогого соловья? – спросил я у него, думая застать врасплох этого великого артиста в своем роде, но он, нисколько на этот раз не стесняясь, ответил мне просто:

– В Курской губернии есть Обоянский уезд, так там они самые лучшие живут.

– А ты там давно был?

– Давно и не помню когда.

– Что же ты там делал?

– Да вот у певчих пташек песенкам учился, – ответил он с такой улыбкой, от которой я по-прежнему почувствовал себя как-то неловко и, чтобы выйти из этого состояния, обратился к нему с прямою просьбой:

– Иван, голубчик! Скажи мне, кто ты такой?

– Асинька-с? – недослышал он моего вопроса, и мне показалось, что выразительные глаза его затуманились в эту минуту не то тревогою сомнения, не то желанием откровенной людской беседы. Вот, думаю себе, еще один удачный людской вопрос – и передо мной польется живая повесть загадочной жизни этого интересного человека, но он по-прежнему стоял молча и не то во что-то вслушивался, не то о чем-то вспоминал; я был уверен, что в эти моменты перед ним проходит его лучшее былое время, его прежняя далеко не такая жизнь, и как-то невольно у меня сорвалось вновь:

– Слышишь, расскажи, Иван…

Но в эту минуту ночной тревожный крик случайно испуганной вороны пронесся из глубины болота и заставил вздрогнуть нас обоих.

– Слушай туда, что-то лезет, – почти беззвучно проговорил Иван, указывая мне по направлению крика и припадая к земле у меня за спиною.

Эти слова имели на меня магическое действие. В один миг всякие расспросы и даже самый герой меня интересовавшего романа были забыты, обычный восторг охотника обхватил меня всего, и я, как говорится, замер на месте, окаменел в чуткой неподвижности.

Вскоре действительно послышался какой-то шорох впереди нас, вот хрустнула сухая ветка, и от этого ничтожного звука затрепетало сердце, сдавленное приливом сладостных надежд, а в висках громко застучали жилки.

Но совсем потухшая заря и густой сумрак окружающего леса, несмотря на лунный полусвет, слабо освещавший верхи дерев, внизу стушевали все, не допуская различать предметы далее шагов десяти перед глазами, а желанный гость все подвигался в нашу сторону привычною ему тропою. Отчетливо доносились его осторожно неуклюжие шаги, с легким треском ломавшие сухие ветки под своей тяжелою стопою, и по временам, точно тяжелые вздохи, даже показывали, как подозрительно он обнюхивал воздух, – и нетерпеливое воображение охотника рисует мне хорошо знакомую круглую морду, ее темный оскал с блестящими вершковыми зубами и изумленно злобный взгляд. Но темень! Ненавистная темень скрывает эту живую картину, и снова обхватывает всего жгучий трепет желанной встречи, а в мыслях носится усердная о ней мольба.

Кто из охотников не переживал этих невыразимо приятных, но вместе и мучительно тяжелых минут страстного выжидания своего выстрела на слуху или на виду осторожного зверя? Эх! – хороши, дороги, но и долги же эти минуты бывают охотнику!! Перещупают они и пошевелят в нем каждую жилочку своим опасением за какую-нибудь проклятую случайность лишиться этого выстрела в данную минуту… В такой-то момент моя собака зачуяла близость зверя и, прижимаясь ко мне, боязливо заворчала… О, проклятие!

Заставляя ее молчать, я придавил ее коленом, но было уже поздно: зверь понял засаду. Его движенья вдруг затихли, раздалось два-три медвежьих плевка, и, покряхтывая с испуга, он торопливо начал удаляться в сторону от нас.

Только истые – именно по этому зверю искусившиеся – охотники в состоянии понять и достойно оценить всю тяжесть обиды моего положения в ту минуту. Помню, что мне на всем просторе ночной свежести вдруг сделалось сразу почему-то душно и я в первый раз в жизни вознегодовал тогда на излишнее чутье моей доброй собаки, так не вовремя проявленное ею… Скрипя зубами и изрыгая плодовитую русскую ругню, Иван кинулся в сторону болота наперед пути уходившего медведя; конечно, это была попытка более чем бесполезная, но удержаться от нее он, видимо, не мог и надолго пропал от меня, вероятно, по слуху преследуя в болоте зверя.

Тихий ветерок, тянувший из лесной чащи, вместе с наркотическим запахом хвойной растительности так через час времени донес мне мелодические звуки Иванова голоса. Он возвращался с другой уже стороны и по своему обыкновению на ходу напевал песню. Задушевная «Лучина-лучинушка», как дорогая свирель, переливалась, словно таяла в воздухе, и волшебно выговаривала мило знакомые слова народной поэзии: «Что же ты, березовая, не ярко горишь, не вспыхиваешь…» Горесть и досада на неудавшееся дело стали у меня отходить под этими звуками, и я заслушался песни до какого-то забвения. Так что голос подошедшего товарища, раздавшийся над моим ухом, разбудил меня не то от легкого забытья не то от тяжелых дум.

