Ласточка

– Так, все, пустые разговоры! – остановил его Олег. – Паш, может, и правда пойдешь пятым? Все же два парня будет, полегче как-то…

– Не, я без спичек и без еды не пойду.

– И без веревки, да? – засмеялась Ника. – Не повеситься в случае чего…

Паша показал ей за спиной неприличный жест. Ника только пожала плечами.

– Ладно, дело хозяйское, в смысле – добровольное. – Олег с интересом взглянул на Нику. – Мастер спорта? Мне Антон не говорил об этом, просто сказал – ловкая, спортивная.

– И языкастая, – подсказал Паша. – Язык как… – Паша не нашелся что сказать, рубанул изо всех сил рукой в воздухе.

– Так и есть, – кивнула Ника Олегу, не обращая внимания на Пашу.

– А спорт какой? – продолжал спрашивать Олег Александрович.

– Шахматы! – засмеялся Паша. – Разве не видно? Мозги наружу лезут уже!

– Что ты завелся-то? – удивилась Ника.

– Да баб умных не люблю, бесят. От них все зло мира.

– Я тебя вообще первый раз в жизни вижу.

Паша вспыхнул:

– Мы в одной школе учимся. Так, на всякий случай.

– Значит, тебе не повезло, Паш, – засмеялся Олег. – Не заметила тебя Ласточкина. Вот пошел бы с ней поход, показал бы себя…

Паша, воспользовавшись, что Олег обернулся на чей-то вопрос, привстал и выразительно потряс бедрами.

Ника взглянула на Кирилла, который в это время, отвернувшись, объяснял что-то Верочке. Не слышал, жалко. И не видел. Может, ответил бы Паше так, чтобы у того отпала охота хамить.

– Правда шахматы? – спросил Олег, снова повернувшись к ним. – Паш, ты, кстати, давай не выступай, не принято у нас задираться, ты в курсе. Раз вы все из одной школы, вот и держитесь вместе.

Ника повела плечами. Кажется, эйфория первых дней прошла. Природа природой, а то, что мальчики цапаются из-за нее – к этому не привыкать, обычное дело в классе. Просто этих она даже не знала до поездки, ей своих, из класса, хватает.

– Нет, не шахматы. Горные лыжи.

– Ух ты! – искренне восхитился Олег. – Молодец. Значит, с горами знакома.

– Да, только с зимними, на сборы езжу уже восемь лет.

Кирилл наконец подошел к ней и к Олегу. За ним стояла, тихо слушая и то и дело поправляя очки в черной оправе, Верочка. Ника услышала, как она спросила:

– Кирюш, ну что, возьмешь мой фотоаппарат, да? А то он тяжелый.

– Так договорились же, – немного удивленно ответил Кирилл. – Приноси мне в палатку.

Ника кивнула всем и пошла к морю. Неужели так не может быть, чтобы никто никому не завидовал, никто никого не ревновал, не хотел отбить, чтобы никто не писал гадости в Сети… Как она устала от этого в школе и как надеялась, что здесь, в лагере, про который ее ироничный и трезвый отец говорил только в превосходной степени, ничего подобного не будет. Но – нет. Кто-то притягивает к себе несчастья и болезни, кто-то – удачу, случайную, ничем не оправданную, от которой захватывает дух и становится страшно, кто-то – удивительных людей с интересными судьбами – мама ее раньше всегда радовалась, что к ней всегда идут сами персонажи, и искать не надо, приедет снимать сюжет о коммунальных службах, а встретит забытого героя войны, или умнейшую учительницу, или бескорыстного и талантливого врача, или же местного поэта, искреннего и наивного; к кому-то идут бездомные собаки и кошки, всегда и везде, а Ника словно манит завистливых и недобрых приятелей и подружек. Может, ей так кажется? Ведь у нее есть в школе хорошая подруга Таня. Есть или была, теперь уж и не разберешь.

Они дружат с раннего детства, но та уже год как живет в собственном мире. Мир этот состоит в том, что Танька сочиняет песни и ставит их в Интернет. Это не просто увлечение, а образ жизни, ничего другого Танька не делает.

