Все, что произошло в отеле

Сама же история началась в девять утра с истошного крика. Орала Галя – новенькая горничная, нанятая специально на сезон. Галя была доброй, но удивительно бестолковой в работе и забывчивой. Она совершенно не умела экономить гели для душа и шампуни, меняя даже те флакончики, в которых оставалась добрая половина. Щедро выставляла в каждый номер по два дополнительных рулона туалетной бумаги, хотя по правилам полагался один. Каждый день меняла полотенца. Сразу все, несмотря на висевшую табличку про бережное отношение к природе и призыв к гостям оставить полотенца, требующие замены, на полу, а не требующие – на вешалке. Галя табличку не читала и меняла сразу все, как и постельное белье, вне графика. При этом она из рук вон плохо справлялась с уборкой. Светлана Петровна – старшая горничная – устала бороться и с Галей, и с ее бестолковостью. Вот опять жалоба из седьмого номера – в углу паутина и здоровенный паук. Ребенок увидел и испугался. Светлана Петровна пришла в номер и лично убедилась – Галя опять не смела паутину. Не только в этом углу, но и в других тоже. Старшая горничная ходила в двух очках, которые часто путала. Одни она носила, чтобы видеть вдаль, другие, похожие на очки для чтения, – чтобы видеть вблизи. Обе пары очков висели у нее на груди на длинных цепочках. Но иногда Светлана Петровна забывала их поменять, поэтому не всегда видела вдаль, если на носу были очки для чтения, и не всегда замечала то, что перед носом.

– Там же Жорик! – восклицала Галя, призванная к ответу за плохую уборку номера и оставленную паутину. Ладно бы паутина, Галя опять забыла протереть сетку на окнах, в которой застряли мошки. Хорошо еще занавеска была задвинута, а то бы гости в обморок упали от количества мошкары.

– Жорик? – удивилась Светлана Петровна.

– Паук! Их нельзя убивать! Они приносят хорошие новости. А еще к деньгам! – воскликнула Галя.

– Вроде бы Жориками тараканов называют, а не пауков? Так деньги или хорошие новости? – попыталась пошутить Светлана Петровна.

– Пауков убивать не буду! – объявила решительно Галя. – Вы меня не заставите!

Светлана Петровна тяжело вздохнула и одним взмахом веника уничтожила труды Жорика и самого Жорика.

– А почему сетку не помыла? – строго спросила старшая горничная.

– Ой, а я не знала, что надо занавеску отодвигать, – искренне удивилась Галя.

Это качество младшей горничной не переставало потрясать Светлану Петровну. Галя настолько твердо игнорировала требования к уборке номеров – отодвинуть занавеску, протереть подоконники, вымыть не только батареи, но и под ними, – что оставалось только разводить руками.

– Галя, или ты возьмешься за голову и будешь исполнять свои обязанности, или я тебя уволю. До первой жалобы, – рявкнула Светлана Петровна.

– Да, я возьмусь, простите, обещаю. – Галя немедленно залилась слезами – еще одно качество, которое вводило Светлану Петровну в ступор. Ну как можно так быстро, неожиданно начинать плакать? Причем настолько горько, будто кто-то умер. Предупреждение об увольнении было уже сто пятидесятым как минимум, и Галя каждый раз клялась, что больше так не будет. Как в детском саду, ей-богу. При этом она верила, что следующий раз точно окажется последним и Светлана Петровна ее уволит. Хотя уже можно было догадаться, что та лишь грозится, но ничего не делает, жалеет ее. Да и где в сезон найти толковую горничную? Давно всех другие отели наняли, остались только такие, как Галя. Светлана Петровна качала головой и тяжело вздыхала. Вот и что с ней прикажешь делать? Кто ее на работу возьмет? Никто. А девушка-то хорошая. Только с тараканами в голове. То есть, тьфу, с пауками.

В девять утра Галя заорала в первый раз. Но быстро прекратила. Да и крик был похож скорее на удивленное восклицание. Так что те соседи, которые его слышали, решили, что в номере происходит личная жизнь, причем бурная и счастливая, не то что у них. Даже, возможно, позавидовали. Но во второй раз Галя закричала намного громче и пронзительнее. И продолжала вопить минут пять, не меньше. Светлана Петровна, прикорнувшая в подсобке, естественно, слышала первый Галин крик. Она не обладала стопроцентным зрением, но слух у нее был что надо. А уж звуки гостиницы – бытовые, обычные и странные, не предвещавшие ничего хорошего, – могла отличить даже в полудреме.

