Наша первая революция. Часть II

Момент был крайне ответственный и важный. У Совета Депутатов не было ни интереса, ни желания поддерживать Витте – несколько дней спустя он это ясно показал. Но еще меньше у него было намерения поддерживать Трепова. Между тем выходить на улицу – значило идти навстречу его планам. Разумеется, политическое положение не исчерпывалось конфликтом биржи и полицейского застенка. Можно было стать выше планов как Витте, так и Трепова, и сознательно идти навстречу столкновению, чтобы смести обоих. По общему своему направлению политика Совета была именно такова: с открытыми глазами шел он навстречу неизбежному конфликту. Тем не менее, он не считал себя призванным ускорять его; чем позже, тем лучше. Приурочивать решительное сражение к траурной манифестации в такой момент, когда титаническое напряжение октябрьской стачки уже спадало, уступая место временной психологической реакции усталости и удовлетворения, – значило бы совершить чудовищную ошибку.

Автор этой книги – он считает нужным указать на это, ибо впоследствии он нередко подвергался суровым нареканиям, – внес предложение об отмене похоронной демонстрации. 22-го октября на экстренном заседании Совета в первом часу ночи, после страстных дебатов, была подавляющим числом голосов принята предложенная нами резолюция. Вот ее текст:

«Совет Рабочих Депутатов имел намерение устроить жертвам правительственных злодейств торжественные похороны в воскресенье 23-го октября. Но мирное намерение петербургских рабочих поставило на ноги всех кровавых представителей издыхающего строя. Поднявшийся на трупах 9-го января генерал Трепов, которому уже нечего терять пред лицом революции, бросил сегодня петербургскому пролетариату последний вызов. Трепов нагло дает понять в своем объявлении, что он хочет натравить на мирное шествие вооруженные полицией банды черной сотни, а затем, под видом умиротворения, снова залить кровью улицы Петербурга. Ввиду этого дьявольского плана, Совет Депутатов заявляет: петербургский пролетариат даст царскому правительству последнее сражение не в тот день, который изберет Трепов, а тогда, когда это будет выгодно организованному и вооруженному пролетариату. Посему Совет Депутатов постановляет: заменить всеобщее траурное шествие внушительными повсеместными митингами чествования жертв, памятуя при этом, что павшие борцы своей смертью завещали нам удесятерить наши усилия для дела самовооружения и приближения того дня, когда Трепов вместе со своей полицейской шайкой будет сброшен в общую грязную кучу обломков монархии».

«1905».

Л. Троцкий. ЦАРСКАЯ РАТЬ ЗА РАБОТОЙ

Совет ликвидировал октябрьскую стачку в те страшные черные дни, когда плач избиваемых младенцев, исступленные проклятья матерей, предсмертное хрипенье стариков и дикие вопли отчаяния неслись к небесам со всех концов страны. Сто городов и местечек России превратились в ад. Дымом пожарищ заволакивало солнце, огонь пожирал целые улицы – с домами и людьми. Это старый порядок мстил за свое унижение.

Свои боевые фаланги он набрал всюду – во всех углах, норах и трущобах. Здесь – мелкий лавочник и оборванец, кабатчик и его постоянный клиент, дворник и шпион, профессиональный вор и грабитель-дилетант, мелкий ремесленник и привратник дома терпимости, голодный темный мужик и вчерашний выходец деревни, оглушенный грохотом фабричной машины. Озлобленная нищета, беспросветная тьма и развращенная продажность становятся под команду привилегированного своекорыстия и сановной анархии.

Первые навыки массовых уличных действий были приобретены громилами в «патриотических» демонстрациях начала русско-японской войны. Тогда уже определились основные аксессуары: портрет императора, бутылка водки, трехцветное знамя. С того времени планомерная организация социальных отбросов получила колоссальное развитие: если масса участников погрома – поскольку тут может идти речь о «массе» – остается более или менее случайной, то ядро всегда дисциплинировано и организовано на военный лад. Оно получает сверху и передает вниз лозунг и пароль, определяет время и размер кровавых действий. «Погром устроить можно какой угодно, – заявил чиновник департамента полиции Комиссаров, – хотите на 10 человек, а хотите и на 10 тысяч»[7 - Факт сообщен в Первой Думе бывшим товарищем министра внутренних дел кн. Урусовым.].

