Вторая жизнь

Чтобы как-то оправдать маму в собственных глазах, Полина решила, что она тоже когда-то вылечила Ольгу Борисовну, поэтому мама Лизы такая добрая и ласковая.

– Мама, а ты лечила Ольгу Борисовну? – спросила Полина.

– Нет, она к другой поликлинике прикреплена, – удивилась Мария Васильевна.

Но еще больше Ольги Борисовны Полину восхищал Евгений Геннадьевич – Лизин отец. Он был дома, но его вроде как и не было.

– Девочки, не шумите, папа работает, – предупреждала Ольга Борисовна, и Полина старалась ходить на цыпочках. Потом Евгений Геннадьевич появлялся в гостиной, чмокал Лизу в макушку, строил смешные рожицы Полине и спрашивал у «девиц», как они «поживают». Полина знала, что дома тоже можно работать. Но никак не могла понять, как Евгений Геннадьевич работает один? У него не было пациентов, не было медсестры, как у мамы.

Полина всегда знала, что попала в школу благодаря Лизе и Ольге Борисовне. Это была очень хорошая английская спецшкола, и Ольга Борисовна устроила обеих девочек в первый класс, минуя собеседование. Лиза сказала, что хочет сидеть за одной партой с Полиной, а Ольге Борисовне, которая понесла завучу продуктовый «заказ» и билеты в «Современник», было все равно – просить за одну девочку или за двух. Почему Лиза поставила такое условие, никто особенно не интересовался – сочли очередным капризом. Полина же так и осталась ее верной наперсницей. Мария Васильевна не знала, как благодарить Ольгу Борисовну. Предложила проделать курс витаминных капельниц. Но та рассмеялась в голос и подарила Марии Васильевне шелковый платок – по случаю успешного поступления в школу. Мария Васильевна опять ахнула и снова принялась благодарить. Лиза же сообщила подружке, что у мамы «полно таких платков, девать некуда, вот она и раздаривает ненужные». Но Полина не поверила и решила, что Ольга Борисовна – добрая фея.

* * *

В детстве девочки были очень разными внешне. Полина всегда считалась красавицей – круглые глазки, реснички, щечки с ямочками, кудряшки. Просто Аленка с шоколадки. Очаровательная девочка – пухленькая, как булочка, с ярким румянцем во всю щеку, всегда с туго заплетенными косами и выглаженными бантами.

Лиза же не казалась привлекательной. Чересчур худая, с прямыми темными волосами, которые она подбирала ободком – терпеть не могла косы и банты. Иногда воспитательница усаживала Лизу на стул и, несмотря на ее вопли, заплетала две косы. Лиза стойко терпела экзекуцию и немедленно сдирала банты, чуть ли не вырывая волосы, стоило воспитательнице отвернуться. При малейшем морозце Лиза становилась совсем бледной, до синевы, а руки были ледяные. Поэтому воспитательница часто оставляла ее в группе – не хватало ей еще и переохлаждения. В Лизе угадывались красивые глаза – черные, яркие. Бледные губы в сочетании с высокими торчащими скулами тоже обещали красоту, но такой тип лица и фигуры не считался для детей здоровым. Лизу в садике кормили рыбьим жиром, витаминами и гематогеном, но девочка или выплевывала таблетки, или сжимала зубы. Вот Полина со своими голубыми глазками-пуговицами, чуть навыкате – та да, красавица. И как часто бывает с девочками, подростковый возраст многое изменил. Полина поправилась, из пухленькой стала полноватой, глазки уменьшились, а волосы схватывались в жидкую распадавшуюся косицу. Она обещала стать блеклой, крепко сбитенькой блондинкой без выдающейся груди, но с примечательными бедрами.

Лиза же с каждым годом превращалась в настоящую красавицу – тонкую, как статуэтка, с толстенной косой, аккуратными формами и длиннющими ногами. Да и ее типаж вошел в моду.

В школе, как и в садике, Лиза оставалась на особом положении. Ее никто не любил, Полину все обожали. Лиза была заносчивой, манерной, закрытой, а Полина – доброй, отзывчивой, легкой. Так, бок о бок, они прошагали до выпускного вечера и распрощались, кажется, навсегда. Полина поступила в медицинский, пойдя по стопам матери. У нее и не было другого выбора. Она и не мечтала о другой профессии. Лиза же, которой предоставили полную свободу, долго металась, ее ничто не привлекало, все казалось одинаково неинтересным. В конце концов она стала студенткой престижного вуза, где в новые времена, на последних уже курсах, ввели малопонятную, но очень привлекательно звучавшую специализацию «Реклама и пиар». Что это такое – не знал никто. И Лизу, которая так и не поняла за время обучения в институте, кем хочет стать, это вполне устраивало.

