Мой человек (сборник)

Не особо раздумывая, я подошла к женщине, державшей перед собой веером билеты.

– Я подешевле отдам, – обрадовалась та, потирая замерзшие руки. – На сегодня. Пойдете?

Я видела в открытую дверь, что в кассу стоят человека четыре, и кивнула. Билеты оказались в партер, совсем близко, и на самом деле дешевые. Я с подозрением взглянула на женщину, продававшую мне билет.

– Все хорошо с билетами? Почему так дешево?

– Да не переживайте! Замена же!

– А что должно было быть? И что будет взамен?

– Так орган же! Бах… Идите, не пожалеете!..

Женщина просто силой втолкнула мне в руки билетик.

Ладно, решила я, посижу минут двадцать, станет скучно – уйду. То, что может быть скучно, я не сомневалась. Не просижу я сейчас со своими мыслями полтора часа на классическом концерте. Была бы скрипка хотя бы, хватала бы за душу, теребила бы, отпилила бы, может, до конца сухую веточку под названием Илюша Комолов, человек, который от счастья обладать Дари Кучкиной сбрил свои прекрасные пшеничные усы… Или играл бы симфонический оркестр – увлек бы меня за собой, затопил бы лавиной музыки, оглушил бы, лишил бы способности размышлять о том, что в принципе непостижимо – почему все так…

Хотя органные фуги Баха, наверное, мне сейчас были просто показаны. Послушаю немного мировую гармонию, иногда это то, чего очень не хватает в бесконечной суете. А сегодня уж точно. Когда попадаешь в невыразимый и необъяснимый словами мир классической музыки, собственное одиночество растворяется в этом мире.

С чего бы это мне быть одинокой? Спросила я сама себя. Второй раз думаю о себе в контексте одиночества. Вот как на меня повлиял Илюшин юбилей. Даже зря я поехала с Маришей. Зачем? Чтобы удостовериться, что меня там не ждали? Так это и сразу было понятно. Я думала, наверное, не отдавая себе отчет, – вот увидит Илья Маришу, скажет: «О, дочка, а где же твоя мама? Ты что, одна ко мне на юбилей пришла? Неужели мама не хочет меня поздравить?» Мариша мне позвонит, а я тут неподалеку, и совершенно случайно в красивом темно-синем платье, с белой розой, которую я сама сделала из льна, с фиолетово-синим жемчугом – ненастоящим, конечно, такого жемчуга в природе не бывает, но очень красивым… Вот бы смех был – среди барынь в меховых горжетках появилась бы я, дива в синем платье с розой из льна. Ручной работы…

Хотя, если серьезно, я умею подбирать вещи, украшения, умею придумывать костюмы. Это, к сожалению, не моя профессия, но моя суть, возможно, призвание. Когда я вижу человека, я его мысленно украшаю – причесываю так, чтобы ему шло, наряжаю. Когда же я захожу в тканевый магазин, то во мне словно включается целая артель обычно дремлющих художников. Я одновременно придумываю несколько костюмов, платьев, перебирая ткани, трогая их, прикладывая одну к другой, и не могу никак уйти.

Я шью себе и Марише. Больше никому не шью. Как-то уж так повелось еще с тех пор, когда мы жили вместе с Илюшей. Его невыносимо раздражало шитье – если какая-то нитка прицеплялась к его брюкам, он просто взвивался. Если на полу вдруг валялась булавочка, которой я закалывала скроенное, он тут же хватался за пылесос, потому что всегда ходил дома босиком. Я видела, что его раздражает и сам процесс шитья, и самодельная одежда, которая у меня получалась отлично. И шить я перестала, хотя до встречи с ним всегда шила. На портниху я не училась, даже мыслей таких не было. Я окончила биофак МГУ, училась хорошо, два года поработала учителем в школе, вела предмет «Окружающий мир», но потом родилась Мариша, и в школу после декретного отпуска я больше не вернулась.

Когда Илюша ушел, я потихоньку снова стала шить, но только себе и Марише.

Все чаще и чаще я думаю – а вот почему бы мне не открыть свое ателье? Но я совсем не «бизнесмен», я художник, по призванию, и еще, как выражается моя дочь, – ботан, самый настоящий, с ударением на первый слог. Наверное, есть где-то место, где я могла бы реализовывать все свои мечты и придумки, но я пока этого места не знаю и найти не могу.

