Молчание Апостола

Николас, которому оставалось два года до восьми десятков, выпрямился и пружинистым энергичным шагом направился к дверям, которые беззвучно распахнулись перед ним и так же тихо закрылись.

Однако, оставшись один, кардинал не направился к шкафчику. Он опустился на колени перед портретом Иоанна Павла Второго и несколько раз покаянно ударил себя кулаком в грудь.

– Святой отче! Прости! Прости и научи, прошу, что мне делать? Что? Можем ли мы строить Церковь и Веру на лжи? На крови и убийстве? Кем и чем мы стали? Прости, прости, прости…

Потом кардинал не без труда поднялся и направился к шкафчику с разноцветными и разнокалиберными бутылками. Там он сразу нашел то, чем можно было промыть раны: бесхитростного дизайна бутылку, этикетка которой гласила «Wоdka Wyborowa».

Но и коньяку плеснул себе в бокал кардинал Кшыжовский. Прав был генерал: тут и нервы вразнос, да и боль предстояла немалая.

«Заботлив монсеньор, – скривившись, подумал кардинал. Сплошь забота – как бы дружеская. Как бы. Все последние годы и я сам, и мое окружение живет в мире иллюзий. Как бы правды. Как бы веры. Как бы служения Богу. Или… – Внезапная мысль обожгла его мозг: – Или служения… как бы Богу?»

Кардинал истово перекрестился, произнеся вслух:

– Защити, Господи!

Он залпом выпил коньяк, тяжело опустился на стул, стоявший рядом, и, не мигая, смотрел на портрет святого понтифика, земляка, учителя, канонизированного нынешним Папой. Смотрел, не отрываясь и не замечая, как по щекам его ручьем катятся слезы.

«Эх, отец святой, ваше святейшество, тяжеловат подарок по завещанию вашему мне достался. Ведь в завещании своем понтифик выразил благодарность за верное служение мне, прелату Кшыжовскому, и высказал просьбу к будущему Папе: вознаградить верное служение прелата титулом кардинала-диакона – низшая из ступеней кардинальского достоинства, но при красной шапочке. Спасибо, ваше святейшество. Теперь я навек как на цепи при Ватикане».

Все титулы, почет и всю роскошь, окружавшую кардинальскую его жизнь, Тадеуш Кшыжовский отдал бы за то, чтобы как прежде служить приходским ксендзом в городишке Белжице, что совсем недалеко от Люблина. А ведь были еще и люблинские студенческие годы. Машину времени бы, да не придумали ее еще. В католическом университете он впервые лицом к лицу встретился с профессором этики и нравственного богословия, талантливым драматургом и поэтом, молодым еще – сорока, пожалуй, не было – Каролем Войтылой. Этот экзамен Тадеуш на всю жизнь запомнил.

«Фамилия пана студента?»

«Кшыжовский».

«Кем же пан себя видит по окончании университета нашего? Богословом, ученым?»

«Ксендзом, пан профессор, и никак иначе».

«Пожалуй, при такой фамилии[14 - Кшыж (krzyz) по-польски «крест».] и впрямь никак иначе».

И не знал, не ведал студентик юный, что профессор, напротив него сидящий, вознесен будет до высочайших высот земных и выше, до высот небесных, станет святым Католической Церкви и его, студентика юного, судьбою. От темных кудрей до седых волос.

Довольно скоро возведен был прелат Войтыла в епископы, еще через несколько лет стал архиепископом Краковским. Тогда-то и вызвал он бывшего студентика – не забыл! – в Краков, где предложил – а от архиепископских предложений не отказываются! – занять должность помощника при архиепископском секретаре-принципале, прелате Станиславе Дзивише.

С Войтылой и Дзивишем выехал Кшыжовский и на выборы нового Папы после внезапной – очень внезапной – смерти Иоанна Павла Первого.

«Ненадолго, – сказал архиепископ. – Недельку от силы, и домой».

Несколько дней подряд из трубы дважды в день вился черный дым, означавший, что Папа еще не избран. И вдруг… Огромная толпа на площади Святого Петра зашевелилась, заходила волнами.

Она загудела на всех языках, среди которых, конечно, преобладал итальянский:

– Abbiamo il Papa! У нас есть Папа! Папа!

Из трубы клубами валил белый дым. Понтифик избран. Через несколько минут он должен появиться на балконе апостольского дворца. Толпа уже хлынула туда, ожидая увидеть нового Папу. Тадеуш не шел, его несло это неудержимое течение человеческих тел и душ. Он видел, как на перила балкона было выброшено бархатное знамя с папским гербом. Вскоре появился новый понтифик, поднял руки и благословил народ. Люди падали на колени, истово крестились.

Отовсюду неслось:

– Abbiamo il Papa!