О надвигающемся погроме знают все заранее: распространяются погромные воззвания, появляются кровожадные статьи в официальных «Губернских Ведомостях», иногда начинает выходить специальная газета. Одесский градоначальник выпускает от своего имени провокационную прокламацию. Когда почва подготовлена, являются гастролеры, специалисты своего дела. С ними вместе проникают в темную массу зловещие слухи: евреи собираются напасть на православных; социалисты осквернили святую икону; студенты порвали царский портрет. Где нет университета, там слух приурочивается к либеральной земской управе, даже к гимназии. Дикие вести бегут с места на место по телеграфной проволоке, иногда со штемпелем официальности. А в это время совершается подготовительная техническая работа: составляются проскрипционные списки лиц и квартир, подлежащих разгрому в первую очередь, вырабатывается общий стратегический план, из пригородов вызывается на определенное число голодное воронье. В назначенный день молебствие в соборе. Торжественная речь преосвященного. Патриотическое шествие – с духовенством во главе, с царским портретом, взятым в полицейском управлении, со множеством национальных знамен. Непрерывно играет оркестр военной музыки. По бокам и в хвосте – полиция. Губернаторы делают шествию под козырек, полицеймейстеры всенародно целуются с именитыми черносотенцами. В церквах по пути звонят колокола. «Шапки долой!» В толпе рассеяны приезжие инструкторы и местные полицейские в штатском платье, но нередко в форменных брюках, которых не успели сменить. Они зорко смотрят вокруг, дразнят толпу, науськивают ее, внушают ей сознание, что ей все позволено, и ищут повода для открытых действий. Для начала бьют стекла, избивают отдельных встречных, врываются в трактиры и пьют без конца. Военный оркестр неутомимо повторяет: «боже, царя храни», эту боевую песнь погромов. Если повода нет, его создают: забираются на чердак и оттуда стреляют в толпу, чаще всего холостыми зарядами. Вооруженные полицейскими револьверами дружины следят за тем, чтоб ярость толпы не парализовалась страхом. Они отвечают на провокаторский выстрел залпом по окнам намеченных заранее квартир. Разбивают лавки и расстилают перед патриотическим шествием награбленные сукна и шелка. Если встречаются с отпором самообороны, на помощь являются регулярные войска. В два-три залпа они расстреливают самооборону или обрекают на бессилие, не подпуская ее на выстрел винтовки… Охраняемая спереди и с тылу солдатскими патрулями, с казачьей сотней для рекогносцировки, с полицейскими и провокаторами в качестве руководителей, с наемниками для второстепенных ролей, с добровольцами, вынюхивающими поживу, банда носится по городу в кроваво-пьяном угаре[8 - «Во многих случаях сами полицейские чины направляли толпы хулиганов на разгром и разграбление еврейских домов, квартир и лавок, снабжали хулиганов дубинами из срубленных деревьев, сами совместно с ними принимали участие в этих разгромах, грабежах и убийствах и руководили действиями толпы». (Всеподданнейший отчет сенатора Кузьминского об одесском погроме.) "Толпы хулиганов, занимавшиеся разгромом и грабежами, – как признает и градоначальник Нейдгардт, – восторженно его встречали криками «ура». Командующий войсками барон Каульбарс… обратился к полицейским чинам с речью, которая начиналась словами: «Будем называть вещи их именами. Нужно признаться, что все мы в душе сочувствуем этому погрому».]… Босяк царит. Трепещущий раб, час тому назад затравленный полицией и голодом, он чувствует себя сейчас неограниченным деспотом. Ему все позволено, он все может, он господствует над имуществом и честью, над жизнью и смертью. Он хочет – и выбрасывает старуху с роялем из окна третьего этажа, разбивает стул о голову грудного младенца, насилует девочку на глазах толпы, вбивает гвоздь в живое человеческое тело… Истребляет поголовно целые семейства; обливает дом керосином, превращает его в пылающий костер, и всякого, кто выбрасывается из окна, добивает на мостовой палкой. Стаей врывается в армянскую богадельню, режет стариков, больных, женщин, детей… Нет таких истязаний, рожденных горячечным мозгом, безумным от вина и ярости, пред которыми он должен был бы остановиться. Он все может, все смеет… «Боже, царя храни!» Вот юноша, который взглянул в лицо смерти, – и в минуту поседел. Вот десятилетний мальчик, сошедший с ума над растерзанными трупами своих родителей. Вот военный врач, перенесший все ужасы порт-артурской осады, но не выдержавший нескольких часов одесского погрома и погрузившийся в вечную ночь безумия. «Боже, царя храни!..» Окровавленные, обгорелые, обезумевшие жертвы мечутся в кошмарной панике, ища спасения. Одни снимают окровавленные платья с убитых и, облачившись в них, ложатся в груду трупов – лежат сутки, двое, трое… Другие падают на колени перед офицерами, громилами, полицейскими, простирают руки, ползают в пыли, целуют солдатские сапоги, умоляют о помощи. Им отвечают пьяным хохотом. «Вы хотели свободы – пожинайте ее плоды». В этих словах – вся адская мораль политики погромов… Захлебываясь в крови, мчится босяк вперед. Он все может, он все смеет, – он царит. «Белый царь» ему все позволил, – да здравствует белый царь![9 - «В одной из таких процессий впереди несли трехцветное знамя, за ним портрет Государя, а непосредственно за портретом – серебряное блюдо и мешок с награбленным». (Отчет сенатора Турау.)]. И он не ошибается. Не кто другой, как самодержец всероссийский, является верховным покровителем той полуправительственной погромно-разбойничьей каморры, которая переплетается с официальной бюрократией, объединяя на местах более ста крупных администраторов и имея своим генеральным штабом придворную камарилью. Тупой и запуганный, ничтожный и всесильный, весь во власти предрассудков, достойных эскимоса, с кровью, отравленной всеми пороками ряда царственных поколений, Николай Романов соединяет в себе, как многие лица его профессии, грязное сладострастие с апатичной жестокостью. Революция, начиная с 9 января, сорвала с него все священные покровы и тем развратила его самого вконец. Прошло время, когда, оставаясь сам в тени, он довольствовался агентурой Трепова по погромным делам[10 - «По распространенному мнению Трепов докладывает Е. И. В. Государю Императору сведения о положении вещей… и влияет на направление политики… Будучи назначен дворцовым комендантом, генерал Трепов настоял на назначении в его распоряжение особых сумм на агентурные расходы…». (Письмо сенатора Лопухина.)]. Теперь он бравирует своей связью с разнузданной сволочью кабаков и арестантских рот. Топча ногами глупую фикцию «монарха вне партий», он обменивается дружественными телеграммами с отъявленными громилами, дает аудиенции «патриотам», покрытым плевками общего презрения, и по требованию Союза Русского Народа дарит свое помилование всем без изъятия убийцам и грабителям, осужденным его же собственными судами. Трудно представить себе более разнузданное издевательство над торжественной мистикой монархизма, как поведение этого реального монарха, которого любой суд любой страны должен был бы приговорить к пожизненным каторжным работам, если бы только признал его вменяемым!..