Первый Галин вскрик был похож на тот, каким та сопровождала обнаруженную новую паутину с пауком, разбитый бокал или чашку, потекший холодильник или сломанный сейф. Светлана Петровна решила, что ни за что не встанет. Голова болела нещадно. Старшая горничная дотянулась до сумки, вытащила таблетницу и рассосала лекарство от давления. Она мечтала подремать хотя бы еще полчасика, понимая, что уснуть уже не получится. Но все же расслабила мышцы лица, чуть приоткрыла рот и приняла позу медузы – чтобы руки и ноги не соприкасались с телом. На одном из форумов, посвященных бессоннице и тому, как с ней бороться, рекомендовали именно такой способ быстрого засыпания. Да и стоматолог в очередной раз выговорил ей, что зубы с каждым разом все сложнее восстанавливать. Мол, что она, во сне ими скрежещет? Как можно так стесать эмаль? Ну как морская свинка, ей-богу. Светлана Петровна понятия не имела, что морские свинки скрежещут зубами, и обиделась. В следующий раз решила обратиться к другому врачу, который не стал бы ее сравнивать с домашними питомцами. Может, она и скрежещет, а как иначе? Если каждый день то одно, то другое. Никаких нервов не хватает. Вот и сейчас…

Едва Светлана Петровна устроилась в позе медузы, как Галя завопила снова. И этот крик был явно другим по тональности и длительности, не предвещавшим ничего хорошего. Старшая горничная снова потянулась к таблетнице и выпила на всякий случай еще лекарства – от головной боли и от нервов. После этого встала, поправила прическу, накрасила губы, подвела карандашом глаза и вышла из подсобки. Все это время Галя вопила.

После Гали в злополучном номере появилась Светлана Петровна.

– Прекрати орать, – строго велела она. Галя тут же замолкла, но, мыча и подвывая, показывала пальцем на ковер.

Светлана Петровна даже в стрессовых ситуациях не изменяла себе. И поэтому раскрыла простую ученическую тетрадь на двенадцать листов, с которой не расставалась никогда и ни при каких обстоятельствах. В нее она заносила график выезда и приезда гостей, смены белья, дежурства горничных. В нее же записывала жалобы гостей, собственные замечания. На ежедневных планерках раскрывала тетрадь и объявляла с точностью до минуты, кто из персонала что не сделал или сделал не так. В компьютере могли слететь данные, он мог зависнуть, а тетрадь всегда была под рукой. Помимо двух пар очков, Светлана Петровна имела при себе ручку и карандаш. Ручка – в правом кармане, карандаш – в левом. Ручкой она отмечала уже решенные вопросы, карандашом – те, в которых требовалось разобраться. Если на горничную поступила жалоба, Светлана Петровна торжественно объявляла, что «взяла на карандаш», то есть поставила пометку в тетради. Три пометки – выговор, пять – строгий, шестая – увольнение. Если горничная «бралась за ум», как называла это Светлана Петровна, карандашные пометки стирались. Галя балансировала между строгим выговором и увольнением. От последнего ее отделяла лишь одна пометка. И этот крик мог стать той самой последней пометкой. Светлана Петровна никогда и ни для кого не делала исключений. Она показывала тетрадь с галочками, плюсиками, стертыми, появившимися вновь – с датами и точным временем. Спорить бесполезно. Однако с Галей она проявляла слабость, стирая карандашные галочки и жирно выделяя ручкой то или иное ее достижение. Галя была особенной – такой несчастной, зависимой, чересчур открытой в эмоциях и их проявлении, что у Светланы Петровны рука не поднималась поставить галочку, означавшую увольнение.

Согласно записям в тетрадке, уборка в этом номере сегодня не предполагала смену белья. Старшая горничная держала тетрадь на вытянутой руке, чтобы лучше видеть, хотя и без записей все помнила. Двадцать второй номер не освобождался пополудни и не заселялся после четырнадцати ноль-ноль. То есть убирать в нем стоило лишь после того, как все остальные номера были бы убраны. Но, если вдруг на двери появлялся дорхенгер с просьбой об уборке, следовало действовать наоборот – убрать в этом номере в первую очередь и переходить к другим. Светлана Петровна, заходя в номер, отметила – хенгер на ручке не висел. Или его не повесили гости, или сняла горничная. Опять же, согласно записям в тетради, как раз соседний номер, двадцать первый, требовалось убрать к приезду новых гостей, то есть к четырнадцати тридцати. Предыдущие постояльцы уехали в восемь утра.

