Вихряй

– Ну, теперенька запевай, Вихряй, песню, – обратился к нему мой возница, дружески подталкивая его локтем.

– Спой, говорю, какую ни на есть: потешь барина-то… – ямщик повторяет. Но тот отмалчивается и на этот раз как будто не слышит.

– Слышь, повесели, говорят тебе… – приставал к нему возница.

– Асинька-те?! – послышался наконец вместо песни его отзыв, и снова молчок.

Я понял, что он дожидается моей просьбы об этом, и действительно, на первое же мое предложение охотно ответил: «Для че не порыкать», – и вскоре затянул какую-то дикую бессмыслицу местного сочинения.

По мере рассветающей зари стали выясняться окружающие предметы, и я начал всматриваться в фигуру моего случайного спутника. Толстая мокрая рубаха плотно облегала его широкие плечи и мускулистую спину, перетянутую, как у благочестивого бернардинца, обрывком посконной веревки. Шапки не было на голове, и ее заменяли родимые космы торчащих вверх волос; космы эти, как запрокинувшаяся шерсть, стояли дыбом толстыми вихрами и придавали всей его голове странный вид какого-то дикого растения. На ногах хотя болтались обрывки обуви наподобие зырянских пим, сшитых из оленьей кожи шерстью вверх, но голые пальцы, храбро выглядывавшие на белый свет из-под лохматых дыр этой покрышки, ясно доказывали, что эта часть его костюма носится только для вида. В руках он держал недлинную рогатину и небольшой, чем-то наполненный мешочек.

«По шерсти и кличка дана», – невольно подумал я, любуясь своей находкой и в то же время напрасно стараясь объяснить себе эту странную растительность волос на голове моего нового знакомого.

Скоро весь восток загорелся утренней зарею. По зубчатым верхам угрюмого леса ярко брызнули первые лучи восходящего солнца, тепло и мягко разлился их свет по мшистым стволам вековой хвои, и приветливо весело таково зарделось надо всем тихое, теплое утро… Проснулся лес, горячим паром задымились попадавшиеся на пути болота, и в них зашевелилась дневная жизнь… Сотни звуков и разнородных голосов послышались кругом, как бы приветствуя эту тишь после ночной бури.

Непреодолимая дремота овладела мной с восходом солнца. Докучная воркотня воды, однообразно плескавшейся под колесами телеги, еще больше клонила ко сну, располагала к грезам. По временам я бессознательно открывал глаза и тупо оглядывал местность: кругом и перед нами виднелся лес и лес, угрюмый, темный, с неподвижными верхушками еловых дерев, с неизменным запахом смолистой хвои… А мне почему-то вспоминались давно прошедшие, но вечно милые годы ранней молодости, мерещится тихая тамбовская степь с шумным привалом псовой охоты и встают знакомые типы родной стороны: сытые помещики с их дворовой челядью, поджарые скакуны под высокими седлами, тощие псы в цветных ошейниках – и стоном стоит над этой пестрою картиной общий говор, громкий смех, молодецкий посвист и безобидно выразительная русская брань…

Под этими сладкими видениями, полусонный, я дотянулся, наконец, до желанных жилья и станции. Покой и сон мне представлялись высшими благами, и на мои упавшие силы даже животворящий коньяк не производил своего спасительного действия и как-то совсем на душу не шел. Попробовал я предложить этого снадобья моему спутнику Вихряю, но, к удивлению, дикарь отказался от водки, я назвал коньяк виноградным вином и повторил ему предложенье, но он отказался положительно с простодушным увереньем, что во всю свою жизнь, кроме простой воды, он ничего не пробовал и пить не умеет.

– Да оно известно, – поддержал его плутоватый с виду мужичок – тут же стоящий хозяин – где, дескать, ему, Вихряю, знать такое ангельское кушанье, коли он и в церкви-то божьей едва ли когда бывал…

Последний тихо улыбнулся на эту остроту и уж совершенно по-детски попросил меня отдать его долю догадливому хозяину.