В черной октябрьской вакханалии, перед которой ужасы Варфоломеевской ночи кажутся невинным театральным эффектом, сто городов потеряли от трех с половиною до четырех тысяч убитыми и до десяти тысяч изувеченными. Материальный ущерб, исчисляемый десятками, если не сотнями миллионов рублей, в несколько раз превышает убытки помещиков от аграрных волнений… Так старый порядок мстил за свое унижение!

Какова была роль рабочих в этих потрясающих событиях?

В конце октября президент федерации североамериканских профессиональных союзов прислал на имя графа Витте телеграмму, в которой энергично призывал русских рабочих выступить против погромов, угрожающих недавно завоеванной свободе. «От имени не только трех миллионов организованных рабочих, – так заканчивалась телеграмма, – но и от всех рабочих Соединенных Штатов, я прошу вас, граф, передать эту депешу вашим согражданам – нашим братьям-рабочим». Но гр. Витте, который недавно только корчил из себя в Америке истого демократа, провозглашая, что «перо сильнее меча», нашел в себе теперь достаточно бесстыдства, чтобы втихомолку спрятать рабочую телеграмму в потайной ящик своего письменного стола. Только в ноябре Совет узнал о ней окольными путями. Но русским рабочим – к их чести – не нужно было дожидаться предостерегающего напоминания своих заокеанских друзей, чтоб активно вмешаться в кровавые события. В целом ряде городов они организовали вооруженные дружины, оказывавшие активный, местами героический отпор громилам, – и если войска держали себя хоть сколько-нибудь нейтрально, рабочая милиция без труда подавляла хулиганский разгул.

«Наряду с этим кошмаром, – писал в те дни Немирович-Данченко, старый писатель, бесконечно далекий от социализма и пролетариата, – с этой вальпургиевой ночью умирающего чудовища, – посмотрите, с какою удивительной стойкостью, порядком и дисциплиною развивалось величавое движение рабочих. Они не запятнали себя ни убийствами, ни грабежами, – напротив, всюду они являлись на помощь обществу и, разумеется, куда лучше полиции, казаков и жандармов охраняли его от истребительного делириума захлебнувшихся кровью Каинов. Боевые дружины рабочих бросались туда, где начинали неистовствовать хулиганы. Новая выступающая на историческую арену сила показала себя спокойной в сознании своего права, умеренной в торжестве идеалов свободы и добра, организованной и повинующейся, как настоящее войско, знающее, что его победа – победа всего, ради чего живет, мыслит и радуется, бьется и мучится человечество».