– Дорхенгер висел на двери? – строго спросила Светлана Петровна, заранее зная ответ. Галя опять перепутала номера. В данный момент она должна была находиться в двадцать первом номере, а не в двадцать втором. Гости, точнее гостья, выезжать не собиралась, и беспокоить ее в девять утра категорически запрещалось. Как и других постояльцев. Светлана Петровна устала вдалбливать в голову Гали правило: если приезжают с детьми, убрать надо утром, до часу дня, то есть до детского сна. Но дождаться, пока гости уйдут на пляж. Если молодая пара – раньше одиннадцати в номер стучаться не следует. Пусть поспят. Если супружеская пара со стажем и дочерью или сыном-подростком, нужно дождаться, когда номер покинут родители. Подростки даже от работающего под ухом пылесоса не проснутся.

Галя от вопроса про дорхенгер впала в ступор и смотрела на начальницу, будто та вдруг заговорила на птичьем языке.

– Ну конечно, вот он, на ручке шкафа. – Светлана Петровна подошла, сняла табличку с надписью «Просьба убрать номер». – Галя, ну сколько раз повторять… обращай внимание на дорхенгер.

Галя хлопала глазами и беззвучно открывала и закрывала рот. Видимо, странное, незнакомое слово вызвало в ее мозгу короткое замыкание, и умственная программа зависла надолго.

Старшая горничная, откровенно говоря, раньше всегда называла дорхенгер просто табличкой на двери. Но в последнее время она смотрела по телевизору кулинарные шоу, в которых распекают нерадивых поваров и рестораторов за то, что те не знают профессиональной терминологии, и решила шагать в ногу со временем. Как профессионал. И каждый вечер учила наизусть выписанные из интернета термины, принятые в гостиничном бизнесе. Память с годами стала уже не та, но Светлана Петровна была упрямой женщиной. При малейшей возможности старалась вставить в речь выученные слова, чтобы закрепить теоретические знания. Пока ей особенно удавались чек-ин и чек-аут. Стандартный двухместный номер с односпальными кроватями она гордо именовала «твин». Еще ей очень нравилось, как называется дополнительная кровать – «экстрабед». Остальные сотрудники никак не желали использовать профессиональный сленг, и старшая горничная решила включать в речь по одному термину в месяц, давая возможность стаффу привыкнуть. «Стафф» – Светлана Петровна называла сотрудников именно так. Про себя, конечно, не вслух. Один раз попробовала, обращаясь к Славику, на которого пожаловалась одна из гостей. Тот без всякой задней мысли попросил дамочку сбегать оплатить парковку, пока он будет выруливать со стоянки аэропорта. Женщина, заранее заказавшая и оплатившая трансфер, растерявшись от подобной наглости, сначала покорно сбегала и оплатила, а потом, придя в сознание, написала жалобу.

– Слава, если хотите попасть в стафф нашего отеля, вы должны соблюдать правила, – отчитывала водителя старшая горничная. Слава, как и Галя, был нанят совсем недавно, с испытательным сроком.

– Чё? Почему я стафф? – искренне не понял Славик.

– Стаффом на профессиональном языке называют персонал, то есть сотрудников отеля, ресторана, не важно, – терпеливо начала объяснять Светлана Петровна. – Вы же молодой человек. Должны как-то соответствовать времени… даже я стараюсь, учусь…

– Не, я ж просто не знал. Стаффы – это ж собаки. Стаффордширские терьеры. Красивые зверюги. Я ж собачник. Мечтаю завести стаффа. Вот накоплю денег… – объяснил Славик. – У меня сейчас ирландский волкодав. Добрый, зараза, как болонка. Только с виду страшный, здоровенный, как лошадь, жрет как конь, а сам – как ребенок. Ему бы только играть и нежничать. Наташка его боится. Он же дурында, подбегает и начинает обниматься. Поставит лапы на грудь и давай целовать, то есть облизывать. Один раз Наташку завалил. Та перепугалась.

– Наташку? Надеюсь, не нашего администратора? – строго уточнила Светлана Петровна.

