Мчащиеся мустанги

– Я ее не трогал. Разве битьем чего-нибудь добьешься? Не знаю. Во всяком случае, я не представляю.

– Тогда к чему ты клонишь? Как же иначе можно чего-нибудь добиться в жизни, Томми?

– Я не счастлив ни с кем, кроме тебя, мама.

– Дорогой мой! К чему ты клонишь, сынок?

– Видишь ли, я люблю тебя и этим счастлив. А другие тебя любят?

– Кто другие?

– Отец, мои братья, сестры.

– Томми! – Задохнувшись от изумления, она прильнула к нему. – Проводи-ка меня домой. Я себя неважно чувствую, голова что-то закружилась.

– Плевать им на тебя.

– Это мужу-то? Моим малышам? Что на тебя сегодня нашло, Том? Зачем меня мучишь, разрываешь мне сердце?

– Видела серую кобылку?

– Ту, что продал Райли?

– Ту самую.

– Как раз думаю, что с тобой стряслось, после того как ты с ней поработал. Что у тебя на уме, парень?

– Я видел фотографию ее матери. Серая похожа на нее. Думаю, ничто ниоткуда не берется.

– Пытаюсь понять тебя, Том. Ей-богу, никак не разберусь!

– Скажем, другие ну хоть капельку похожи на тебя?

Мать, тяжело дыша, молчала, руки ее тряслись еще больше.

– Если они тебя любят, то я не знаю, что это за любовь. Никогда не помогут, разве что на Рождество.

– Им приходится самим себя обшивать… девочкам, бедняжкам, надо же проводить время с молодежью. Как же девушкам без этого, Том? Станешь постарше – поймешь!

– Да они же над тобой смеются! И надо мной. Что мы для них? Просто рабы. Мы работаем. А они забирают денежки!

– Кто сказал тебе такое?

– Мальчишка в лесу, – не думая, ответил Том.

– Какой мальчишка?

– Просто так не объяснишь. У меня в голове ужасная каша: мальчишка, который надо мной смеялся; серая кобыла, которая не брыкается, если ее не мучить шпорами; Джим, который меня по-всякому поносит; а еще запах вики, куча хвороста, ты моешь посуду на кухне. Видишь, как трудно во всем этом разобраться, не то что объяснить!

Она перестала дрожать. Прислонилась к большой деревянной подпорке ветряка.

– Вот таким путем ты и додумался до всего этого, Томми?

– Ну, может быть, все это ничего не значит. Просто надо было выговориться.

– Сколько тебе лет, Томми?

– Ты же знаешь. Двадцать один.

– О, совсем молодой! Ужасно молодой, сущий ребенок!

– Думаю, так и есть.

– Думаешь? Ах, Томми, ты очень молод для того, что тебя ожидает.

– А что, мама?

– Как жить на чужбине. – А поскольку Том промолчал, спросила: – Теперь ты здесь не останешься?

– Я не думал уходить.

– Конечно, не думал, но не останешься же теперь, когда понял, что отец, братья, сестры тебя не любят.

– Да я совсем не о себе думал. Думал больше о тебе, мама.

– Что они меня не любят?

– Теперь вижу, говорить так жестоко. Но у меня до того накипело…

– Понимаю. Не удержался, захотелось выговориться. Скажу тебе еще одну вещь. Вообще-то правду стоит говорить.

– Так ты согласна, что это правда?

– Разве я все эти годы не молила, чтобы ты не узнал, по крайней мере пока не подрастешь? Пошли!

Не оправившись от потрясения, Том побрел следом за матерью. От такого открытия он не расстроился, скорее приободрился. Уж слишком неожиданным было убедиться в своей правоте.

Мать непривычно торопливо зашагала к заднему крыльцу, он еле поспевал за ней.

На крыльце теплился красный огонек. Огонек вдруг вспыхнул, высветив угрюмое лицо мистера Глостера с трубкой в зубах.

Она остановилась перед мужем со словами:

– Знаешь что?

– Ну? – пробурчал он.

– Похоже, мы потеряли парня.