В Петербурге погрома не произошло. Но открытая подготовка шла вовсю. Еврейское население столицы находилось в состоянии постоянного трепета. Начиная с 18-го, в разных частях города избивают студентов, агитаторов-рабочих, евреев. Не только на окраинах, но на Невском нападают отдельными бандами, с гиканьем и свистом, пуская в ход кистени, финские ножи и нагайки. Было произведено несколько покушений на депутатов Совета, которые деятельно обзаводятся револьверами. Полицейские агенты подговаривают торговцев и приказчиков атаковать предполагавшееся траурное шествие 23 октября… Если черной сотне пришлось, тем не менее, удовлетвориться партизанскими действиями, то в этом не ее вина.

Рабочие деятельно готовились отстоять город. Некоторые заводы обязались выступить на улицу целиком, как только телефон призовет их туда, где грозит опасность. Оружейные магазины ведут лихорадочную торговлю браунингами, минуя все полицейские ограничения. Но револьверы стоят дорого и мало доступны широким массам – революционные партии и Совет едва успевают вооружать свои боевые дружины. Между тем слухи о погроме становятся все грознее. 29 октября могучий порыв охватывает пролетарские массы Петербурга: они вооружаются, чем могут. Все заводы и мастерские, имеющие отношение к железу или стали, выделывают, по собственной инициативе, холодное оружие. Кинжалы, пики, проволочные плети и кастеты выковываются в несколько тысяч молотков. Вечером на заседании Совета депутаты друг за другом всходят на трибуну, демонстрируют клинки, поднимая их высоко над головой, и передают клятвенное обещание своих избирателей подавить погром при первой его вспышке. Уж одна эта демонстрация должна была парализовать у рядовых погромщиков всякую инициативу. Но рабочие этим не ограничились. За Невской заставой, в фабричных кварталах они организовали настоящую милицию с правильными ночными дежурствами. Они несли, кроме того, специальную охрану помещений революционной прессы. А это было необходимо в то напряженное время, когда журналист писал, а наборщик набирал с револьвером в кармане…

Вооружаясь в целях самообороны от черных сотен, пролетариат тем самым вооружался против царской власти. Правительство не могло этого не понимать, – и оно забило тревогу. 8 ноября «Правительственный Вестник» доводил до общего сведения то, что всем и без того было известно, – именно, что рабочие «начали за последнее время вооружаться револьверами, охотничьими ружьями, кинжалами, ножами и пиками. Из вооруженных таким образом рабочих, – продолжает правительственное сообщение, – число которых, по имеющимся сведениям, достигает 6 тыс. человек, выделилась так называемая самооборона или милиция, числом около 300 человек, которые ходят ночью по улицам группами по 10 человек под предлогом охраны; действительная же их цель заключается в охране революционеров от ареста полицией или войсками».

В Петербурге открылась правильная атака на милиционеров. Дружины разгонялись, оружие конфисковывалось. Но к этому времени опасность погрома уже прошла, чтоб уступить место другой, несравненно большей опасности. Правительство увольняло во временный отпуск свои иррегулярные отряды, – оно вводило в дело своих регулярных башибузуков, свои казачьи и гвардейские полки, оно готовилось к войне развернутым фронтом.

«1905».

II. Пролетариат и крестьянство в революции

1. Наступление пролетариата и тактика Совета

Л. Троцкий. ШТУРМ ЦЕНЗУРНЫХ БАСТИЛИЙ

Прекрасную кампанию – стройную, политически-законченную и победоносную – провел Петербургский Совет в защиту свободы печати. Верным его товарищем в этой борьбе явилась молодая, но сплоченная профессионально-политическая организация – Союз рабочих печатного дела.

«Свобода печати, – так говорил оратор-рабочий на многолюдном собрании Союза, предшествовавшем октябрьской стачке, – нужна нам не только как политическое благо. Она – наше экономическое требование. Литература, вытащенная из цензурных тисков, создаст расцвет типографскому делу и другим, связанным с ним отраслям промышленности».

С этого времени рабочие печатного дела открывают систематический поход против цензурных уставов. Уже и раньше, в течение всего 1905 года, в легальных типографиях печаталась нелегальная литература. Но это делалось тайно, в небольшом размере и с величайшими предосторожностями. С октября к фабрикации нелегальной литературы привлекается массовый наборщик. Внутри типографии конспирация почти исчезает. Вместе с тем усиливается давление рабочих на издателей. Наборщики настаивают на выпуске газет с игнорированием цензурных условий, в противном случае угрожают отказом от работ. 13 октября происходит совещание представителей периодических изданий. Рептилии из «Нового Времени» заседают бок-о-бок с крайними радикалами. И этот Ноев ковчег петербургской прессы решает – «не обращаться к правительству с требованием свободы печати, а осуществлять ее явочным порядком». Постановление дышит гражданской отвагой! К счастью, всеобщая стачка покровительствует издателям, охраняя их мужество от испытаний. А затем им на помощь приходит «конституция». Голгофа политического мученичества благополучно отодвигается в сторону более заманчивой перспективы соглашения с новым министерством.

