Сирена

– От этой женщины, – пояснил Елчанинов.

– Эта женщина уже умерла.

– Да не может быть? – удивился Елчанинов. – Когда же?

– Сегодня утром ее нашли мертвой.

– Так и есть, отделались!

– Что ты хочешь сказать этим?

– То, что означает это слово на языке иезуитов: она стала неугодна им, и они отделались от нее. Быстры они в таких делах. Ты что же, был у нее на вилле сегодня?

– Нет, я дал слово Киршу не ходить к ней, – уныло ответил Варгин.

– Откуда же ты знаешь?

– Сейчас я был у Туровской и там видел чиновника от генерал-губернатора.

– Зачем он был там?

– Узнавать о леди. Он расспрашивал о знакомстве Веры Николаевны с леди Гариссон.

– Ну, и что же она отвечала?

– Что она познакомилась с ней через своего жениха, маркиза де Трамвиля.

– То есть бывшего жениха! – поправил Елчанинов, осматриваясь в зеркало и обдергивая на себе мундир.

– Она не сказала «бывшего», – возразил Варгин, – она просто назвала маркиза «мой жених».

Елчанинов, как был, повернулся и остановился.

– Ты сам это слышал? – переспросил он.

– Сам, своими ушами.

– Ты врешь! Она не могла сказать так после того, что было между нами!

– Я не знаю, что было между вами, но только повторяю тебе, что сам слышал, как она назвала чиновнику маркиза своим женихом.

– Да что же это, да как же? – заговорил Елчанинов, вдруг совсем растерявшись. – Что же, она смеется, что ли, надо мной?

– Самое лучшее: советую тебе, пойди сам и спроси у нее.

– Никуда я не пойду, ничего не хочу спрашивать! – воскликнул Елчанинов и как бы в доказательство своих слов расстегнул вдруг мундир, быстро сорвал его с себя и кинул.

– Да чего ты так вдруг забеспокоился? – удивился Варгин.

– Да как же! – размахивая руками, стал рассуждать Елчанинов. – Как же она еще вчера вела так себя со мной? Словом, после того, что было между нами… – Он вдруг сел и опустил голову. – Вру я все, – неожиданно решил он, – ничего не было между нами! В самом деле, что случилось такого особенного? Ну, она была мила со мной, ну, я ей говорил что-то, но ведь ничего положительного она не ответила мне. Я ее о маркизе не спрашивал; может быть, спроси я ее, она мне прямо так и сказала бы, что он ее жених. Но тогда все-таки она не должна была слушать мои слова, да и сама говорить иначе. Ведь это – кокетство с ее стороны! Варгин, ведь это – просто женское кокетство! Неужели она такая же ничтожная женщина, как и все остальные?

– Как и все остальные! – повторил за ним, махнув рукой, Варгин.

Он думал теперь об «остальных женщинах», которые сосредотачивались все для него в одной, и эта одна была уже мертва. Он сочувствовал приятелю, но не мог воспринять и разделить его горе, у него было свое.

Странное, совсем непонятное чувство испытывал он теперь. Клеймо палача, оказавшееся на руке бывшей леди Гариссон, оттолкнуло его от нее. Кого он любил в ней? Кто была она? Какое прошлое стояло за ней? И, как ни неприятно было ему, он должен был сознаться перед самим собой, что и для него, и для нее лучше было, что она умерла.

– Да, женщина – всегда женщина, – проговорил он. – Ведь и я…

– Нет, – перебил его Елчанинов, – ты не сравнивай своей любви с моей! Пойми, тут огромная разница!

– Никакой разницы нет, и для меня, и для тебя одинаково. И та, и другая – женщина.

– Да, но в любви нашей разница. Ты любил красоту леди, ее тело, и потому твоя любовь – не что иное, как страсть, прости меня, низменная, животная страсть – и больше ничего. Для тебя спасение в том, что судьба оборвала проявление твоего чувства. Но я, видит Бог, никогда не помышлял о Вере, как о женщине. Для меня она была счастьем, радостью, я любил ее душу, хотел душой слиться с нею, и вдруг она заявляет, что она невеста другого… что же это такое?

Он расставил руки в стороны и так и остался в такой позе.

Варгин не мог ничего ответить ему.

Глава XXXV

Погода стояла пасмурная; серое небо хмуро нависло, сливаясь с поднимавшимся от земли туманом; мелкая петербургская морось носилась в воздухе, словно частым ситом разбитая влага.

Настоящий дождь шел ночью, солнце не показывалось после него; крыши, деревья, дома и мостовые были мокры, тусклы и не блестели; серый туман, как вуаль, заволакивал их. В желобах и на листьях натекали капли и, мерно обрываясь, падали.

Грустно и мрачно было в городе и еще грустнее казались острова, несмотря на все еще покрывавшую их зелень. Последняя казалась в сумерках ненастного дня совсем бурой и смотрелась в мутно-свинцовые воды, не отражаясь в них, подернутых мелкой ленивой рябью.

В сырости тумана тонула деревянная, в итальянском вкусе, вилла леди Гариссон; в ее саду, смоченные ночным дождем, потерявшие свой цвет и форму, качались неубранные бумажные фонари вчерашней иллюминации и торчали на шестах вензеля, блестевшие вчера разноцветными огнями, а сегодня убогие и жалкие.

Посреди зала на вилле стояли черное возвышение в виде катафалка, четыре свечи и гроб, обитый дешевой лиловой материей.

И катафалк, и свечи, и гроб совершенно не соответствовали окружавшей обстановке, пестро изукрашенной. Все убранство виллы говорило, что она была выстроена для удовольствия и празднеств; плафон и стены зала были расписаны картинами очень веселого и очень фривольного содержания; всюду было показное великолепие; всюду блестела позолота; гроб же, свечи и катафалк были более чем скромны.

Леди Гариссон лежала в гробу, закрытая крепом, и как-то особенно странно и совсем неподходяще для русского глаза казался выпущенный наружу по католическому обряду и спускающийся сбоку расшитый шелками шлейф ее богатого платья, вместо обычного простого белого савана. Ее положили в том самом платье, в котором она была вчера у себя на вечере.

Эту жалкую погребальную помпу устроил за свой счет Станислав, на последние, оставшиеся у него от данных Киршем двухсот рублей, деньги.

Вилла казалась покинутой всеми.

Варгин вошел и никого не встретил ни на крыльце, ни в прихожей, как будто тут не было ни единой живой души, – только зал и в нем покойница, а в углу, в отдалении, бедный, жалкий Станислав с крепко сжатыми у груди руками и с лицом, поднятым кверху. Он стоял на коленях и, беззвучно шевеля губами, молился, глядя влажными слезящимися глазами в потолок. Он не заметил Варгина, когда тот вошел, а Варгин не заметил его.

Смерть леди видна была с первого взгляда. Ее лицо, холодное и неподвижное, было так же красиво, как и при жизни, только черты заострились и стали от этого еще строже, чем были. Тонкие губы сжались ровной, прямой чертой, предсмертная судорога не свела их в кажущуюся улыбку, которая часто смягчает неподвижное выражение смерти на лицах покойников.

Варгин вошел, остановился, вздохнул, постоял, потом подошел к гробу, сделал земной поклон и поднялся на единственную ступеньку возвышения, желая заглянуть поближе в гроб.

Станислав заметил его. Он сорвался с места, кинулся к покойнице, стал закрывать ее кисеей, так, чтобы рук не было видно, и отстранять Варгина.

– Не надо, не надо! Не смотрите! – произнес он тем подавленным шепотом, которым говорят обыкновенно живые люди возле мертвеца, как будто мертвец может услыхать их.