Музыкального образования у Тани нет, голоса тоже, но она на слух подбирает аккорды, легко, не задумываясь, плетет простые рифмы «свет-нет-ответ», «приду-уйду», «забуду – не буду», «зима-сама» и имеет успех у других подростков в Интернете, количество ее подписчиков в Ютубе и Инстаграме перевалило за пять тысяч. Значит, кто-то слушает эти незамысловатые песенки, кому-то они нравятся. Таня в жизни разговаривает нормальным голосом, а поет особым, чуть гнусавым, как будто специально фальшивит, не дотягивает ноты, подвывая, подплывая к верхним нотам, от этого мелодия становится неопределенной, узнаваемой и оригинальной одновременно. И это имеет успех у сверстников.

Таня сама кому-то явно подражает, но уже есть девочки, в основном младше, не из Москвы, из провинции, которые подражают ей. Пишут похожие песенки, посылают Тане, чтобы она оценила. Возможно, какой-то девочке, которая живет в маленьком поселке в двухстах километрах от Вологды или Мурманска, Танька кажется столичной звездой.

Ника дружила с Таней с тех пор, как себя помнит, их матери когда-то гуляли вместе с колясками, и девочки познакомились, как только стали узнавать мир вокруг себя. Танька – естественная часть ее жизни. Но эта часть становится все более и более чужой, к сожалению. Что делать, если Нике не нравятся эти песни, они видит, как подружка на уроках сочиняет их, чертыхаясь, когда ей совсем не хочется писать и, главное, – не о чем, но она боится, что ее забудут подписчики, станут отписываться, и она с раздражением чиркает, чиркает в тетрадке, спрашивая Нику:

– Нормально? Классно?

– Нормально, классно, – обычно кивает Ника. А как скажешь, что это неинтересно, вторично, ни о чем? Этот как раз тот случай, когда твоя замечательная правда никому сто лет не нужна, как обычно говорит ее отец.

– Завтра выхо?дите в шесть тридцать, – предупредил Олег.

– Может, хотя бы в восемь, Олег Александрович? – спросила Верочка, все так же стоя близко-близко к Кириллу.

– Жарко будет. Нет, подъем в пять тридцать, стартуете в шесть тридцать. Не обсуждается.

– Ага! – зевнула Борода и по-хозяйски подгребла к себе Верочку, оттянув ее от Кирилла.

– Ну Даш… – промяукала Верочка, но покорилась, виновато оборачиваясь на Кирилла. Тот в ответ пожал плечами.

Ника кивнула. Все привычно, похоже на сборы. Распорядок дня, все распланировано… Только свободы здесь намного больше. И можно делать то, что хочешь. Никто ее не заставляет завтра идти так рано и проверять, сможет ли она питаться ягодами и зелеными орехами. В принципе можно и не вставать полшестого, спать до семи. Сегодня она видела, что кто-то пришел на обед к концу, кто-то бежал купаться, когда все остальные уже вернулись с моря. Железной дисциплины нет. Но она привыкла за годы в спорте к тому, что день расписан не только на сборах, но и каждый обычный день, даже выходной, спланирован с утра до вечера. И это ей нравится гораздо больше. Тогда успеваешь и отдохнуть, и очень много сделать – для себя, для семьи. Теперь ее семья стала в два раза меньше, но они с отцом живут так, что всегда чувствуют заботу друг друга. Вот в июле поедут вдвоем на Алтай, там будет время пообщаться.

Глава 2

Анна вышла из кельи и остановилась. Кажется, что-то не так. Она потрогала голову. Не надела платок. Подержала его в руках и положила рядом. И вчера так же было. Она вообще чувствует себя уже несколько дней как-то странно. Как будто она здесь и в то же время где-то еще. Идет по какой-то улице, бесконечной, вдали светло, и ей так хорошо идти… Когда она видит эту улицу, то перестает слышать и воспринимать все вокруг. Ее могут по несколько раз окликать, останавливать. А она вроде и слышит… а вроде и нет. Не хочет оттуда возвращаться, как иногда не хочется просыпаться утром, когда понимаешь, что наступил новый день, что надо просыпаться, вставать, жить, а во сне так хорошо, так покойно, во сне жив Артем, еще не было того страшного дня, еще ничего не произошло, еще она не ушла с утра на работу, еще Ника не повела Артема на занятие, еще не занялся прекрасный весенний день, такой день, в который просто не может произойти ничего плохого, в который не может Артем высунуться из окна аудитории, куда Ника привела его заранее – зачем было приводить заранее! Зачем?! Почему она все всегда делает вовремя, все кругом опаздывают, и только Ника приходит везде за пять минут до начала. Кто ее этому научил? Почему она такая выросла? Зачем она привела Артема так рано и оставила, маленького, семилетнего, беспомощного? Зачем? Куда она так спешила? На свои спортивные занятия? Зачем ей этот спорт, зачем? Кому вообще нужна вся эта суета?..