– Домой, что ли, пойдешь, аль здесь поспим? Я пажок [5 - Пажок – называется костер. (Примеч. автора.)] разведу, – проговорил он, и мы остались в лесу ночевать.

Скоро вспыхнул костер сухого валежника, набранного тут же привычною рукой Ивана; трепеща и разливаясь ярким пламенем, быстро прогорел смолистый сушняк и тихо задымился, потухая; захрапел мой товарищ, подсунувшись К самой грудке горящих головней, задремал и я.

Над лесом повис сплошною массою густой туман – предвестник ясного утра – и мягко затопил своей молочной пеленою верхи высоких дерев, когда мы, тронувшись с своей ночевки, пролезли немного краем болота, пересекли напрямик густо заросшую молодым березняком гривку и выбрались на опушку. На востоке забелелась полоска утренней зари, а перед нами открылась заманчивая площадь зеленой луговины с своими мягкими пожнями, мелким кочкарником и тощими кустиками редких березок – этими излюбленнейшими местечками благородной болотной дичи.

Соскучась бездействием, моя собака с неукротимым восторгом принялась обыскивать белую росистую зелень; водяные брызги сыпались из-под ее ног, и по мокрой траве прихотливыми узорами ложилась за ее следом темная полоса тонкой тропы. Вскоре она прихватила «в настоящую» и, красиво рисуясь, солидно провела шагов тридцать, вытянулась, переступила еще шаг, другой и застыла, как мертвая, в одной из тех неподвижно-грациозных поз, на которые даже не охотники с удовольствием засматриваются на картинах, а мы, ружейники, чуть ли не каждый день радуемся на самый оригинал в натуре.

Зашедши под перед, я по обыкновению сам вытоптал птицу. Тяжелый дупель лениво снялся из травы и, керкнув на подъеме, неторопливо, ровно, как по струнке, потянул вдоль луговины… Раздался выстрел, и свернувшийся долгоносик комочком скатился в мокрую траву.

Место было хорошее, настоящее дупелиное, жировое. Смышленый мой пес то карьером носился в кругах, то челноком пробирал площадку, находил и становился – стрельба шла удачная, без промахов. Не спуская глаз с собаки, Иван восхищался ее работой и вдруг останавливал меня словами: «Гляди-ка, упала, не встает».

Но я знал, что обозначало это падение… Всегда, когда моей Гризетке приходилось при поиске «на всех духах» натыкаться чутьем на дичь, она немедленно падала и крепко залегала на земле, в особенности же мило выполняла она это именно над дупелями и, испытанная не один раз, в таком положении могла оставаться целые часы… А потому (каюсь по совести) мне захотелось побравировать в глазах моего талантливого спутника, и я, притворяясь, что не слышу его указанья, потихоньку начал свертывать папироску, готовясь курить.

– Да пойдем же скорее к ней, после покуришь… – уже с нетерпением приступал он ко мне.

– Ничего, пусть полежит, дождется, – равнодушно отвечаю я и, преспокойно закуривая, опускаюсь отдохнуть на первую попавшуюся кочку.

Помучив его изрядной паузой, я, наконец, поднялся, и мы неспешно подошли к собаке. В небольшой впадинке между кочами болотца неподвижно лежала она, вытянувшись во всю свою длину, и даже жмурилась от удовольствия… С любовью погладив ее волнистую спину, я тихо промолвил обычные слова своей команды: «Поди вперед, поди!» Собака тронулась, немного пролезла на брюхе, вытянула и прижала свою голову между передними ногами… и снова замерла – ни с места…

Во все это время чуткий к делу охоты Вихряй, кажется, дрожал от волнения и сдавленным шепотом приговаривал над собакой:

«Ох, да и сударушка же дорогая! Вот неоценимый-то дружок…»

Из-за ближайшей кочки одновременно снялись пара дупелей и сейчас же под прямым углом раскололись в разные стороны, я сделал дуплет по обоим, и, пока пороховой дым расстилался по мокрой траве, заслоняя для меня результат удара, душевный, всегда невольно крикливый возглас товарища приветствовал мой удачный выстрел.

Таким образом, потешаясь за милую душу, пар пять подобрали мы на этом месте, и уже высоко взошедшее солнышко и вполне обогревшийся денек как-то сразу сильно напомнили нам о законном времени серьезного подкрепления своих сил едой и долгим отдыхом.