Художников по костюмам и модельеров – пруд пруди, каждый год выпускаются и выпускаются новые. И найти место, где мне скажут: «Сиди и рисуй, придумывай, а мы будем делать всю работу, на которую не требуется фантазии и придумки», я пока не могу. А может, и нет такого места. Надо это место организовать самой, но я не умею считать деньги. Ничего хорошего или почетного в этом нет. Это бред, но это так. У кого-то спина кривая, у кого-то все из рук валится, руки-крюки. А у меня улетучиваются деньги и никакие финансовые схемы в голове не помещаются.

Подросшая Мариша пытается считать, планировать бюджет, что-то откладывать, а я трачу собранные деньги. Не совсем впустую, конечно. Но и не с умом. Точнее, у меня ум другой. Я этим не горжусь, раза два в год серьезно берусь за самовоспитание – как некоторые садятся на диету или начинают ходить в тренажерный зал. А я пытаюсь планировать, расписывать расходы, каждую копеечку учитывать, не покупать лишнего… Это тошно и нудно и превращает жизнь в заплесневелую бухгалтерскую книгу, в которой когда-то спрятали котлету, она сначала стухла, потом присохла к страницам, промаслила их, и запах – от стухшей забытой котлеты – навсегда остался в твоих жалких расчетах.

Приблизительно на этом месте мои попытки экономить и расписывать жизнь по копеечке заканчиваются и забываются на полгода. Пока я не обнаруживаю, что на отпуск ничего не отложено, сапоги новые не на что купить, зато в коридоре стоят-красуются два мешка материалов для рукоделия. Делай руками красоту и живи впроголодь… «Нет! Так не пойдет», – говорю я и достаю свою тетрадку для записи расходов. На самом деле прелестную тетрадку с переливающимися бабочками на обложке, никакой засохшей котлеты там внутри нет… Слезы есть. Пара слезинок, пророненных по слабости душевной. Иногда на самом деле становится до слез обидно, что твоя работа, вроде бы и востребованная, не приносит тебе никаких материальных благ.

Кому нужен мой кружок «Мастерская природы»? Много кому. В этом году даже пришлось отказать трем-четырем мамочкам, которые очень хотели, чтобы их дети ходили в наш клуб, и сами рвались приходить по субботам, когда у нас собирается семейный клуб. В группе не может быть больше двадцать пяти человек – физически нет места. Некуда сесть, негде разложить свои тряпочки, опилки, сухие листья, из которых ты хочешь делать что-то красивое. А еще есть два «партизана». Крохотная дочка Манумы с удивительно умелыми ручками и шестая дочка одной нашей многодетной. Отказать ей не могу.

Есть человек, с которым лучше не заговаривать о моей работе. «Ничего более убогого, чем делать из шишек и крупы картины я представить не могу», – сказал мне однажды Илюша, совершенно не желая меня обидеть, а даже наоборот, сочувствуя мне и желая как-то советом помочь.

Размышляя о своей жизни, разглядывая людей, мгновенно переодевая их в голове во что-нибудь поинтереснее, я походила по фойе, концерт немного задерживали.

Наконец открылись двери, и я прошла и села во второй ряд, у прохода, куда, получается, просто чудом купила билет. Наверное, женщина продавала пригласительные, так теперь бывает. Артистам дают пригласительные с местами, они их продают, чтобы хоть чуть-чуть подработать. Особенно если пригласить особо некого.

В зале было много народу, но не все места заняты. Сцена была пуста, в глубине стоял лишь орган. Свет погас и раздался голос из динамика: «Начинаем концерт заслуженного артиста Российской федерации Алексея Мишечкина…» Я не ахнула, потому что просто не сразу сообразила. Ахнула, только когда на сцену вышел не очень высокий, ладный, стройный, чуть начавший седеть человек, которого я отлично знала. Давно когда-то знала. Алёша Мишечкин, так внешне похожий на моего Илью. Раньше был похож, сейчас Илюша расплылся, раздобрел, Алёша же остался таким же стройным, как в молодости.

Мне вдруг резко расхотелось слушать концерт. Алёша раскланивался – люди хлопали так радостно, как будто именно его и ждали, а не случайно попали на замену.