Мужик слегка сконфузился, но выпил с удовольствием и, значительно крякнув, проговорил с сожалением:

– Глупый… не понимаешь ты смаку в этаком добре.

Далеко за полдень стояло солнце, когда после долгого сна в сеновале на мягкой постилке из свежей душистой травы меня разбудил легкий скрип ворот, в которые протискивался Вихряй, держа обеими руками большую крынку с молоком для моей собаки.

Не показывая признаков пробуждения, я принялся рассматривать этого человека. Войдя в сарай, он поставил на пол свою ношу и, тихо подманив собаку к корму, опустился и сам на сено рядом с нею. Облокотись на одну руку, лежал он ко мне боком и от нечего делать заигрывал с моей Гризеткой. Та усердно уплетала поставленную ей снедь, а он былинкою травы потихоньку пошевеливал у ней за ухом; докучное прикосновение беспокоило собаку, и она по временам отрывалась от еды и ляскала по сторонам зубами, стараясь поймать воображаемую муху, но мухи, конечно, не оказывалось, и она, щелкнув по воздуху, принималась снова за еду, а он, снова за свою поделку.

Во все это время детски игривая и вполне довольная улыбка не сходила с его симпатичного и замечательно красивого лица, в особенности же заразительно приятно смеялись его большие синеватые глаза, в которых так много светилось спокойного разума и душевной силы, что, несмотря на все старания этого человека постоянно изображать собою юродствующего дурака, сейчас же делалось подозрительным его настоящее положение. Даже самый убор на его голове в образе стоячих вихров показался мне теперь не более как искусственным произведением его же собственного парикмахерского таланта (может быть, с участием просто древесной смолы). А тут еще этот чудный вчерашний голос, который, не подозревая присутствия людей, поёт романсы цивилизованного содержания, а при людях только может бормотать неясные звуки полудикого наречия.

Все это вместе взятое, то есть внешний вид и, так сказать, внутреннее содержание этого субъекта, озарило в моих глазах совершенно новым светом всю фигуру моего случайного знакомца, и почему-то эта фигура живо тут напомнила мне статного коршуна с перешибленным крылом, на которого я часто засматривался в детстве, встречая его на широком дворе нашего соседа. Во всяком случае для меня сделалось теперь несомненным одно, что встреченный мною экземпляр – суть «птица» и птица, как надо полагать, «высокого полета», но попавшая сюда, очевидно, уже с обрезанными крыльями, вот и живет себе смиренно, живет, конечно, до тех пор, пока не отрастут ее подрезанные маховые перья…

– Пойдем-ка поищем зорькой тетеревиных выводков или мошников, – предложил я ему, покидая свою лежку.

– Ништо, спытать удачи можно, – с веселой готовностью ответил он и тут же по-своему объяснил мне, что рядом за деревней начинались амшары и еловый бор, в котором водилось много тетеревей, и в том же бору у него, Вихряя, даже и теперь стояли силки на эту птицу.

– Оно и ладно, пойдем, кстати, и снасти осмотрим.

Часу в пятом вечера, собравшись наскоро, Вихряй с неизменной рогатиной в руках, а я с своей двустволкой за плечами перелезли деревенскую изгородь и врезались в большой, высокий бор, до того заросший густой порослью молодой хвои, что с трудом можно было продираться друг за другом. Несмотря на жаркий день, в лесу было прохладно и темно от густой тени, и лишь изредка кое-где между верхушками сплошных дерев пробивался голубой свет чистого безоблачного неба – кругом было сыро и даже как-то мрачно.

Долго тянулись мы таким порядком, перебрасываясь изредка короткими речами, в смысле и выражении которых я скоро подметил, что мой дикарь сделался как будто доверчивее, заговорил проще, отвечал умнее. На ходу мы не раз натыкались на выводки рябчиков, но в такой сплошной чаще, что только слушали, как эта пестрая семья, с треском взрываясь, звенела крыльями и перемещалась куда-то далее.