Полина выскочила замуж на первом курсе мединститута. За однокурсника Вадима – бесталанного сына известных врачей, который падал в обморок в морге и к медицине относился с нескрываемым ужасом. Немного инфантильный, немного полноватый, немного безвольный. Но Полина его любила, увидев в инфантильности – подкупающую детскую искренность, в полноте – сходство с собой, в безвольности – мягкость, ранимость. Впрочем, Вадик впоследствии стал неплохим окулистом. Полина со свойственной ей легкостью не замечала косых взглядов родственников, удивленных скоропалительной женитьбой, и драила, намывала, пекла пирожки. Да и Мария Васильевна своей простотой, искренней радостью за дочь, не менее искренним уважением к зятю, готовностью помогать во всем и всегда, что и говорить, казалась идеальной тещей для Вадима.

Родственники, увидев такое Полинино рвение, такую любовь к Вадиму и такую нетерпимость к пыли, помягчели, подобрели и приняли невестку как родную. Полина, опять же, не заметила перемен в отношениях с родственниками. Было у нее такое счастливое и редкое женское свойство – не видеть плохого, не замечать косых взглядов. Она родила сына, потом дочь, но продолжала работать. Стала гинекологом в женской консультации. Как и мать, бегала, носилась с пациентками, работала, готовила, везде успевала. На стене в кабинете приклеивала фотографии новорожденных детишек. Она радовалась, что помогла забеременеть, доносить, вылечила, отправила рожать. И вот оно счастье – малыши улыбаются ей со стены. Полина благодарила судьбу, что так сложилась жизнь, что есть семья, дом, родственники, любимая работа. О большем она никогда не мечтала, не гневила Бога. Вадик же с годами совсем приклеился к жене: не мог решить, что ему съесть на завтрак – яичницу или бутерброд с колбасой.

– Что ты хочешь на обед? Щи или куриный суп? – спрашивала в начале их семейной жизни Полина, чем ввергала молодого мужа в ступор. Выбор ему всегда давался непросто.

Когда появились дети, сразу стало проще – Полина готовила для детей, а Вадим с радостью ел детские котлетки и куриную лапшичку.

По праздникам они ходили в ресторан, и Полине очень нравилось наряжаться, надевать красивое платье и красить ногти. Ей нравилась ее бесхитростная жизнь с небольшими радостями. Нравилось, что они с Вадимом растят детей, варят холодец по праздникам, ездят на дачу. Сильных эмоций – страстей, ревности, ненависти, злости – она никогда не испытывала, чему тоже радовалась. Зато жизнь была наполнена – то к родственникам надо заехать, то к Марии Васильевне, постирать, домашнюю работу детей проверить, салат нарезать да еще «Наполеон» испечь, Вадим любил домашний «Наполеон». Перед семейными застольями Полина мыла, чистила, нарезала тазами и варила ведрами. Потом, падая от усталости, сидела за столом, пила сладкий ликер, выбрав себе именно этот напиток среди прочих, и опять чувствовала себя счастливой. Все было так, как она хотела. Так, как и должно быть.

Лизе она, как и в детстве, по-доброму завидовала. Восхищалась подругой. И когда та ей говорила, что она стала толстой клушей и бегает по кругу между домом и работой, с легкостью соглашалась. Да, она клуша.

Лиза окончила свой престижный вуз и пошла работать в престижную компанию. Выставки, презентации, форумы – Лиза показывала подруге фотографии.

– Ты такая красивая! – восхищалась Полина.

– Да, я слежу за своим весом, в отличие от тебя, – отвечала Лиза.

– Тебе хоть нравится твоя работа? – озабоченно спрашивала Полина.

– Не знаю. Работа и работа, – пожимала плечами подруга.

Она работала влегкую, не напрягаясь, и действительно не знала – нравится ей или нет. Да, она знала себе цену – умная, пунктуальная, грамотная. Может сделать за два часа то, на что у других сотрудников уходило три дня. И все – свысока, вполоборота, с некоторым, едва заметным презрением к коллегам. Лизе не нужно было рвать когти, глотку. Ей, по большому счету, вообще ничего не было нужно. Карьерных амбиций за ней никто не замечал. Наоборот, Лиза ценила личное время, личное пространство, некоторую свободу. Начальство ее ценило – Лиза никого не подсиживала, никого не подзуживала и никогда не строила козней за спиной – это было ниже ее достоинства. Друзей и подруг у нее не образовалось – только приятели и приятельницы, чтобы попить кофе, сходить на обед. Лиза вроде бы общалась со всеми – и ни с кем: в общих посиделках не участвовала, от корпоративных мероприятий вежливо отказывалась. Никому не помогала, но и помощи ни у кого не просила.

Сказать, что Лиза неприятная, было нельзя, но и назвать ее милой тоже вроде бы как не получалось.

– Тебе надо замуж, – говорила Полина.

– Надо будет – выйду, – отмахивалась Лиза, и Полина соглашалась. Да, Лиза за любого сможет выйти. На кого пальцем покажет. Она пыталась рассказать подруге, какое это счастье – муж, дети, но Лиза стекленела глазами. Полина знала этот взгляд и замолкала.