Манифест 17-го октября молчал о свободе печати. Граф Витте, однако, объяснял либеральным депутациям что это молчание является знаком согласия, что возвещенная свобода слова простирается и на печать. Но, прибавлял премьер, впредь до издания нового закона о печати, цензура остается в силе. Увы! – он ошибся: его конституционная цензура оказалась столь же бессильной, как и он сам. Не издатели, а рабочие решили ее судьбу.

«В России царским манифестом провозглашена „свобода“ слова, – заявил Совет 19 октября, – но Главное Управление по делам печати сохранено, цензурный карандаш остался в силе… Свобода печатного слова еще только должна быть завоевана рабочими. Совет Депутатов постановляет, что только те газеты могут выходить в свет, редакторы которых игнорируют цензурный комитет, не посылают своих номеров в цензуру, вообще поступают так, как Совет Депутатов при издании своей газеты. Поэтому наборщики и другие товарищи рабочие печатного дела, участвующие в выпуске газет, приступают к своей работе лишь при заявлении редакторами об их готовности проводить свободу печати. До этого момента газетные рабочие продолжают бастовать, и Совет Депутатов примет все меры для выдачи бастующим товарищам их заработка. Газеты, не подчиняющиеся настоящему постановлению, будут конфискованы у газетчиков и уничтожены, типографские машины будут попорчены, а рабочие, не подчинившиеся постановлению Совета Депутатов, будут бойкотированы».

Это постановление, распространенное через несколько дней на все журналы, брошюрные и книжные издания, стало новым законом о печати. Типографская стачка вместе с всеобщей продолжалась до 21 октября. Союз рабочих печатного дела постановил: не нарушать забастовки даже для печатания конституционного манифеста, – и это постановление строго выполнялось. Манифест появился только в «Правительственном Вестнике», который набирался солдатами. Да еще реакционная газета «Свет»[44 - «Свет» – см. прим. 173 в 1-й части этого тома.] тайком от собственных наборщиков выпустила подпольную царскую прокламацию 17 октября. «Свет» жестоко поплатился: его типография подверглась разгрому со стороны заводских рабочих.

Неужели только девять месяцев прошло после январского паломничества к Зимнему дворцу? Неужели только прошлой зимою эти самые люди умоляли царя даровать им свободу печати? Нет, лжет наш старый календарь! Революция имеет свое собственное летоисчисление, месяцы ей служат за десятилетия, годы – за века.

Царский манифест не нашел для себя среди двадцати тысяч рабочих печатного дела пары верноподданных рук. Зато социал-демократические прокламации, сообщавшие о манифесте и комментировавшие его, распространялись в громадном количестве уже 18 октября. Зато второй номер «Известий» Совета, вышедший в этот день, распространяется на всех перекрестках.

Все газеты после забастовки заявили, что отныне будут выходить вне всякой зависимости от цензуры. Большинство, однако, ни словом не упомянуло об истинном инициаторе этой меры. Только «Новое Время» пером своего Столыпина, брата будущего премьера,[45 - Брат министра Столыпина, А. А. Столыпин – реакционный журналист, один из основателей «Союза 17 октября».] робко возмущалось: мы сами готовы были принести эту жертву на алтарь свободной прессы; но к нам пришли, от нас потребовали, нас заставили – и отравили нам радость нашего самоотвержения. Да еще некий Башмаков, издатель реакционного «Народного Голоса» и дипломатической газеты на французском языке «Journal de St.-Petersbourg» не проявил либеральной готовности делать bonne mine au mauvais jeu, т.-е. весело улыбаться с панихидой в душе. Он исходатайствовал в министерстве разрешение не представлять цензору ни корректур, ни готовых экземпляров своих газет и напечатал негодующее заявление в «Народном Голосе».

«Совершая нарушение закона по принуждению, – писал этот рыцарь полицейской законности, – несмотря на мое твердое убеждение, что закон, будь он и плохой закон, должен быть соблюден, пока его законная власть не отменит, я поневоле выпускаю настоящий номер без сношения с цензурой, хотя это право мне не принадлежит. Всею душою протестую против чинимого надо мною нравственного насилия и заявляю, что намерен соблюдать закон, как только будет к тому малейшая физическая возможность, ибо причисление моего имени к числу забастовщиков в настоящее бурное время я счел бы для себя позором. Александр Башмаков».

Это заявление как нельзя лучше характеризует действительное соотношение сил, какое установилось в этот период между официальной законностью и революционным правом. И в интересах справедливости мы считаем нужным прибавить, что образ действий г. Башмакова весьма выигрывает при сравнении с поведением полуоктябристского «Слова», которое официально исходатайствовало у Совета Рабочих Депутатов письменное предписание не посылать своих номеров в цензуру. Для своих продерзостей по адресу старой власти эти люди нуждались в разрешении нового начальства.

