Бальзак, Мериме, Мопассан, Франс, Пруст. Перевод с французского Елены Айзенштейн

– Ничего.

Два художника оставили старика в его экстазе, посмотрели на свет, отвесно падающий на полотно, которое он им показывал, не нейтрализует ли он все эффекты. Они стали анализировать живопись справа, слева, прямо перед собой, наклонившись и поднявшись.

– Да, да, это хороший холст, – сказал Френофер, неправильно поняв цель этого скурпулезного изучения. – Держите, вот рамы, мольберт, наконец, вот мои краски, мои кисти. И он стал сравнивать щетину кистей, которые он доставал с наивным движением.

– Старик играет с нами, – сказал Пуссен, возвращаясь к рассматриваемому полотну. – Я не вижу ничего, кроме смущенного цвета, собранного и помещенного беспорядочного множества странных линий, которые формируют стену живописи.

– Мы обмануты, видите? – повторил Порбю. Приблизившись, они заметили в углу, с краю, холст, в котором обнаруживался хаос цветов, оттенков, неясных ньюансов, туманное бесформенное пространство, но с очаровательными ступнями, с живыми ногами! Они окаменели в восхищении перед фрагментом, в котором скользило нечто невероятное, но медленно и постепенно разрушавшееся. Эта нога появилась там, как торс какой-нибудь паросской мраморной Венеры, которая возникла среди обломков сгоревшего города.

– Там, ниже, женщина, – сказал Порбю, обращаясь к Пуссену, следившему за цветом, который старый художник последовательно накладывал, стремясь совершенствовать свою живопись.

Два художника неожиданно повернулись к Френоферу, начиная понимать, хотя и смутно, экстаз, в котором он жил.

– Это настоящая вера, – сказал Порбю.

– Да, мой друг, – ответил старик, придя в себя, нужна вера, вера в искусство, в течение долгого времени нужно жить с предметом, чтобы создать подобное творение. Некоторые из этих теней мне стоили большого труда. Смотрите, на щеке, под глазами, легкая полутень, если вы наблюдаете натуру, вам это покажется почти непередаваемой. Эх, хорошо, верите ли вы, что этот эффект мне стоил неслыханной боли, которую я передал? Но также, мой дорогой Порбю, посмотрите внимательно на мою работу, и вы лучше поймете, что я хочу сказать о способе обработки деталей и контуров.

Посмотрите на освещение груди, и вы как будто коснетесь и почувствуете сильно загрунтованные блики. Я достигаю приближения к истинному свету и комбинирую сверкающую белизну ясных оттенков, и, как в противоположной работе, стираю выступы и шероховатости мазков; я мог лелеять контуры моей фигуры, ныряя в полутона, почти избавленные от идеи рисунка и искусственных средств, придавая фигуре природные вид и объем. Приблизьтесь, и вы лучше увидите эту работу. Издали это исчезает. Чувствуете? Там это, я полагаю, заметно.

И кончиком кисти он указал двум живописцам на ясного цвета мазки.

Порбю, повернувшись к Пуссену, ударил старика по плечу:

– Знаете ли вы, что перед нами величайший художник? – сказал он.

– Он еще больше поэт, чем художник, – серьезно ответил Пуссен.

– Там, – повторил Порбю, касаясь холста, – заканчиватся наше земное искусство.

– А здесь пропадает в небе, – сказал Пуссен.

– Сколько наслаждения в куске холста! – воскликнул Порбю.

Старик не отзывался и улыбался своей воображаемой им женщине.

– Но рано или поздно он определит, что за его холстом ничего нет, – сказал Пуссен.

– Ничего за моим холстом? – повторил Френофер, глядя прямо на двух художников и на картину, о которой шла речь.

– Что вы сделали! – ответил Порбю Пуссену.

Старик с силой схватил руку молодого человека и сказал ему:

– Ты ничего не видел, деревня! молокосос! монстр! болван! бастард! Зачем ты сюда явился? Мой дорогой Порбю, – продолжал он, обращаясь к художнику, – вы тоже, вы разыгрываете меня? Ответьте, я ваш друг, скажите, я испортил мою картину?

Порбю стоял в нерешительности, не осмеливаясь ничего сказать, но тревога на побелевшем лице старика была так сильна, что он показал на холст и сказал:

– Видите!

Френофер созерцал свою картину несколько мгновений и заколебался.

– Ничего, ничего! И это работа десяти лет!

Он сел и заплакал.

– Я глупец, безумец! У меня не было ни таланта, ни способностей, я не более, чем богатый человек, торговец, и мне нечего продать! Я ничего не создал.

Сквозь слезы он созерцал свой холст, вдруг поднялся с гордостью и кинул на двух художников сверкающий взгляд.

– Клянусь кровью, телом, головой Христа, вы ревнуете, вы хотите, чтобы я поверил, что она испорчена, чтобы украсть ее! Я вижу сам. Она волшебно-прекрасна.

В этот момент Пуссен услышал плач Жилетты, забытой в уголке.

– Что ты, мой ангел? – спросил художник, внезапно превращаясь в возлюбленного.

