Оценить:
 Рейтинг: 0

Черный монастырь. Книга вторая: Беатрис

Год написания книги
2002
Теги
1 2 3 4 5 6 >>
На страницу:
1 из 6
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Черный монастырь. Книга вторая: Беатрис
Микаэл Ханьян

Западная Франция, 9 век. Обитатели острова Нуармутье готовятся к неминуемому нашествию викингов. Благодаря новой крепости, они чувствуют себя в безопасности; однако неожиданное появление чужестранки делает их положение не просто уязвимым, но и смертельно опасным.

Микаэл Ханьян

Черный монастырь. Книга вторая: Беатрис

Моим детям

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам уйдет;

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою ее произнесет.

Осип Мандельштам

ЗАПИСКА ОТЦА ТИБО

«Если мой план удастся, ночью рукопись вместе с этой тетрадью будет переправлена на материк. Если же Господь не услышит моей молитвы, переписанный мною текст и эти записки погибнут вместе с их автором.

…Сегодня, в первый день нового года, я пытаюсь осмыслить то, что произошло со мной за последние 4 месяца. Сразу же оговорюсь: я буду пользоваться привычными названиями месяцев, а не теми уродцами, которые, как и все начинания новой власти, оказались либо мертворожденными, либо недоносками. Вот и сейчас я пишу сентябрь, и это слово ласкает мне слух, и боль снова подкатывается ко мне, напоминая о прежнем, безвозвратно утерянном времени…

Всё началось два года назад, когда я еще служил в своем родном соборе св. Петра и Павла. Я уже старался не выходить лишний раз за ограду, но и это не спасало от издевательств черни. Почувствовавшие вседозволенность, науськиваемые новой властью, эти люди, в глазах которых горели черные угли ада, врывались в Божий дом, оскверняя его нечистотами, издеваясь над прихожанами и прерывая литургию непотребными воплями. Не раз я приостанавливал богослужение, склоняя голову и повторяя шепотом: «Liberanosamalo*…»

Мой храм был неизменно переполнен молящимися. Приведенные в негодность вандалами, боковые и задний входы были заколочены, поэтому каждый раз я шел к алтарю через плотную толпу прихожан. Порой людей набивалось столько, что путь к амвону затягивался на полчаса и более. Но я не жаловался. Напротив: я вспоминаю эти дни с величайшим чувством блаженства…

О нет, рассудок мой не помутился; я отвечаю за свои слова. Никогда, даже в самые благополучные и счастливые дни моего служения, я не видел людей так близко, не разглядывал их лица. С амвона видишь безликий наос*, в конфессионарии* слышен лишь голос исповедующегося. А здесь… Впервые я увидел людей, и не сплошную и безликую массу, а каждого, и у каждого было свое лицо. И пока толпа медленно и осторожно несла меня к амвону, я, нисколько не сопротивляясь ее неумолимому действию, не только не роптал, но в душе своей молил о том, чтобы минуты блаженства продлились как можно дольше. Я вглядывался в эти лица, пытаясь понять, что привело в храм того или иного человека. Я встречался с ними глазами, стремясь передать хотя бы частицу дарованной мне Господней любви и одними пальцами осеняя их крестным знамением.

…В один из таких дней я увидел Шарлотту. Она стояла в боковом нефе, прислонившись к стене, и ее глухой плащ выделялся резким черным пятном на фоне светлого камня. Когда, теснимый толпой, я оказался напротив нее, она приподняла голову, и из-под капюшона сверкнули лазурным блеском ее удивительные, редкие для наших мест голубые глаза.

Я сразу понял, что случилось что-то непоправимое: достойная дочь своего отца, Шарлотта была воспитана в неверии и никогда не переступала порога церкви.

…Жана Паскье я знал с юных лет, поэтому когда он овдовел, я посчитал своим долгом предложить ему и его маленькой дочери пастырскую опеку. Поначалу он вежливо терпел меня; потом мы сдружились. Я никогда не говорил с Жаном о религии, а он воздерживался от нападок на Святой Престол.

Сын маркиза де Паскье, Жан воспитывался при дворе и мог сделать блестящую карьеру, однако независимый нрав и острый язык превратили его в добровольного изгнанника. Он перебрался в Нант и поселился в городском доме, уставленном книгами и различными, как он любил говорить, «безделушками», – астролябиями, микроскопами, столярным и слесарным инструментом, а также разнообразными приспособлениями непонятного назначения. Его пытливый ум впитывал новые знания, а его сильные руки с поразительной быстротой осваивали новые умения.

Трудно было придумать такое занятие, которое оказалось бы ему не под силу; однако было одно дело, которому он отдавался с особым упоением. Раз в неделю он доставал из тайника старинную шкатулку черного дерева и, покрутив в руках, начинал ее «обновлять»: покрывал новым лаком, заменял треснувшую скобу замка, аккуратно поправлял ножом резной рисунок. Он никогда не открывал ее при дочери; все, что было ей известно, – это то, что в шкатулке хранятся фамильные ценности.