Союз рабочих печатного дела был все время настороже. Сегодня он пресекает попытку издателя обойти постановление Совета и вступить в сношения с тоскующей без дела цензурой. Завтра он налагает свою руку на попытку воспользоваться освобожденным типографским станком для призыва к погромам. Случаи такого рода становятся все чаще. Борьба с погромной литературой началась с конфискации заказа на 100 тысяч экземпляров прокламации, подписанной «группой рабочих» и призывающей восстать против «новых царей» – социал-демократов. На оригинале этого погромного воззвания значились подписи графа Орлова-Давыдова[46 - Черносотенная прокламация Орлова-Давыдова и графини Мусиной-Пушкиной – должна была быть отпечатана в петербургской типографии Сойкина. Однако, рабочие этой типографии самым решительным образом отказались набирать прокламацию. Тогда владелец типографии приказал отпечатать эту прокламацию типографским ученикам. Рабочие немедленно обратились за инструкциями в Совет Рабочих Депутатов, который постановил конфисковать прокламацию и напечатать ее со своими комментариями в газете «Новая Жизнь». В исполнение этого постановления Б. Кнунианц-Радин (представитель большевиков в Совете) в 20 N «Новой Жизни», в статье «Сиятельные хулиганы», полностью перепечатал прокламацию.Приводим эту прокламацию целиком:"Братья-рабочие!Опять борьба, опять кровь! Изнуренных голодом, измученных душой, вас вновь зовут на бой. Но кто же зовет вас? Ваши новые цари – социал-демократы. Русский царь дал всем свободу, а вы избрали себе других царей – социал-демократов. Царь смягчил всем налоги, а ваши цари вновь наложили и взимают их не на ваши нужды, а на свои. Где эти сотни тысяч ваших денег в Совете Рабочих Депутатов? Где хлеб для вас?Вам говорят: бастуйте, голодайте. Так спросите ваших царей, социал-демократов, голодают ли они.Откуда те газеты социал-демократов: «Русская Газета», «Начало», «Новая Жизнь», где клевещут на рабочих, что рабочие жаждут братской крови? На ваши деньги издают эти газеты, вас подставляют вновь под пули и штыки, чтобы озлобить вас против войск и войска против вас.А вы слушаете их и льете братскую, драгоценную кровь. Разве мало вам той крови, пролитой на полях Манчжурии, разве мало вам трупов, сваленных вражеской рукой? А вам говорят: мало, убивайте снова, но уже братской рукой.Лейте же родную кровь, но этой кровью вы зальете свою свободу. Вы утонете в крови, а вместо вас ваши новые цари найдут себе других рабов. Они не утонут, они не пойдут вместе с вами. Вы нужны им для того, чтобы заслонить их от удара.Царь зовет вас в Государственную Думу, а ваши цари зовут вас на смерть. Царь хочет вашего совета, а они лишь жаждут вашей крови.Рабы! Вам разбили ваши цепи, а вы куете их для себя. Вы просите на ваши деньги хлеба, а они дают вам газету. Читайте же газету, а ваши цари, социал-демократы, будут есть ваш хлеб.Орлов-Давыдов, граф. Мусина-Пушкина".В своих комментариях Кнунианц-Радин говорит:"Слушайте товарищи пролетарии, к вам обращается новый граф-хулиган со старым панибратским «братья-рабочие». Слушайте речи сытого графа и беснующейся с жиру графини к голодающим «братцам».Они беспокоятся, что ваши деньги в руках Совета Рабочих Депутатов и социал-демократов!Подсчитайте, товарищи, сколько миллионов и миллиардов кровных народных денег поглотила сиятельная графская фамилия вместе со своими лошадьми, содержанками, объедающимися «графенками» и остальной их славной компанией.Они спрашивают, голодают ли социал-демократы, зовущие вас к голоду?Спросите их хулиганское сиятельство, сколько крестьян они высекли, сколько вдов и сирот они пустили по миру за то время, когда социал-демократия в борьбе за свободу и социализм шла на виселицу, в тюрьмы, в ссылку. Жирный граф и рыхлая графиня беспокоятся, что на ваши деньги издаются социалистические газеты.Интересно знать, на какие средства думал граф издать свое хулиганское воззвание. Не на трудовые ли деньги, заработанные им и графиней в поте лица своего.Вам, товарищи, граф напоминает о потоках крови, пролившейся в Манчжурии (по чьей вине, граф? Может, также социал-демократии?). Вы помните, товарищи, кто был истинным виновником этих невинных жертв, этих сотен тысяч трупов. Если помните, то напомните скорее об этом всем графам-хулиганам.Не помогли правительству пушки и пулеметы.Может, ему помогут писатели-хулиганы из графов и графинь".] и графини Мусиной-Пушкиной.[47 - Смотри предыдущую сноску] На запрос наборщиков Исполнительный Комитет постановил: остановить печатные машины, стереотипы уничтожить, готовые оттиски конфисковать. Самое воззвание высокопоставленных хулиганов Исполнительный Комитет со своими комментариями напечатал в социал-демократической газете.