Я встала и пошла прочь по залу. Наверное, артисту, который вышел играть и вежливо поклонился своим зрителям, не очень приятно видеть спину человека, решившего уйти еще до начала. Может быть, этому зрителю стало плохо… Или он что-то потерял и пошел искать…

Ну да. Мне стало как-то плохо от неожиданной встречи. И еще я знаю: то, что я потеряла, – не найти. Поэтому я быстро дошла до высоких центральных дверей, уже закрытых. Там секунду помедлила, потом повернулась и пошла обратно. Конечно, Мишечкин меня видел. Вряд ли узнал, ведь мы не виделись столько лет. Люди говорят, что я не изменилась, но я-то сама себя в зеркале не всегда узнаю. В привычных зеркалах – да. Даже знаешь зеркало, в которое лучше не смотреть, если плохо спала или расстраивалась. Пробегу утром мимо этого зеркала, и быстрее в ванную, где свет неяркий и идет сбоку, там я очень хорошо смотрюсь. Такая вполне себе симпатичная… Глаза добрые, лицо улыбчивое… Грустноватое, но улыбчивое, улыбка близко…

А в незнакомом месте иногда видишь себя и думаешь: вот тетка уставшая – в платье, как у меня… Так нет! Это же я сама! Уставшая и грустная тетка, которой не жаль тратить свою единственную жизнь на грусть о том, чего не вернешь. И вопрос – стоит ли возвращать.

Я быстро села на свое место, на которое уже нацелился мальчик, сидевший с бабушкой рядом. Скоро я поняла, почему ему понравилось мое место. Он все время тайком от бабушки ел и норовил вытянуть ноги то под переднее кресло, то в мою сторону и поспать. Бабушка есть и спать ему не давала – первые пятнадцать минут. А дальше я уже не обращала внимания на соседей. Потому что меня просто захлестнула музыка.

Пока мне еще мешал мальчик, я вспоминала, как познакомилась с Алёшей и вскоре – с Ильей. Алёша Мишечкин учился тогда в аспирантуре в консерватории и был милый, начитанный, застенчивый, упорный в своем деле. И все бы, наверное, пошло по-другому, если бы не внезапно вспыхнувшая влюбленность в Илюшу. И не потому, что родился ребенок, – ведь Мариша появилась у нас не сразу. То, что Илюша – мой человек, я поняла быстро. А Алёша… Слово это на самом деле – его. Это он мне так сказал когда-то: «Ты, Оля, просто мой человек. На всю жизнь».

Мне очень понравились эти слова. Тем более что Алёша меня почти не знал, ни разу не целовал, лишь все время смотрел на меня, слушал, что-то говорил сам и все заглядывал в глаза. И как-то быстро понял, что я его человек. По глазам, наверное. Мне было приятно и хорошо с ним. Мы гуляли, Алёша водил меня на бесплатные концерты к своим однокурсникам и знакомым, мы почти каждый вечер слушали где-то музыку, потом он провожал меня домой. Я жила с бабушкой. Мои родители работали на Севере, на Севере же несколько лет назад оба и умерли, один за другим, толком так и не познакомившись с Маришей, видели ее всего два раза в жизни.

А моя бабушка тогда смотрела на нас в окно со второго этажа, где мы жили, махала рукой, звала Алёшу пить чай. Он никогда не поднимался. Однажды дошел до самой двери квартиры, бабушка уже открыла нам дверь, а он поздоровался, постоял за порогом и отчего-то ушел. Я знала, что он стесняется и боится, что не понравится бабушке. Такое серьезное отношение ко всему меня немного пугало. Ну не понравится и не понравится – и что?

Наверное, я не была готова попасть в плен такой дружбы или любви, не знаю, что бы из всего этого вышло. Что бы было, если бы в парке ко мне не подошел Илья. И тогда уже я, вспомнив хорошее Алёшино определение, сказала самой себе: «Вот мой человек». С Алёшей попыталась сразу расстаться, чтобы не вводить его в заблуждение. Но это оказалось не так-то просто. Алёша приходил и стоял у меня под окном. Не каждый день, но часто. И в любую погоду. У меня дома был телефон, но Алёша мне не звонил. Стоял и ждал, пока я выйду или хотя бы посмотрю в окно. Иногда он не приходил по нескольку дней. Тогда я ругала себя и думала – вот, наверное, он простудился и заболел. Простоял же позавчера три часа под окном. Зачем? Ведь все ясно. Ведь пути назад нет, я уже встретила своего человека, самого лучшего, самого хорошего, самого близкого. Илюшу…

Я так долго была счастлива с ним, что перестала остро ощущать это счастье, думала – вот это и есть жизнь. Обычная, как у всех. Когда тебя любят, смотрят на тебя с любовью, как бы ты ни выглядела, когда любишь, ты и живешь этой любовью. Когда ты нужна постоянно – как друг, как женщина, равных которой нет. Так говорил Илья, и у меня не было причин ему не верить. Он на самом деле любил меня.