– Ой… Я это… понимаю, что на работе нельзя… Харассменты всякие… Но вы не подумайте, у нас все серьезно. По взаимному согласию. Мы на работе не тискаемся. Ну почему нельзя-то? Где еще знакомиться? Она ж такая… Я как увидел, так и все. Вот только одна проблема – с Мурчиком у нее не заладилось. Он к ней ластится, а она шарахается. Если вы про гладилку, так это все из-за Мурчика. Наташка не может у меня. Мурчика боится. А он привык со мной спать, вот и заваливается. Я его выгонял, он скулит. Я ж не могу такое слышать. Ну и сами понимаете – какая личная жизнь? Эта орет, тот под дверью скулит. Вот и пришлось нам здесь… Вы это, Наташку не ругайте, моя вина. Если вам нужно эти ваши галочки в тетрадь поставить, так на меня ставьте.

– Вячеслав, простите, я ничего не понимаю. Мурчик – это кто? Какая гладилка? – У Светланы Петровны начала болеть голова. Все-таки Славик – находка для шпиона, честное слово. Под стать Наташке. Та еще трещотка, разболтает тут же. Надо бы ему намекнуть, чтобы научился держать язык за зубами. Про гладильную комнату, приспособленную под комнату для свиданий, Светлана Петровна не знала, даже не предполагала. И не узнала бы, не проболтайся он.

– Мурчик? Так волкодав мой! – радостно принялся объяснять Славик, не поняв, что сболтнул лишнего. – Я ж говорю, он ласковый, как кот. Голову мне на колени положит, лапы свои длиннющие сложит и мурчит. Ну точно вам говорю! Наташка на меня даже обиделась. Я сказал, что у Мурчика лапы длинные, красивые. Я ж не знал, что она по поводу своих ног комплексует. Решила, что я сравниваю. А я что, дебил? Она ж не псина, а женщина. Нормальные у нее ноги. Увесистые такие, икры толстые, ляхи пожамкать можно. Я люблю, когда увесисто, а не одни кости.

– Славик, избавьте меня от подробностей вашей личной жизни, – простонала Светлана Петровна. Голова болела уже нестерпимо. – Просто запомните. Клиент не должен бегать оплачивать парковку. Вы обязаны заправлять бак заранее, а не по дороге в аэропорт, как было с семьей, которую вы позавчера отвозили. Они написали плохой отзыв. Скажите спасибо, что я его первой увидела.

– А чё такого-то? Время было! – возмутился Славик. – Я ж спросил, они согласились!

– Да, согласились, потому что очень хотели доехать до аэропорта и улететь. А вы, так сказать, отвечали за первую часть их возвращения домой. Вы бы стали спорить с водителем или предпочли бы доехать в целости и сохранности? Если люди соглашаются на заправку и ведут себя крайне вежливо, это не значит, что им это нравится. Точнее, им это совсем не нравится! Та семейная пара… Они наши постоянные гости. Муж крайне нервный. Он в аэропорт приезжает за три часа. А в тот день у него случился гипертонический криз – давление шарахнуло из-за вашей заправки, которая не была запланирована. Жена еле успела дать таблетку. Вот и подумайте об этом, когда в следующий раз решите заправиться по дороге.

– Ну я ж не знал, что он больной.

– Вячеслав, мы долго работали, чтобы получить статус четырехзвездочного отеля. И этот статус не позволяет нашим сотрудникам проявлять самодеятельность. Или вы подчиняетесь требованиям, или я вас увольняю. Все, можете быть свободны, – подвела итог Светлана Петровна. – Не забывайте, что вы на испытательном сроке. До первой жалобы.

– А чё с гладилкой? – уточнил Славик.

– Не чё, а что, – устало поправила старшая горничная. – Ваша гладилка меня волнует меньше трансфера.

– Ну чё, круто, – обрадовался водитель.

Светлана Петровна принялась правильно дышать и массировать точку на кисти между пальцами. На одном из форумов говорилось, что этот способ поможет быстро снять раздражение и успокоить нервную систему. Вскоре она тяжело вздохнула – опять наврали, ничего не помогает. Славик с Наташкой точно два сапога пара.

