Смерть Ланде

– Я не герой… – махнул рукой Ланде с редкой для него досадой.

– Оно и видно! – злорадно скривился Молочаев.

И всю дорогу до самого дома он грубо и жестоко острил над Ланде и с хвастливым удовольствием рассказывал о своей страшной физической силе. Ланде печально улыбался, а Марья Николаевна искоса поглядывала на Молочаева со странным чувством физического любопытства, и ее тонкие, прозрачные, как у породистой лошади, ноздри чуть-чуть раздувались. Ей было и интересно, и немного противно.

IX

Было уже темно и луна еще не всходила, когда Ланде подходил к дому. Думал он все о Ткачеве, и думы его были упорны и мучительны.

«Когда он смеялся надо мной, он страдал больше, чем я сам; это я видел… Это ужас, но кто в нем виноват, он, я… или кто-то вне нас?.. Я не знаю… Надо бороться, но как бороться, когда я не понимаю даже, откуда это?..»

Было тихо. Ланде шел, упорно глядя невидящими глазами в темную землю, медленно уходившую из-под его ног назад.

– Па-а!.. – отчаянно, с болезненной мольбой закричал где-то поблизости ребенок, и вся тихая, пустынная и темная улица вдруг вспыхнула и ожила дикими, безобразными звуками.

– Папа… не буду… папочка! – беспомощно кричал и как будто рвался ребенок.

– Не будешь?.. Не будешь?.. Не будешь? – методично, все повышая и напирая на звук, скрипел отрывистый и какой-то сухой бас. И чудилось, что в коротких промежутках между обрывками слов делается что-то безобразное и страшное.

Кто-то стоял под окном флигеля и чутко прислушивался. Тоненькая, бледная тень девочки, с бледным личиком и большими блестящими жутким чувством глазами, колебалась в сумраке странно и неясно.

– Это вы, Соня? – смутно узнавая сестру Семенова и хватая ее за худенькую руку, спросил Ланде. – Что это такое?..

Слышите, он его убьет! – отозвалась она странным полудетским, полуженским голосом и с движением жестокого и дикого любопытства вытянула шею к окну.

Ланде, с трудом оторвавшийся от своих дум, вдруг понял, охнул, опрометью, стукнувшись коленом о невидимый в темноте тротуарный столбик, вбежал во двор, вскочил на крыльцо и толкнул дверь в комнату.

Там горела лампа большая и светлая, отражаясь снопом золотых искр в куче образов, нагроможденных в углу до самого потолка. А посреди комнаты, лицом к двери, странно и как-то сладострастно согнувшись, стоял Фирсов в одном форменном жилете с мелкими блестящими пуговками и равномерно, продергивая, стегал длинным тонким ремешком по покрасневшему маленькому телу, которое было крепко зажато между его длинными костлявыми коленями в серых штанах.

– Не будешь! Не будешь! – режущим голосом, стиснув зубы, повторял он и в каждом промежутке меж слов хлестко и с наслаждением стегал ремнем, прорезывавшим синими полосами нежно-розовое округленное мягкое тело.

Что-то холодное и туманное ударило в голову Ланде, и, прежде чем он успел сообразить, что делать, почти в бешенстве бросился к Фирсову, схватил тонкую жилистую руку и изо всей силы толкнул его в грудь. Фирсов дрыгнул поскользнувшимися ногами, уронил ремень и ребенка и ухватился за стол… Что-то зазвенело и разбилось об пол.

– Это еще что такое! Вам что надо? – заревел он, сжимая кулаки.

Ланде прижал к себе навзрыд плачущего ребенка и смотрел ему навстречу огромными гневными глазами.

– Фирсов, опомнитесь! – дрожащими губами, но со странной неотвратимой силой выговорил он.

С минуту Фирсов безумно смотрел ему в глаза, точно не узнавая, а потом вдруг густо покраснел и мрачный, и дикий огонь, горевший в его круглых глазах, сразу потух. Он судорожно провел рукой по голове и пробормотал:

– Ах, это вы, Иван Ферапонтович!.. Извините… я…

– Опять, Фирсов, опять! – с напряженным укором сказал Ланде. – Как вам не стыдно, как вам не грех!

Он отвернулся и легонько толкнул ребенка к Соне, молча стоявшей в дверях.

Желтое длинное лицо Фирсова сделалось медным.

– Позвольте, Иван Ферапонтович… – хрипло заговорил он. – Вы не знаете… я не без причины…

– Какая может быть причина! – с тою же силой и гневным презрением крикнул Ланде. – Никакая причина не может оправдать этого ужаса!

Фирсов вдруг ступил к нему и поднял костлявую дрожащую руку.

– Нет, есть! – как-то оскалив желтые корешки съеденных зубов и опять выкатив глаза, крикнул он. – Знаете, что он, пащенок, сделал? знаете? – с нарастающим торжеством выкрикивал он.

– Что?

– А, «что»!.. Вот полюбуйтесь! – со злобным торжеством отступил в сторону Фирсов и, вытянув длинный палец, ткнул им в образа.

Ланде недоуменно посмотрел и увидел сначала только ящик с красками, кисточку и стакан с грязной зеленой водой.

– Что? – повторил он.

– А вот! – с тем же торжеством повторил Фирсов и дернул Ланде за руку к образам.

Тогда Ланде разобрал, что две напечатанные на бумаге сцены из Священного Писания грубо и нелепо раскрашены детскими красками и к женским лицам пририсованы усы и бороды.

– А! – равнодушно сказал Ланде.

Ребенок тихо всхлипнул.

– Не плачь… Мы не дадим больше… – как-то машинально сказала Соня, не спуская глаз с Ланде.

– Да ведь это же ребенок, Фирсов! – беря его за руку и стараясь успокоить, говорил Ланде.

– Я знаю, что ребенок! – запальчиво и тяжело дыша, вздернул головой Фирсов. – Если бы это не ребенок был, я, может, убил бы его!..

– Что вы говорите! – с удивлением сказал Ланде, махнув рукой.

– Да… убил бы, убил! – стуча по столу костяшками пальцев, упрямо крикнул Фирсов.

– Оставьте, Фирсов, – властно приказал Ланде, беря его за руку и оглядываясь на Соню. – Оставьте, – из-за такого пустяка!..

Фирсов быстро выпрямился, как будто ждал именно этих слов.

– Пустяка-а? – неестественно растягивая слова, повторил он.

– Да, разве можно придавать этому серьезное значение? Неужели вы не понимаете, что вы бесконечное число раз больше грешите, чем бедный мальчуган? – убедительно и печально сказал Ланде.

– А!.. по-вашему, это пустяк? Так… – начал Фирсов и вдруг, точно нарочно пришпоривая себя, тем же фальшиво-бешеным голосом закричал:

– Пустяк? – и пронзительно завизжал и затопал ногами. – Вон, вон отсюда!.. Богохул, дьявол! Вон, чтоб духу твоего!..

– Фирсов, – удивленно проговорил Ланде, – что с вами?

– Вон! – нарочно не слушая, брызгая и топоча ногами и оттого в самом деле впадая в бешенство, кричал Фирсов.