– Убей меня! – сказала она. – Я еще позорно люблю тебя, несмотря на то, что я презираю тебя. Я восхищаюсь тобой, и ты приводишь меня в ужас. Я люблю тебя и ненавижу.

Пока Пуссен слушал Жилетту, Френофер покрыл свою Катарину зеленой саржей с серьезным спокойствием ювелира, который верил, что имеет дело с компанией ловких воров. Он бросил на художников глубокий взгляд, полный презрения и подозрений, молча с судорожной быстротой раскрыл дверь своего ателье. Затем он сказал им у порога:

– Прощайте, мои милые друзья.

Это прощание охладило двух художников.

На следующий день Порбю, обеспокоенный, вернулся, чтобы повидать Френофера, и узнал, что ночью тот умер, после того как сжег свои холсты.

Проспер Мериме

Этрусская ваза

Огюста Сен-Кле не любили в том, что мы называем светом; по принципиальным причинам, он не стремился наслаждаться общением с людьми, которые ему не нравились. Он искал одних и бежал от других[12 - Первый французский перевод «Этрусской вазы» в 1830 году был выполнен Д. В. Григоровичем. При составлении примечаний использованы некоторые примечания издания 1830 года.].

Кроме того, он был рассеян и празден. Однажды вечером, когда он вышел из итальянского театра, маркиза А*** спросила его, как пела мадемуазель Зонтаг[13 - Зонтаг Генриэтта (1806—1854) – немецкая певица, с успехом выступавшая в Париже на сцене Итальянской оперы. Давала концерты в Москве и Петербурге в течение 1830—1837 гг. Жила в Петербурге в течение десяти лет.]. «Да, мадам», – ответил Сен-Кле, приятно улыбаясь и думая совсем о другом. Мы не могли бы объяснить этот забавный ответ робостью; так он говорил с великим князем, со значительным лицом и с самой модной дамой, с большим апломбом, как будто он был им равным. Маркиза решила, что Сен-Кле – чудо дерзости и самодовольства.

Мадам Б*** пригласила его на обед в понедельник. Она говорила с ним, и, выйдя от нее, он объявил, что никогда не встречал женщины приятнее. В течение месяца мадам Б*** набиралась сведений у других и разбазаривала их в один вечер у себя. Сен-Кле увиделся с ней в четверг той же недели. В этот раз он немного скучал. Другой визит заставил его подумать больше не задерживаться в ее салоне. Мадам Б. заключила, что Сен-Кле – молодой человек без манер и самого ужасного воспитания.

Он был нежен и добр сердцем, но находился в том возрасте, когда слишком легко впитываются впечатления, которые длятся потом всю жизнь; слишком эмоциональной была его чувствительность, и он привлекал из-за нее насмешки своих товарищей. Он был горд, честолюбив, похож на нежного ребенка.

Таким образом, он пытался скрывать все, на что он смотрел как на неблагородную слабость. Он ждал своей цели; но победа стоила ему дорого. Он мог таить другие, слишком нежные эмоции своей души, но, затворившись в себе самом, становился в сто раз более жестоким. В свете он имел печальную репутацию бесчувственного и беззаботного человека, а в одиночестве его беспокойное воображение создавало мучения самые ужасные, которыми он не имел желания гордиться и никому о них не рассказывал.

Правда, что ему было трудно найти друга! «Трудно! Но возможно ли? Могут ли два человека не иметь секретов друг от друга?» Сен-Кле вряд ли верил в дружбу, и это отмечалось окружающими. Он вел себя холодно и закрыто с молодыми людьми из общества. Никогда он не выведывал их тайн; но все его мысли и большая часть его действий были для них тайной.

Французы любят говорить о них самих; таким же был и Сен-Кле, и, несмотря на это, он хорошо хранил тайны. Его друзья (это слово ничего не означает, кроме того, что они виделись два раза в неделю), жаловались на то, что он не доверял им; на самом деле, те, кого мы делаем частью нашей тайны, обычно обижаются, что не становятся частью нашей. Мы полагаем, что должны иметь взаимность в неблагоразумии.

– Он застегнут до подбородка, – сказал однажды прекрасный командир эскадрона Альфонс де Темин. – Я никогда не мог иметь большого доверия к этому дьяволу де Сен-Кле.

– Я его считаю немного иезуитом[14 - Иезуиты были изгнаны из Франции еще в 1594 году, в день казни Шастеля. Им было разрешено вернуться в 1603 году. Орден был запрещен папой Климентом XIV в 1773 году.], – вторил ему Жуль Ламбер, – кое-кто меня осудит за эти слова, но я встретил его два раза, выходя из Сен-Суплис[15 - Парижская церковь Сен-Сюльпис и находившаяся при ней семинария руководились в то время иезуитами.]. Никто не знает, о чем он думает. Что касается меня, я никогда не мог быть бы откровенен с ним.

Они расстались. Альфонс встретил Сен-Кле на Итальянском бульваре, идущим с опущенной головой и никого не видящим. Альфонс остановился, протянул ему руку, и, перед тем как они пришли на улицу Мира, рассказал Сен-Кле всю историю любви к мадам ***, чей муж – ревнивец и негодяй.