Алёша перестал однажды приходить, а я пропустила этот момент. Вдруг поняла – ведь я его не вижу уже недели три или даже месяц. Я хотела ему позвонить и все откладывала. Думала – сам позвонит. Или поинтересуется, как у меня дела, или спросит с надеждой – не передумала ли я, не ошиблась ли в своем выборе. Но он не звонил. Однажды, через пару месяцев, я встретила его в парке, когда спешила к Илье на свидание.

Я надела новое светлое пальто, у меня было такое прекрасное настроение, что мне хотелось любить весь мир. Все вокруг казались добрыми, приятными людьми. Почему-то я очень хорошо помню этот день, он как-то высветился в памяти и так в ней и остался. Алёша, увидев меня, невольно разулыбался и остановился. Потом как-то смутился, неловко махнул рукой, поздоровался, взглянул таким сложным взглядом… Во взгляде его было всё – и обида, и надежда, и обреченность… Не знаю, может быть, я все это придумала, причем уже потом, когда вспоминала эту встречу, точнее, она сама вспоминалась.

Я никак не могла забыть его взгляд, чувствовала себя виноватой, не знала, что надо сказать или сделать, чтобы это чувство вины прошло. И не сделала ничего. Я решила – все вылечит время, а я помочь ему не могу. Он, наверное, хороший человек, но не мой. Даже когда он играл, прекрасно, вдохновенно, я никак не могла проникнуться к нему ничем, кроме приятной симпатии. Тем более что он не проявлял никакой настойчивости. Одно время я думала – может быть, мы просто друзья? Ведь бывает же так… Иногда, где-то… у кого-то… Но потом, когда Алёша несколько недель подряд приходил и стоял у меня под окнами, я поняла, что все-таки мы были не просто друзья.

Сейчас я слушала музыку, вспоминала все, а потом музыка унесла меня в какой-то иной мир, где другие законы, другие категории. Не случайно так трудно найти слова или совсем невозможно, чтобы описать музыку. Потому что она – из иного мира. Там другое время, другое пространство, все другое. Иногда мне кажется, что на земле музыки когда-то было гораздо больше. Может быть, люди не разговаривали – пели. У кого-то так и осталась эта бесконечная потребность в том, чтобы жить внутри музыки, слышать ее все время, пока бодрствуешь и даже когда спишь.

Алёша мне рассказывал, что во сне ему снится удивительная музыка, днем он ее не помнит, но ночью узнаёт. Мне это раньше казалось диковинным, любопытным и… совершенно чужим. Странно, сейчас бы я так не подумала… Но неизвестно, рассказал бы мне об этом сейчас Алёша или нет. Мне кажется, что такой человек, как он, довериться может только раз в жизни. И если уж обидится – то на всю жизнь. Я и сама такая.

Алёша играл Баха, что-то я раньше слышала, что-то слышала впервые или не узнавала на органе. Странное у меня было ощущение. Совершенно пустая сцена, на которой в глубине стоит лишь орган. За ним сидит человек, которого совсем не видно. И раздаются волшебные, удивительные звуки, уносящие меня, увлекающие за собой, заполняющие полностью, так, что я никак не могла сосредоточиться на какой-то конкретной практической мысли. Например, что сейчас делает Мариша? Надо ли ей позвонить, поинтересоваться, как дела, не обижают ли ее там дамы в горностаях и соболях? Но эта мысль, скользнув, тут же исчезла…

И я понеслась вслед за бесконечной, мучительно прекрасной, никак не подходящей к разрешению, все крутящейся и крутящейся вокруг главной, основной ноты, к которой все должно прийти, ради которой все и затевалось, музыки… Музыка обрушивалась на меня водопадом, искрилась, звенела, светилась в голове, все рациональные мысли погасли, растворились в ней, и сама я растворилась, не зная, долго ли, коротко ли звучит новая прелюдия и новая фуга…

Первое действие закончилось так быстро, что я поначалу решила – что-то произошло, а посмотрев на часы, ахнула. Нет! Как? Я совсем потеряла ощущение времени? Прошло целых полтора часа. Точно – в том мире, где живут эти звуки, – другое время, течет по-иному, его не чувствуешь вообще.