«Если нет прямого призыва к насилию и погромам – не препятствовать печатанию», – таков был общий принцип, установленный и Исполнительным Комитетом, и Союзом рабочих печатного дела. Благодаря дружным усилиям наборщиков, вся чисто погромная литература была изгнана из частных типографий; только в департаменте полиции да в жандармском управлении, при закрытых ставнях и запертых дверях, на ручных станках, отнятых некогда у революционеров, печатались теперь кровожадные призывы.

Реакционная пресса выходила в общем совершенно беспрепятственно. В первые дни было, правда, несколько мелких исключений. В Петербурге мы знаем одну попытку примечания наборщиков к реакционной статье и несколько протестов против грубых антиреволюционных выходок. В Москве наборщики отказались печатать программу возникшей тогда группы октябристов.

"Вот вам и свобода печати! – жаловался по этому поводу будущий глава Союза 17 октября Гучков[48 - Гучков – см. прим. 259 в 1-й части этого тома.] на земском съезде. – Да ведь это – старый режим, только с другого конца. Остается воспользоваться рецептами этого режима: посылать печатать за границу или завести подпольную типографию".

Разумеется, негодованию фарисеев капиталистической свободы не было конца… Они считали себя правыми в том смысле, что наборщик не ответственен за текст, который он набирает. Но в то исключительное время политические страсти достигли такого напряжения, что рабочий и в сфере своей профессии ни на минуту не освобождался от сознания своей революционной ответственности. Наборщики некоторых реакционных изданий шли даже так далеко, что бросали свои места, обрекая себя на добровольную нужду. И они, конечно, нимало не нарушали «свободы печати», отказываясь набирать реакционные или либеральные клеветы на свой собственный класс. В худшем случае они нарушали свой договор.

Но капитал так глубоко пропитан насильнической метафизикой «свободного найма», вынуждающего рабочих выполнять самую отвратительную работу (строить тюрьмы и броненосцы, ковать кандалы, печатать органы буржуазной лжи), что он не устает клеймить морально мотивированный отказ от таких работ, как физическое насилие – в одном случае над «свободой труда», в другом – над «свободой печати».

22 октября появились освобожденные из векового плена русские газеты. Среди роя старых и новых буржуазных газет, для которых возможность все сказать была не благословением, а проклятием, ибо им в это великое время нечего было сказать, ибо в их словаре не было слов, которыми нужно и можно было разговаривать с новым читателем, ибо крушение цензурного жандарма оставило неприкосновенным их внутреннего жандарма, их озирающуюся на начальство осторожность, – среди этой братии, которая свое политическое косноязычие то наряжала в тогу высшего государственного разума, то украшала бубенцами базарного радикализма, сразу выделился ясный и мужественный голос социалистической прессы.

"Наша газета – орган революционного пролетариата, – так заявляло о себе социал-демократическое «Начало».[49 - «Начало» – см. прим. 227 в 1-й части этого тома.] – Пролетариат России своей самоотверженной борьбой открыл нам поле свободного слова, – мы свое свободное слово несем на службу пролетариату России". Мы, русские публицисты социализма, в течение долгого времени жившие жизнью подпольных кротов революции, узнали цену открытого неба, вольного воздуха и свободного слова. Мы, которые вышли в глухую ночь реакции, когда завывали ветры и летали совы; мы, малочисленные, слабые, разрозненные, без опыта, почти мальчики – против страшного апокалиптического зверя; мы, вооруженные одной лишь беззаветной верой в евангелие интернационального социализма – против могущественного врага, с ног до головы вооруженного в доспехи интернационального милитаризма, – ютясь и скрываясь в щелях «легального» общества, мы объявили самодержавию войну на жизнь и на смерть. Что было нашим оружием? Слово. Если б высчитать, каким числом часов тюрьмы и далекой ссылки оплатила наша партия каждое революционное слово, получились бы страшные цифры… Потрясающая статистика сока нервов и крови сердца!

На длинном пути, усеянном капканами и волчьими ямами, между нелегальным писателем и нелегальным читателем стоит ряд нелегальных посредников: наборщик, транспортер, распространитель… Какая цепь усилий и опасностей! Один неверный шаг – и погибла работа всех… Сколько типографий было конфисковано, прежде чем они успевали приступить к работе! Сколько литературы, не дошедшей до читателя, было сожжено во дворах жандармских управлений! Сколько погибшего труда, парализованных сил, разбитых существований!