Я начинал уже утомляться и скучать бесплодною ходьбою, как в это время выбравшийся на маленькую полянку редколесья мой замысловатый спутник остановился и с уверенностью проговорил: «А рябки-то здеся можно побить». Почему рябки были именно в этом месте и как их можно было побить, я решительно не понимал, совершенно не зная до того времени этой охоты, но тем не менее послушно остановился, ожидая его дальнейших указаний. Вихряй начал посвистывать… и скоро снявшийся из глубины леса молодой рябчик с разлету ткнулся в вершину елки, под которой мы стояли, и немедленно слился с ее древесиной так искусно, что рассмотреть мне его не удавалось при всем моем старании и указаниях товарища; вглядываясь же по направлению его руки и собственной памяти в то место, куда действительно на моих глазах засел рябчик, я отчетливо видел корявый ствол дерева с его правильно расположенными сучками, видел висячие ветки мелкой хвои на этих сучках и даже тонкую на них паутину, но птицы не различал… Наконец, это мне надоело, и я, отступаясь, проговорил: «Да ну его к черту! Возьми, коли хочешь, ружье – убей сам!»

Товарищ мой, видимо, обрадовался этому предложению, он с заметным удовольствием принял от меня широкую двустволку и моментально расплющил несчастный предмет моих тщетных поисков. Почти вслед за выстрелом другой рябчик, шлепнув крылышками, вцепился в полдерева соседней ели и, хитро растянувшись по ее стволу, затаился – этого видел даже и я. Но Вихряй, поднимая убитого, лаконически-деликатно спросил у меня: «Можно?»

«Валяй!» И, подобно первому, как разорванная тряпка, скатился и этот под его рукою.

Таким образом, в течение часа, преспокойно лежа под деревом, я только любовался, как этот, по-видимому, неопытный дикарь шлепал рябчиков и тут же уверял меня, что он отродясь впервой осмелился взять в руки эту «страшную фузею» и боится этого снаряда не менее нечистой силы, из чего я, конечно, не верил ни единому слову – и, наконец, тут же случившийся пассаж убедил меня окончательно в его вранье.

Во время этой стрельбы молодые (уже ставшие на крыло) утки выводками сновали над лесом, размещаясь к вечеру по своим знакомым озерам. Вихряй давно завистливо поглядывал на эти вереницы свистящих комков. Давно ему крепко хотелось полохнуть в какую-нибудь из этих стай, но птицы, держась не в меру выстрела, продолжали мелькать стороною по верхушкам высокого леса, и он только по-прежнему провожал их глазами.

Но вот звенящий шелест от шума крыльев послышался к нам ближе, и из-за верхов громадной сосны вытянулась над нашими головами станица кряковых; на одно только мгновение появились утки на чистой прогалине лесных вершин, суетливо шарахнулись в сторону от нас, но этого мгновенья оказалось вполне достаточно для того, чтобы выстрел, брызнувший вослед исчезающей стае, догнал свою жертву уже снова над лесною чащей, и свернувшийся кряковень, тяжело кувыркаясь в воздухе, безжизненно повис на сучках раскидистой березы… Быстрота и меткость этого удара сделали бы честь любому артисту в охотничьем деле.

Не говоря ни слова, я только крякнул от удовольствия, глядя на этот молодецкий выстрел, но, надо полагать, что мое безмолвное удивление вышло уже слишком многозначительно, потому что я сейчас же увидел перед собой невинно улыбающуюся рожу стрелка с его любимым окликом: «Асинька-с?!»

– Ничего-с! Угодил как быть следует… – как-то невольно в его тоне сорвался у меня ответ.

Вскоре мы оставили поляну, чтобы засветло дойти проведать его снасти.