Анна с трудом остановила себя. Нет, так не нужно. Нужно смириться, она знает. Нужно прочитать молитву, нужно вообще весь день читать молитвы, не останавливаясь. Не только на службе. Все делать – полоть, стирать, чистить снег, убирать траву, листья – и молиться. Третий год она здесь, сначала это не получалось, потом стало легко и привычно. А сейчас как-то опять стало трудно. Сбиваешься, читаешь молитву, а мысли сами по себе идут – то в тот апрельский день, то по светлой дороге, в конце которой свет, счастье, покой… Она должна простить Нику. Пока она не простит ее, тяжесть в ее душе не станет меньше. А тяжесть никогда не станет меньше. Иногда кажется – вот сейчас пройдет, вот еще немного и она поймет что-то, что пытаются ей объяснить и настоятельница, и старые, опытные, многомудрые, истинные монахини – «старицы», которые живут здесь уже не первый десяток лет и чувствуют себя так близко к Богу, как Анна хотела бы чувствовать, да не может пока. Потому что слишком много боли в ее душе. Ей может помочь только Бог, и она стремится к нему, стремится, иногда он ей внемлет, иногда каждое слово Анны как будто услышано, она это чувствует, стоя на службе, молясь и растворяясь в пении, в проповеди, в монотонности молитвы, в непонятных словах, они лучше всего, когда непонятны, Анна повторяет слова молитвы, они на русском, но как будто каком-то другом русском языке, певучем, сложном, загадочном.

Неужели она когда-то могла заниматься таким прозаическим делом, бегать с камерой по городу, делать никому не нужные, суетные репортажи? Упала сосулька, расшибла голову бабушке… Лучше бы Анна этой бабушке капли сердечные из аптеки принесла или три килограмма продуктов, а не приставала к ней с глупыми вопросами: «Как вы считаете, коммунальные службы виноваты в том, что у вас синяк на лбу?» И ведь ей нравилась эта работа, она ею гордилась, могла встать в пять утра, чтобы ехать в другую область, ловить подъезжающего местного начальника, проворовавшегося или бравшего взятки, задавать ему вопросы… Мелко, убого, ничтожно… Анна опять остановила себя. Она не должна предаваться осуждению. Не надо осуждать – ни себя, ни других, ни себя прошлую, ни Нику, ни мужа – бывшего мужа… Кто ей теперь Антон? Как он живет? Успокоился или страдает? О ней, об Артеме? Он забыл об Артеме? И об этом она тоже не должна думать. Она ушла к Богу, она должна думать только о Боге и заботиться о хлебе насущном – жизнь в монастыре не простая, натуральное хозяйство, в основном что вырастили, то и съели. Она должна молиться о душе Артема, он давно у Бога, конечно, Бог взял его к себе, Артем был маленький и безвинный, души безвинных младенцев попадают к Богу.