Полина смотрела, как подруга детства устраивает ложкой бешеный водоворот чаинкам. Как врач, она уже поставила диагноз – Лиза больна, ей нужно показаться специалисту, пропить курс препаратов. Депрессия, тяжелая, и анорексия под вопросом. Не долечили, значит, в предыдущий раз. Да еще и головные боли – надо бы провериться. Две таблетки болеутоляющего выпила, а все равно морщится. Видно, по глазам видно, что боль не отступила. Наступил же просвет, а сейчас опять.

У Лизы был совсем другой голос. Лизин, но другой. Подруга говорила тихо, глухо и быстро, будто заговаривая боль. Она не придумывала. Ей было больно по-настоящему. Ну что с ней делать? За руку отвести к врачу? Насильно уложить в больницу? Ведь Лиза сильная, всегда говорила, что сильная, справится. И ведь казалось, справляется. В конце концов, ну наплевать на Рому и забыть. Есть ведь Дашка. Такое счастье, что есть Дашка. Что еще женщине нужно? Ребенок. Если есть ребенок, значит, есть будущее. Но Лиза, похоже, так не считала. А Полина не могла ее переубедить. Если за столько лет не получилось доказать, то сейчас точно бессмысленно ей что-то внушать.

– Я похудела? – спросила Лиза.

– На тебя смотреть страшно, – честно ответила Полина.

Некогда стройные Лизины ноги превратились в две палки, утянутые джинсами. От нее ничего не осталось, даже груди. Свитер болтался, как на швабре. Из ворота выглядывали костяшки. Да, им уже за сорок. Лизе исполнилось сорок пять – она была на полгода старше Полины. Корни седые. На темных волосах седина особенно заметна проблесками, всполохами. Лоб совсем мертвый, наверняка Лиза вколола ботокс. Полина тоже хотела ботокс, но все никак не могла собраться. Да и не было такой уж нужды – лицо полное, гладкое. Вот второй подбородок убрать бы да овал лица подтянуть, это да. У Лизы выдавали возраст губы, собираясь мелкой сеточкой, когда она говорила. И руки. В тех местах, которые всегда выдают возраст, – если у Полины были полные, тяжеловатые, мясистые предплечья, то у Лизы они висели сморщенными складочками.

– Мне плохо, что-то мне совсем плохо, – призналась Лиза. – У меня никого нет. Странно, да? Ты помнишь, сколько у нас людей в доме собиралось? Меня ведь всегда любили. Рома говорил, что ему все друзья завидуют. И вдруг никого нет. Только ты. Странно, да? Ты знаешь, я не могу жить в своей квартире. Мне там все не нравится. Я хочу назад, в мой дом, в тот дом, который я построила. Почему я его отдала? Ты помнишь, какие там были окна? А подоконники? Помнишь, как я превратила подоконник в лежанку, а рядом стоял книжный шкаф? Можно было лежать и читать. Полин, я хочу назад. Я хочу на свой подоконник, смотреть в свое окно. Как ты думаешь, кто там сейчас живет? Они все сломали, да? Или оставили? Я пыталась поговорить с Дашкой, но ей все равно где жить. Она меня стала бояться. Смотрит испуганно и молчит. И знаешь, она думает, что я сошла с ума, как ее бабка. А я думаю, почему я не сошла с ума? Так легче. Жить и не понимать, кто с тобой рядом, где ты находишься, почему оказалась в этой кровати, а не в другой. Полин, я хочу сойти с ума, как мама. Только теперь я ее поняла. Она спасла себя. Когда это случилось? Ты помнишь?

– После смерти Евгения Геннадьевича, – ответила Полина.

– Да, наверное… а мне казалось, что позже. Ты думаешь, она меня так и не простила?

– Не знаю.

– А я знаю – не простила. Хорошо, что она меня не узнает. Я все думала тогда, как так можно – забыть единственную дочь? А теперь знаю – я бы Дашку тоже забыла. Я и сейчас про нее забываю. Смотрю на нее и не чувствую. Совсем. Как раньше, когда она была маленькая. Ты помнишь?

– Помню. Так бывает.

– Не бывает! У тебя так не бывает! Только у меня! – У Лизы снова затряслись руки. – Как Мария Васильевна?

– Все хорошо. Слава богу.

– Все так же бегает по своим старикам?

– Бегает. Мне кажется, она нашла себя в них.

– Ну да, ты отвечаешь за беременность, а она – за смерть. Просто святое семейство.

– Лиз, не надо, не будь злой.

– Прости. Передавай Марии Васильевне спасибо.

– Позвони и сама скажи. Ей будет приятно.

– Не могу. Не могу никому звонить и говорить дежурные фразы. Сил нет. Расскажи мне про Марию Васильевну. Я всегда хотела, чтобы у меня была такая мама.

– А я хотела, чтобы у меня была такая, как Ольга Борисовна.

– Да, я помню, как ты ей в рот смотрела и шла так чинно, медленно. А мне нравилось бежать с твоей мамой. И она мне всегда покупала рогалик в булочной.

– Лиз, это было всего один раз. Ну, два.

– Разве? А мне казалось, что Мария Васильевна нас часто из сада забирала. Или из школы. Поговори со мной. Расскажи что-нибудь.