«Чё?» – спрашивала сидевшая на ресепшен администратор Наташа, услышав незнакомое слово. Впрочем, сидела она где угодно, только не на своем рабочем месте. При этом, надо признать, обладала бесценным качеством: в ее внешности все было чересчур. Наращенные ресницы имели такую длину и густоту, будто она на каждый глаз посадила по пауку и те свесили свои лапки. Из-за этого Наташа моргала очень медленно и с некоторым усилием. Производимый эффект был завораживающим: с одной стороны, хотелось убедиться, что она сможет снова открыть глаза. С другой – в памяти представителей старшего поколения тут же возникали кукла Маша или Даша из детства, которые закрывали глаза, если их наклонить. Вот и Наташу хотелось вернуть в горизонтальное положение, чтобы помочь справиться с ресницами. Светлана Петровна замечаний Наташе не делала, поскольку видела в этом выгоду для отеля. Такие ресницы способны были привлечь только Славика, а ревнивые супруги клиентов с более изысканным вкусом могли не беспокоиться, что их благоверные засмотрятся на миловидную администраторшу. Хотя, если бы они узнали, какие мысли проносятся в головах мужчин, даже самых изысканных, при взгляде на Наташу, то сильно бы удивились. К ресницам прилагались губы, тоже чересчур. Не пельмени, конечно, но вполне внушительный «свисток». А также груди, не уступавшие ресницам и губам в смысле выхода за грань приличия. Впрочем, губы и грудь администратора имели природное происхождение, в чем поначалу сомневался даже Славик, а убедившись в обратном, слегка обалдел от радости. Хотя Наташа и сама страдала от данных природой прелестей. Грудь третьего размера, граничащего с четвертым, носить было тяжело. Спина к вечеру просто отваливалась, какой лифчик ни надень. А губы… Наташа имела самые обычные губы, за одним исключением – сильнейшей аллергией на любую помаду. Она заметила этот эффект еще в старших классах школы, когда тайком красилась – губы тут же вздувались. Классная руководительница Дарья Андреевна отправляла ее в туалет смывать помаду. Наташа плакала и клялась, что уже давно все стерла. Дарья Андреевна подходила, доставала носовой платок и нещадно терла Наташины губы, отчего те становились только больше и ярче. Позже, уже убедившись в эффекте, Наташа специально красила губы, придавая им нужную припухлость. Потом поняла, что ей хватает привлекавшей излишнее внимание груди, и перестала злоупотреблять помадой. И вот теперь, встретив Славика, снова начала красить губы и смывать. Чем больше они становились, тем сильнее Наташа нравилась Славику. Он просто с ума сходил. А ресницы? В отличие от груди, свои ресницы у Наташи были блеклые и редкие. Не накрасишь – так вообще смотреть страшно. А то, что чересчур, так это подруга Снежанка решила стать мастером по ресницам и практиковалась на Наташе. Не всегда получалось удачно. «Сделай натуральные», – просила Наташа. «Так и в чем тогда разница? Ты же не увидишь мою работу!» – отвечала Снежанка и лепила от всей души театральные, чтобы сначала ресницы, а потом все остальное.

Наташа была доброй, честной и искренней. Не имея собственных детей, она умилялась чужим. Тут же выдавала гостям, приехавшим с малышами, манежи, колыбельки, горшки разных цветов на выбор, велосипеды, самокаты, игрушки, шампунь без слез, детское пюре и прочее. Причем делала это с таким знанием дела, будто сама была или многодетной матерью, или прирожденным воспитателем в ясельной группе. Девочкам постарше она заплетала замысловатые косички, могла сделать прическу с разноцветными резиночками, накрасить ногти лаком, светящимся в темноте. Умела складывать из бумаги веера, кораблики, гадалочки, птичек и рыбок. Дети ее обожали. Никто не мог успокоить ребенка так, как делала это Наташа. Именно она настояла на покупке бустеров и детских сидений под разный возраст, рост и вес в машину, принадлежащую отелю, чем обеспечила еще один пункт дохода – трансфер. В машине всегда лежали влажные и обычные салфетки, запасные памперсы, вода, пакеты на случай, если кого-то начнет тошнить. Она же потребовала купить в ресторан несколько детских стульев для совсем малышей и подушки, которые можно было положить на взрослые стулья для детей постарше.

К тому же Наташа умела восторгаться чемоданами новых постояльцев, укладкой или маникюром гостьи… Она могла заметить, что руки семидесятилетней женщины выглядят молодыми, максимум на сорок, и показать свои для сравнения. Доверительно рассказать поджарому мужчине далеко за пятьдесят, как выглядит ее отец в том же возрасте. И продемонстрировать фотографию. Светлану Петровну эти моменты трогали до глубины души. Славик хохотал, узнав, что фотографии Наташа скачала из интернета. Обман? Возможно. Но каждому человеку хочется верить в то, что он лучше, моложе, умнее другого. Вот на фото старый дед, а он – еще хоть куда. Одногодки, между прочим. Наташа, сверившись с паспортом гостя, прибавляла несуществующему отцу лет десять. Тот не возражал. Когда об обмане узнала Светлана Петровна, то опять заплакала.