Но как не думать о том, что она могла бы в тот день не ехать на никому не нужный репортаж об овощной базе, где овощи хранились вперемешку с запчастями для машин и какими-то старыми покрышками. Ну хранились и хранились, никто не умер от этого. А Артем умер. Если бы его не повела Ника, если бы глупая, самонадеянная, равнодушная Ника не привела его за семь минут до занятия, не оставила одного, он не высунулся бы из окна, ничего бы не случилось. Ничего. Ника живет, катается на лыжах, Антон умудрился написать, что Ника получила мастера спорта… Анна могла бы простить Нику, если бы она была уверена, что так хочет Бог. Так говорит матушка, так говорят сестры, но она ни разу не слышала этого в церкви. Потому что то, что говорит Бог, она с некоторых пор стала слышать. Не всегда, и никогда не знаешь, захочет ли Бог с тобой сегодня говорить. Но Анна слышит его слова. Точнее, понимает. Как будто слышит, но каким-то другим слухом. Когда настоятельница с ней разговаривает, Анна кивает, соглашается, невозможно не согласиться, матушка говорит так все правильно, так складно, так логично, по-другому – так не говорят в мирской жизни… Но… матушка тоже человек. А решить это может только тот, кто над людьми. А он молчит. Он никогда не говорил Анне: «Прости Нику». И Анна считает, что у нее нет больше дочери. Не могла дочь убить ее собственного сына. А она убила. Своей глупостью, своим эгоизмом, своим равнодушием. Маленький худенький Артем, быстрый, ловкий, смешливый, похожий как две капли воды на Анну, залез на подоконник, свесился в открытое окно и упал вниз, с третьего этажа, где находился тренировочный зал. Зачем ему нужно было дзюдо? Это придумал Антон. Значит, он тоже виноват в смерти Артема. Сколько угодно пройдет времени, но Анна не простит ни Антона, ни тем более Нику, которая шла по улице, смеясь и болтая по телефону, а маленький Артем уже лежал, мертвый, на асфальте, с тонкой струйкой крови в уголке рта…

Анна остановилась на пороге кельи, с силой сжав виски. Да, кажется, она себе давала слово никогда больше не вспоминать эту картину. А как она может не вспоминать? Эта картина всегда внутри нее. Тем более что она ее не видела. Когда она вернулась с репортажа, Артема уже увезли. Просто она четко представила себе, как все было, как будто видела это. И живет с этим уже два года и два месяца. И ничего поделать не может.

Анна вернулась в келью, взяла платок – большой черный плат с овальным вырезом для лица, апостольник, так он называется здесь. Первое время она ходила в обычном черном платке, потом ей дали апостольник. Странно было его носить первое время, потом привыкла. Сегодня праздник, звонит колокол – ярко, торжественно, настойчиво. Надо вместе со всеми радоваться. Как ей тяжело, когда здесь «праздники». Она пытается, как может, проникнуться их смыслом, чтобы не стоять совсем уж неискренне, когда все монахини вокруг нее с просветленными лицами повторяют слова молитвы, поют… Хорошо, что их в праздники православные монахини не меняют черные облачения. Ей снять сейчас черное невозможно, как будто предать что-то очень дорогое. Ее цвет – черный. Цвет ее скорби, цвет ее души, цвет ее жизни. Ей бы еще без коллективных праздников обойтись. Но заставили, объяснили, что иначе нельзя. У Бога праздник, а Анна пришла к Богу, поэтому надо жить по его законам. Сегодня – праздничная служба, значит, она точно попадет на нее, потому что на обычную удается не каждый день попасть. Сбегаешь в шесть утра на полунощницу – утренний сестринский молебен – и приступаешь к своим нескончаемым обязанностям.

Когда Анна шла в монастырь, она не могла себе представить, что как будто поступает на крайне тяжелую и зависимую работу, часто бессмысленную, грубую. Мыть полы, скрести до чистоты старые, подгнившие доски, мыть стены, двери, туалеты, без перчаток, без горячей воды, с водой у них туго в монастыре. Выносить мусор с кухни, копать-перекапывать землю, всегда такую плотную, тяжелую, глинистую, в которую никак не хочет идти лопата, таскать полные ведра воды, по двадцать, по тридцать литров – есть места в монастырском саду, куда не доходит ни один шланг, а поливать надо, сад должен быть зеленый, кроме пользы он еще и прекрасный. Несмотря на всю черноту в душе, Анна видит, как прекрасна природа вокруг. Природа, которой больше никогда не увидит ее маленький Артем.

Глава 3

– Пошевеливайтесь! – Паша обернулся и посмотрел на девочек, за которыми шел Кирилл.

– Лучше бы ты остался на завтрак, Паш, – бросила ему Ника, – чем так орать на всех. Никакого нет смысла в нашем походе, если собачиться.

– Такая умная, сама оставалась бы в лагере! – продолжал Паша в том же духе. – Спортсменка…