Наши жалкие тайные гектографы, наши тайные самодельные ручные станки мы противопоставили ротационным машинам официальной правительственной лжи и дозволенного либерализма. Но разве это не значило с топором каменного века выступать против пушки Круппа? Над нами издевались. И вот в октябрьские дни победил каменный топор. Революционное слово вырвалось на простор, само пораженное своей силой и упоенное ею.

Успех революционной прессы был колоссален. В Петербурге выходили две большие социал-демократические газеты, из которых каждая уже в первые дни насчитывала свыше пятидесяти тысяч подписчиков, и одна дешевая, тираж которой в две-три недели поднялся до ста тысяч. Широкое распространение имела также большая газета социалистов-революционеров. И в то же время провинция, в короткое время создавшая свою собственную социалистическую прессу, предъявляла огромный и все растущий спрос на революционные издания столицы.

Условия печати, как и все вообще политические условия, были неодинаковы в разных частях страны. Все зависело от того, кто чувствовал себя крепче в данном месте: реакция или революция. В столице цензура фактически перестала существовать. В провинции она устояла, но, под влиянием тона столичных газет, широко распустила вожжи. Борьба полиции с революционной прессой лишена была какой бы то ни было объединяющей идеи. Издавались постановления о конфискации отдельных изданий, но никто не приводил их серьезно в исполнение. Якобы конфискованные номера социал-демократических газет открыто продавались не только в рабочих кварталах, но и на Невском проспекте. Провинция поглощала столичную прессу, как манну. К приходу почтовых поездов на вокзалах стояли длинными шеренгами покупатели газет. Газетчиков рвали на части. Кто-нибудь вскрывал свежий номер «Русской Газеты» и читал вслух главные статьи. Вокзальное помещение набивалось битком и превращалось в бурную аудиторию. Это повторялось на другой и на третий день и затем входило в систему. Но иногда – и нередко – полная пассивность полиции сменялась необузданным произволом. Жандармские унтер-офицеры конфисковывали подчас «крамольную» столичную прессу еще в вагонах и уничтожали целыми кипами. С особенным неистовством полиция преследовала сатирические журналы. Во главе этой травли стоял Дурново, предложивший впоследствии восстановление предварительной цензуры рисунков. У него для этого были достаточные основания: опираясь на авторитетную характеристику, данную некогда Александром III, карикатура неизменно укрепляла тупую голову министра внутренних дел на туловище свиньи… Дурново был, однако, не одинок: все флигель-адъютанты, камергеры, гофмейстеры, егермейстеры, шталмейстеры были объединены с ним чувством мстительной злобы.

Этой шайке удалось наложить свою руку на закон о печати, которым министерство решило «теперь же, впредь до законодательной санкции через Государственную Думу, осуществить свободу печати», т.-е. в действительности обуздать ту свободу печати, которая, благодаря петербургскому пролетариату, уже осуществлялась фактически. Временные правила 24 ноября, оставляющие печать по-прежнему в руках администрации, знают кары не только за призыв к стачке или манифестации, но и за оскорбление войска, за распространение ложных сведений о деятельности правительства, наконец, за распространение ложных слухов вообще. В России «временные правила» всякого рода являются по общему правилу самой долговечной формой закона. Так случилось и с временными правилами о печати. Изданные впредь до созыва Государственной Думы, они подверглись общему бойкоту и повисли в воздухе, как и все министерство Витте. Но победа контрреволюции в декабре расчистила почву для виттевского закона о печати. Он вошел в жизнь, и дополненный новеллой, карающей за восхваление преступлений, с одной стороны, и дискреционной властью губернаторов и градоначальников – с другой, пережил Первую Думу, пережил Вторую и благополучно переживет Третью…

В связи с историей борьбы за свободу печати нам остается еще рассказать о том, как издавались «Известия Совета Рабочих Депутатов». Ибо история издания этих бюллетеней революции образует интересную страничку в главе о борьбе русского пролетариата за освобождение слова.

Первый номер был напечатан еще до «конституции» в небольшом объеме и незначительном количестве в частной типографии, тайно, за деньги. Второй номер печатался 18 октября[11 - Все дальнейшие эпизоды изложены нами по заметке главного организатора «летучих типографий» Совета, тов. Симановского: "Как печатались «Известия Совета Рабочих Депутатов».]. Группа добровольцев отправилась в типографию радикального «Сына Отечества», который несколько позже перешел в руки социалистов-революционеров. Администрация колеблется. Положение еще совершенно смутно, и неизвестно, какими последствиями грозит печатание революционного издания.

– Вот если бы вы нас арестовали, – замечает кто-то из администрации.

– Вы арестованы, – отвечают ему.

– Силою оружия, – добавляет другой, вытаскивая из кармана револьвер.