– Наташа… зачем ты так? – спросила она. – Это же… о личном нельзя обманывать…

– Почему? – удивилась Наташа. – Это всегда работает. Вы же сами говорили, что я – лицо отеля и от меня зависит, приедут к нам люди снова или нет. А они приезжают.

– Тебя это совсем не… коробит? – уточнила Светлана Петровна.

– Ну если бы у меня был отец, может, и коробило бы. Но его нет, так что… – Наташа пожимала плечами.

– Так нельзя, нельзя! – твердила Светлана Петровна и вдруг пустилась в длинный рассказ: – Когда умер мой отец, мне было четырнадцать, я чувствовала, что рухнула в яму, глубокую. До сих пор помню то ощущение. Пытаюсь выбраться, а меня засасывает глина. И я одна. Папы нет. Никто не может прийти на помощь. Я всегда была близка с отцом, даже ближе, чем с матерью. Может, поэтому и не смогла личную жизнь устроить. Никто не относился ко мне так, как отец. Я тогда плакала много дней, маме пришлось положить меня в клинику неврозов. Ну это сейчас бы так назвали, а в те времена… психушка, дурка. Помню тот момент. Мама будто выдохнула, избавившись от меня. Махала на прощание, улыбалась. Я стояла в палате у окна, она внизу, во дворе. Рядом гуляли по дорожкам настоящие психи, сумасшедшие. Они бормотали что-то себе под нос, размахивали руками, танцевали или застывали на месте, как статуи. А мама их не замечала. Она была такая счастливая, радостная, красивая. Вокруг – осенние листья. Мы с папой всегда осенью ходили в парк, искали самые красивые листья – красные, желтые с прожилками. Запах… Пахло опавшей листвой. А если поддеть ногой и пнуть, чтобы листья разлетелись, запах становился просто оглушительным. А еще можно посмотреть на небо – оно бывает совсем безоблачным, чистым, пронзительно-голубым. И сверху падают листья. Тебе на лицо. Мгновение острого счастья – этот кусок неба, мы с папой, стоящие задрав головы, падающие листья. Вот-вот лист попадет на лицо, но пролетает мимо. Я, как щенок, бегала и ловила листья, папа смеялся. Называл меня березкой. Я спрашивала: а кто он? Кустик? В его волосах всегда застревали ошметки леса, как он их называл. Я их снимала, смеясь, а через минуту папа опять стоял ну точно куст – то деревяшки в волосах застревали, то мошкара, то какие-то соцветия.

«Папа, ты кустик, что ли?» – спрашивала я, когда мы садились на скамейку. Папа говорил, «надо подставить носы солнцу». «Нет, я не кустик», – смеялся он. «Тогда ты дуб». – «Ну какой из меня дуб? Дуб, он о-го-го какой». – «Тогда ты ясень», – предлагала я. «Ну ладно, на ясеня согласен», – смеялся папа. Он любил придумывать рифмы. Мне волосы достались от мамы, к сожалению, тонкие и жидкие. Она, кажется, втайне завидовала папиной шевелюре и радовалась, когда он вдруг начал лысеть. Его кудри выпадали клочьями. Однажды я увидела, как он вытаскивает из стока ванной собственные волосы. Сток засорился, мама ругалась. Говорила, надо вызвать сантехника. Папа сказал, что вызовет. И вытащил из стока застрявшие волосы. Они все тянулись. Папа вытаскивал волосы и выбрасывал их в унитаз. И так – снова и снова. Он плакал. Я случайно подсмотрела. Это было страшно. Даже страшнее того дня, когда я оказалась в психушке. И до сих пор ничего страшнее в жизни не видела. Тот момент, когда папа доставал свои волосы из стока… Мама не замечала или не хотела верить, что у папы рак. Он худел на глазах, ничего не мог есть. Его тошнило. Каким-то образом он держался, дожидаясь, когда мама уйдет на работу. И только я, сидя под дверями ванной, слышала, как его выворачивает. «Все хорошо, ты же знаешь, что мама может даже яичницу испортить. Опять перепутала соль с перцем, наверное, – смеялся папа, выходя из ванной и обнаруживая меня сидящей в слезах под дверью. – Пойдем, сделаю тебе гренки».