В антракте я немного отошла от волшебного ощущения, постепенно потекли здравые мысли. Интересно, как жил Алёша, есть ли у него семья – наверняка есть, одна ли семья, или он тоже поменял старую жену на новую? По возрасту как раз пора… Сколько детей, музыкальны ли они? Где он живет? В России? Или же, как многие музыканты, – в Германии или Франции, а здесь лишь наездами? Сыграет пару концертов, да и домой – туда, где никто не знает его родной язык, но зато знает другой язык, на котором Алёша так совершенно изъясняется…

Походив по холлу, спустившись вниз и поднявшись обратно, я решила уйти. Зачем мне это? Мне хватает переживаний. Точнее, у меня особых переживаний нет, серьезных… И я вовсе не хочу никаких лишних тревог. У меня практически взрослая дочь. Вот, только что написала: «Мам, ты как? Мне скучно, но я держусь…» «Мам…» Не «мамуль…» «Мам»! «Держусь…»! Держится она. В бальном платье, среди расфуфыренных бездельниц в бриллиантах и изумрудах, моя Маришка – держится!

Я остановила свои раздраженные мысли. Отчего я так раздражена? Я подошла к зеркалу. Вполне красивая, по крайней мере симпатичная, стройная, то ли грустная, то ли просто очень серьезная женщина в изящном темно-синем шелковом платье, льняная белая роза так хорошо гармонирует с кожей, нитка фиолетового жемчуга, лежащая ровным полукругом… Женщина взглянула на меня встревоженно и побыстрее отвела глаза. Да, тяжело иногда говорить с самой собой.

Я увидела двух нарядных девушек – в длинных, почти до щиколотки, платьях, одна – в черном, другая – в шоколадном. Я их заметила еще в начале антракта и подумала – вот как надо одеваться в консерваторию, нарядно, торжественно. Одежда выражает наше отношение к окружающему миру – презираю я или уважаю всех, хочу обратить внимание на свою персону или спрятаться, подчеркнуть исключительность или, наоборот, слиться с толпой, быть одним из многих, похожих…

Я загадала – если первой войдет в зал та, что в черном, я повернусь и поеду домой. Если в шоколадном – пойду на второе действие. У дверей они как-то замешкались, что-то сказали друг другу, засмеялись… повернулись и быстрыми шагами ушли прочь, к лестнице, по которой надо спускаться в гардероб. Я успела заметить длинные, неправдоподобно большие золотые серьги у одной, сильно накрашенные губы – у другой. Помада, ярко-красная, фосфоресцирующая, увеличивала и без того не маленький рот девушки. Я услышала легкий, почти безобидный матерок – та, что была похожа на длинный брусочек слегка размякшей молочной шоколадки в своем платье из тонкой замши, вскользь, не зло обругала Алёшу, Баха, консерваторию, меня в числе остальных зрителей, оставшихся слушать дальше.

Я никудышный психолог, хоть и работаю с детьми. Дети – это другое. Поэтому я и не берусь за организацию своего дела – прогорю тут же. И не из-за лени или безалаберности. Из-за своей чрезмерной доверчивости и близорукости. Из-за того что по доброте своей какашку могу ненароком принять за растаявшую шоколадку.

Мне-то они показались – со спины – такими завсегдатаями консерватории… по крайней мере платья у них были – завсегдатайские! Несостоявшийся пока модельер внутри меня вздохнул – не пойму, как скроено. Что там впереди – складка, втачка, выточка – почему так изумительно сидит? Или это такой изумительный материал, обнимающий твою фигуру, как никто и никогда ее не обнимал, прижимаясь каждой своей клеточкой? Илюша меня обнимал. Но как именно – я уже не помню. Так давно это было – в другой жизни.

Я неторопливо прошла по проходу, села на свое место, порадовавшись, что нет моих соседей – мальчика, который всё время хотел есть, и его бабушки или няни.

– Прости, – услышала я сзади шепот, – ты была на первом отделении?