Но молодой прелат из Польши стоял, застыв как жена Лота, обратившаяся в соляной столб. Ибо на балконе апостольского дворца появился, благословляя народ, его бывший профессор и архиепископ Краковский. Тоже уже бывший.

С того дня и остались все три поляка в Ватикане. Дзивиш стал секретарем главы Католической Церкви. Кшыжовский этой официальной должности не имел, был скорее техническим ассистентом Дзивиша. Сам же Дзивиш очень быстро стал самым влиятельным человеком в клокочущем от интриг папском дворе. Еще с краковских времен он был настолько близким другом его святейшества, что даже кровать Дзивиша стояла в папских покоях, на расстоянии вытянутой руки от ложа понтифика.

Эх, ваше высокопреосвященство, пан Станислав! Будь кардинал Дзивиш сейчас не архиепископом в Кракове по завещанию Папы, а, как и прежде, всего лишь секретарем-принципалом понтифика, все кровавые игры генерала иезуитов были бы пресечены немедленно. Но… ведь сам Дзивиш и «внедрил» Тадеуша в орден.

«Нам – то есть ему и Папе – очень нужны там свои люди», – убеждал он Кшыжовского.

Что ж, убедил.

Вот он, Ватикан, средоточие веры, приковывающий к себе умы и сердца сотен миллионов людей. И вот он, Ватикан, где все следят за всеми, запутавшийся в интригах настолько, что и не понять, какой там век на дворе. Порой кажется, что воскресли кровавые Борджиа или, пожалуй, и не умирали вовсе.

Тадеуш, Тадеуш, снявши голову, по волосам не плачут. А продавши душу?

Он поднялся со стула и, слегка пошатываясь, но вовсе не от выпитого коньяка, пошел вдоль стены в небольшой коридорчик. Слева была створка, ведущая в опочивальню генерала, а напротив нее – такая же резного дуба дверь ванной комнаты. Ее и открыл кардинал.

Отделка комнаты и сама ванна были редкого коринфского мрамора. От умывальника до ванны шла белокаменная скамья, на которую Кшыжовский и сел. Потом он достал из глубокого кармана сутаны небольшой флакон, граммов семидесяти, открыл пробку, понюхал содержимое и ощутил резкий запах карболки: фенол.

Кардинал подержал флакон у лица, уже было поднес его к губам, но резко отшатнулся и проговорил:

– Apage, Satanas![15 - И на латыни, и на греческом фраза эта звучит одинаково и значит «прочь от меня, Сатана!».]

Смертный грех самоубийства – нет, это немыслимо. Он поставил флакон на скамью, стянул с рук черные шелковые перчатки, под которыми тампонами были прикрыты стигматы, не заживающие благодаря едкому фенолу, – кощунственная карикатура на страдания Спасителя.

Кшыжовский плеснул немного фенола на тонкий тампон, прижал его к ране на внутренней стороне ладони и закусил губу от боли. Выждав несколько минут, он сделал то же самое с раной на внешней стороне. Затем, перехватив флакон левой рукой, занялся правой ладонью.

Он плакал. Но вовсе не от боли. Человек веры понимал степень кощунства, которое совершает. Кшыжовский сунул черные перчатки в карман сутаны – «Перчатки после не надевайте» – и тщетно пытался убедить себя в том, что все это для большего добра. Ad majorem Dei gloriam. Для вящей славы Божией.

Глава 4

– Подбрось-ка еще пару поленьев в камин, Джеймс, будь любезен, – заполняя последнюю строчку кроссворда, произнес сэр Артур. – Вечер сегодня донельзя промозглый.

– Лондон, сэр, – заметил на это дворецкий, шевеля поленья в камине.

– Знаю-знаю. – МакГрегор махнул рукой, брезгливо отталкивая от себя толстенную газету. – Заметил. Как и то, что ты предпочел бы настоящую зиму в нашем родовом особняке на Шотландском нагорье.

– Не буду лукавить, сэр, но это действительно так, – с поклоном произнес дворецкий.

– Но вы можете сказать мне, что происходит, мистер Робертсон? – полушутливо спросил Артур.

– Лондонская зима, сэр, – невозмутимо ответил дворецкий.

Артур МакГрегор махнул рукой.

– Сейчас я не о погоде, Джон. Я об этом. – Он ткнул пальцем в аккуратно заполненный кроссворд. – Это делают идиоты? Или для идиотов? Или то и другое? Ну сам подумай, кроссворд в воскресном приложении «Нью-Йорк Таймс», считающийся сложнейшим в мире, был разнесен в пух и прах за… – Он взглянул на часы. – За какие-то шесть минут!

– Нет такого орешка, который вы не смогли бы разгрызть, сэр Артур. – Дворецкий улыбнулся.