Впереди нас, виляя кручью желтых обрывистых берегов, катилась какая-то река, на другой ее стороне снова темнела синяя гряда высокого леса, а за ним, по словам Ивана, была и та деревушка, из которой мы вышли накануне, но до переправы или брода нам приходилось пройти еще с десяток добрых верст, тогда как прямиком значительно можно было сократить дорогу и скорехонько добраться к месту. Усталые ноги, протестуя на дальнейшую работу, как-то самовольно начинали зацепляться чуть не за каждую кочку и в недалеком будущем угрожали совершенным ослушанием; ружье и сумка – эта привычная ноша охотника, – по обыкновению, вдруг ни с того ни с сего увеличились в своем удельном весе и теперь немилосердно тянули плечи; сверху давило жаркое солнце, и внутри болезненно хозяйничал мучительный голод, приходилось плохо…

– Эх, если бы попалась лодка, – вслух подумал я, смутно рассчитывая на помощь моего спутника в этом деле.

– А что ж, може, и набредем где-нибудь, тут бывают, – утешил он, и мы продолжали тянуться берегом реки вниз по ее течению.

Счастие послужило нам. В скором времени зоркий глаз Вихряя насмотрел едва заметную корму маленького ботика, искусно спрятанного на той стороне реки под нависшими лозами береговой ракиты.

– А-га! Вот она!! – радостно вскрикнул он, указывай мне свою находку. – Ложись тут – отдыхай пока… – А сам завернул за первый попавшийся куст и начал там снимать свое рубище, намереваясь вплавь отправиться за лодкой.

В ожидании этой дорогой услуги со стороны моего товарища я с удовольствием привалился на берегу и через минуту увидел, как разоблачившийся Вихряй со всего размаха шарахнулся с береговой кручи в речную глубь, исчез надолго под водою, и только на самой середине реки вновь показался его белый торс, и сильные руки твердо и быстро заработали над водною струею, он свободно и легко переплывал реку. Немного повозившись на той стороне, он разыскал по обычаю недалеко спрятанное весло и, вскочивши в челн, отпихнулся от берега, раза два взмахнул веслом – и утлая душегубка, судорожно покачиваясь, начала подвигаться к этому боку. Не доезжая берега, он бросил весло на дно лодки и, сильно толкнувши ее к отмели, сам снова погрузился в воду с головою и вышел только опять под тем же кустом, где и прежде раздевался, стыдливо прячась от меня. Но, накидывая на себя рубаху, он, должно быть, в забытьи повернулся ко мне спиною, и тут уж не знаю, был ли то обман моего зрения вследствие истомы и голода или ложное освещение слишком яркого солнца, но только мне ясно показалось, что бледно-красноватые рубцы бороздят белую спину Вихряя в форме той зловещей симметрии, которая напоминает собою неизгладимые следы сквозь стройного путешествия.

Обман ли это был или горькая правда? До сих пор объяснить не умею, как тоже не умею выразить тех странных ощущений, какие я почувствовал в первые минуты этого открытия или представленья…

Желая сократить последний путь, я пробовал на ходу заговорить с Иваном:, о чем-то спросил у него, но он вспомнил свое любимое «асинька», протянул мне в ответ раза два это словечко, и я поневоле унялся с своими расспросами. Вообще, стало заметно, как по мере нашего приближения к жилью и людям он начинал впадать в тон своей вчерашней роли и глупого местного наречия.

Дотащились мы до деревни как раз в самую пору, когда вследствие усталости и голода каждый шаг еще становился для Меня мучительным страданием, да и пора было мне совсем убираться восвояси.

Часа через два пара разновидных кляч в лохматой сбруе, кое-как запряженные в невообразимо трескучую телегу, каким-то торжественным курц-галопом подкатились к окну избы, в которой я с своей собакой дохлебывал чуть ли уже не третий горшок перетопленного противного молока.

Прощаясь с Иваном, я подал ему трехрублевую бумажку с благодарностью за труд и компанию со мною.

– Не почто, бацька, горазд не почто, – отвечал он, низко кланяясь и конфузливо, не сразу принимая от меня деньги.

– Коли обойдешь на зиму медведя, подай весточку – приеду, непременно приеду и с тобой хоть на трех разом пойду.

– Можно, честь ваша! Этто-то можно, только не поленись приехать, а зверя тут будет…

Затем он поднял на руках мою собаку и, сажая в телегу, громко поцеловал ее в самое чутье, тихо промолвив при этом: «Ну, прощай и ты, умная…»

Крестьяне, бывшие тут праздными зрителями нашего расставанья, дружно загрохотали над этой нежностью, а глазевшая с крыльца хозяйская бабенка возмутилась этим до того, что громко плюнула на самого Вихряя и тут же обозвала его почему-то «паскудною мордой»…