Между дремучим бором угрюмых елей и сосен и небольшим взгорьем мелкого разнолесья нешироким коридором простлалось мшарное болотце, в средине его мочевинка, вокруг потная кайма с зеленой сочною травою. Болотце это примкнуло к взгорью, на котором по боровому вереску рассыпался брусничный ягодник, морошка и можжевельные кусты.

Вблизи этого-то притаманного местечка и таились на погибель пернатых лакомок зырянские снаряды моего приятеля – петли и слопцы.

Крупные перья кем-то съеденного мошника и кругом пестревший пух еще какой-то птицы вместе с разрытой кучкой муравейника и глубоко примятою травой сразу указали нам на посещение этой местности, кроме птиц, и еще какими-то животными.

– Ишь, проклятый лончак [4 - Перегодовалое животное.] опять приходил; вот и глухаря в силках слопал, – ворчит Вихряй, рассматривая поличные улики посетителя, и предлагает мне остаться здесь на нынешнюю ночь: – Може, и опять припрется шатун лохматый…

Предложение было принято, в охотничьей сумке у меня нашлась пара пуль, пригнанных по гладкоствольному ружью, и я закатил эти шарики в стволы вместо дроби, расположившись ожидать шатуна тут же, на самом месте содеянной им покражи.

С горизонта давно уже свалилось солнце, и розовый фон его следов картинно просвечивался между темными силуэтами могучих сосен и вековых пирамидальных елей, стоявших перед нами густою стеною. Заревой туман, тихо всплывая, забелелся, и в тонком вечернем воздухе отчетливопослышались разнообразные голоса окрестных обитателей. В болоте начали отзываться молодые журавли, и вскоре, родительски покурлыкивая им в ответ, из-за леса появился старый; мерно взмахивая своими огромными крыльями, он низко протянул над нами и, спиралью обогнув болото, спустился в его крепях… Где-то вдалеке голодный переярок затянул мудреное соло из печальной арии на свое проклятое житье в стороне от нас, как в порожнюю бочку бухнул выпь, а над нашими головами назойливо чирикала какая-то птичка.

Опрокинутый рог молодого месяца показался на чистом небе, и кое-где чуть видно замерцали звезды; одна из них скатилась – мой товарищ мечтательно заговорил по этому поводу.

– Вон звездочка погасла, видно, чья-нибудь безгрешная душенька богу понадобилась…

– Почему так? – полюбопытствовал я, поддерживая разговор.

– Да уж это всегда так: умрет святой человек, и непременно в это время одна звездочка погаснет на небе.

– Ну, а когда умирают грешные, что бывает?

– Грешные? Ничего не бывает, разве только дежурный чертенок в кремень постучит, ну, где-нибудь в глухом месте и блеснет искорка, да и то редко, больше все так, ничего не бывает.

– А ты, Иван, чертей боишься? – спросил я у него, зная общую наклонность здешних жителей к суеверию.

– Нет, что же их бояться? Заживо не тронут, а умрешь, и сам к ним попадешь.

– Почем же ты знаешь, что после смерти попадешь куда-нибудь?

– Я-то доподлинно не знаю, а старики по кабакам за выпивкой болтают, что, как умрешь, так сейчас тебя с чертями по этапу и отправят на тот свет… А там уж, известно, и жди своего решения – либо самого тебя на вечные времена в огонь посадят, или, того еще хуже, к каторжной работе приставят – друзей поджаривать велят, – поясняет он мне с самым простодушнейшим выражением в лице и голосе, только в глубине его глаз при этом светятся искорки, умные такие, плутоватые.

– Ну, а насчет себя-то ты как полагаешь, по своим делам – в каторжную или на поселенье угодишь туда?..

Улыбнулся он над моим наивным вопросом и, не отвечая, как-то странно посмотрел на меня, точно в свою очередь хотел мне задать вопрос вроде следующего: «Уж не из полицейских ли ты, дескать, будешь, что тебя так очень уж забирает?..» И мне сделалось как-то неловко, просто совестно перед этим человеком, точно я его и в самом деле чем-нибудь обидел. Разговор прекратился.