Видимо, Жан понимал, что синие* не оставят его в живых: этот благородный и гордый человек не только не пытался выторговать себе свободу, как это сделали многие его соседи, с упоением доносившие на своих жен и мужей, но, казалось, всеми силами пытался еще более усугубить свое положение. Вместо того чтобы сослаться на конфликт с королевским двором, он при каждом удобном случае вызывающе заявлял о своем дворянском происхождении и высоком титуле. Синие упивались его кажущимся безумием, не понимая, что истинная победа благородного духа – в отстаивании своего благородства.

…И вот теперь мы шли по набережной Луары, и Шарлотта рассказывала мне о событиях последних дней. От нее я узнал, что Жан брошен в тюрьму, а их дом разграблен. Несчастному было предъявлено стандартное обвинение: сочувствующий. Я содрогнулся: сочувствие, эта важнейшая добродетель, вменялась теперь в вину!..

Конечно, я предложил Шарлотте укрытие, и – конечно! – она отказалась от помощи, не желая усугублять мое и без того шаткое положение священнослужителя, не присягнувшего новой власти. Единственное, чем мне удалось заручиться, – это обещанием приходить ко мне почаще.

Но бедная девочка не смогла выполнить обещанного, ибо уже на следующий день ее схватили…

С тех пор я ничего не слышал о ней. Пару раз я пытался пробиться к начальнику тюрьмы, которого когда-то мне довелось крестить, но меня только грубо прогнали от ворот. Потянулись долгие дни, недели, месяцы… Судьба терзала мою бедную паству, то озаряя ее лучом надежды, то вновь швыряя на дно беспросветного уныния; и вместе с нею метался от упования к отчаянию и я…

Увы, последние надежды на возвращение к нормальной жизни рухнули этой осенью, когда в город прибыл комиссар Каррье и велел установить на площади Буффэ гильотину. По своей наивности, я полагал, что синие собираются устроить показательные казни мятежников, которых держали в тюрьме Сен-Клер. Я не знал, какая страшная участь была уготована городу. Я не ведал, как широко разверзаются порой врата ада.

На третьей неделе октября люди Каррье начали сгонять на площадь пленных солдат и заключенных городских тюрем. Каждую минуту вздымалось лезвие гильотины, чтобы лишить жизни очередную жертву. Первыми казнили шуанов*; за ними гильотинировали солдат Королевской армии Вандеи. Толпы зевак наблюдали это жуткое зрелище. Они и не догадывались, что пощады не будет никому, что уже на следующий день придут за ними, и кто-то другой – кто с ужасом, кто с безумной ухмылкой – будет провожать глазами очередную окровавленную голову, откатывающуюся от гильотины…

Каждый зверь когда-нибудь пресыщается. К исходу третьего дня гильотина застыла, а наутро первый осенний шторм погнал кровавые потоки по опустевшей площади…

Вскоре парижский палач потребовал свежей крови, и когда на равнине Жигант были расстреляны все федералисты и «умеренные», злодей придумал новую, еще более изощренную и мучительную расправу: людей стали топить.

По его приказу дюжину грузовых баркасов оснастили донными люками. Несколько десятков измученных людей – в основном сочувствующих и подозрительных – заталкивали на эти судна, а затем топили, как котят, открывая люки, через которые связанные по рукам и ногам жертвы, полуживые от мучений и страха, уходили на дно. Целые дни я проводил на берегу Луары, дрожа от холода, но не смея уйти, не помолившись за упокой этих несчастных. И я всё еще надеялся увидеть Шарлотту.

Постепенно ко мне привыкли и, казалось, не замечали; я превратился в неодушевленный предмет. Мои губы шевелились, произнося слова молитвы, но слезы уже не стекали по щекам. Моя душа перестала чувствовать; мои глаза перестали видеть. Каждый день я просил Господа о смерти, но он не позволил моему сердцу разорваться от горя. Я покорно принял свою судьбу.

И тут провидение улыбнулось мне: я узнал, что Шарлотта жива. В течение нескольких дней я скитался между городской тюрьмой и портовыми складами, набитыми несчастными горожанами, надеясь хотя бы что-то узнать о ее судьбе. Но я был слишком наивен: стены узилища были глухи и немы, а к складам никого не подпускали на пушечный выстрел.

Наконец, вечером первого ноября я увидел ее среди большой группы заключенных, ожидающих своей страшной участи у широкого баркаса. Синие проверили работу люков и начали заталкивать на борт людей, предварительно связав им руки. Многие неуклюже переваливались через борт, ломая конечности. Причал огласился воплями, которые тонули в окриках людей, потерявших человеческий облик.

Шарлотта стояла со сложенными на груди руками и гордо поднятой головой. Я бросился к ней, но в десяти пье* был остановлен молодым солдатом, сыном одного из прихожан. Узнав меня, он смутился и пропустил на пристань.

Только теперь, оказавшись совсем рядом с девушкой, я заметил, что она прижимает к груди какой-то сверток. В тот же момент один из синих вцепился ей в кисти, пытаясь разжать их, чтобы забрать сверток и связать руки. Но он ничего не добился: Шарлотта как будто застыла – пальцы на ее руке одеревенели настолько, что их было легче сломать, нежели разогнуть. Изрядно вспотев, солдат плюнул на нее и взялся за более легкую жертву.

Я выкрикнул ее имя, и она медленно повернула голову. Никогда не забуду ее взгляда: в нем была отрешенность человека, уже простившегося с жизнью. Не отводя от меня глаз, она медленно опустила сверток на землю, а затем, не разгибаясь, накрыла его сдернутой с себя накидкой.

Пока синие были заняты очередной группой пленников, я осторожно подобрался к Шарлотте и, улучив момент, незаметно наклонился и поднял сверток, который тут же спрятал в полах своей сутаны.

Я собирался дождаться конца, надеясь словом или взглядом поддержать свою подопечную, но тут один из синих стал тыкать в меня пальцем, выкрикивая грубые ругательства.

Я растерялся, но Шарлотта вновь оказалась на высоте положения: быстро шагнув вперед, она бросилась в воду. Оторопев от такой дерзости, синие тут же забыли обо мне: всматриваясь в темную воду, они ругались и отталкивали друг друга, дожидаясь, пока всплывет тело.

С трудом сдерживая рыдания, я заставил себя побыстрее раствориться в вечерней мгле, сжимая в руках то единственное, что осталось от моего друга и его дочери.

…Не буду подробно описывать свои дальнейшие злоключения. Скажу лишь, что я не стал дожидаться ареста и сразу же покинул город. В течение нескольких дней я передвигался в основном по ночам, днем скрываясь в опустевших амбарах и заброшенных мельницах. Я двигался по побережью, сам не зная, куда именно, пока через неделю не оказался на острове Нуармутье.

Здесь мне был оказан теплый прием. Командующий роялистов, господин Фортиньер, предложил должность второго капеллана, которую я принял с благодарностью. Мне сразу же выделили небольшое помещение и снабдили дровами.

Здесь, в своей небольшой и жарко натопленной келье, я впервые открыл загадочный сверток.

Нетрудно догадаться, что, развернув дерюгу, я увидел большую черную шкатулку. Поскольку я не сомневался в том, что она содержит драгоценности – причем, как я полагал, немалые, – я решил, что имею право воспользоваться ее содержимым для нужд роялистов, которые уже испытывали трудности с продовольствием и фуражом. Во всяком случае, я не сомневался, что будь Жан на моем месте, он поступил бы именно так. Поэтому, испросив в молитве Божьего благословения, я вскрыл шкатулку.

К моему величайшему удивлению, драгоценностей там не оказалось. Вместо них я увидел кипу пожелтевших от времени страниц, исписанных готической вязью. Просмотрев два-три листа, я понял, что рукопись написана на среднефранцузском, который я понимал без особого труда.

Когда я вчитался в текст, меня охватил настоящий трепет. Описываемые в рукописи события не только относились к глубокой и почти неисследованной древности, но происходили на этом самом острове! Рукопись захватила меня без остатка. Временами мне начинало казаться, что я слышу звон мечей и слышу грубые выкрики викингов, а в те редкие моменты, когда я покидал свою комнату и выходил на берег, вдали мерещились узкие ладьи пришельцев с севера…

Почти весь декабрь ушел на переписывание текста. Я настолько втянулся в работу, что практически перестал покидать свою комнату. Это привело к некоторому осложнению отношений с военными, однако Фортиньер, узнав о содержании рукописи, велел оставить меня в покое.

К Рождеству Христову все хранившиеся в шкатулке листы, числом около трехсот, были переписаны современным языком и стянуты добротным переплетом.

И вот теперь, накануне неминуемого штурма острова и падения роялистов, силы которых обескровлены многомесячной осадой, я исполняю то, что велит мое сердце: я отправляю эту бесценную рукопись неизвестного автора через Гуа*, надеясь, что она будет спасена для потомков, ибо последующие поколения достойны того, чтобы знать историю далеких предков, которые за много веков до нас точно так же отстаивали свободу своего духа, как сегодня это делаем мы, и как из поколения в поколение предстоит делать каждому, кто хочет именоваться человеком».
1 2 3 4 5 6 >>
На страницу:
1 из 6