Кумач надорванный. Роман о конце перестройки

– Он очень, очень смелый человек, – восторгалась она таким разительным разворотом. – Не просто выжил в то ужасное время, но нашёл силы его правдиво отобразить, осудить. Не побоялся этого сделать!

– А что ж он раньше-то по-другому пел? Не имел – не имел сил, а потом вдруг раз – и обрёл? – парировала Ермилова язвительно.

– А иначе тогда было просто нельзя, – распахивала веки Никитина, переходя на сдавленный шёпот. – Это ж время было такое жуткое. Время…

– “Иначе нельзя”… Да бросьте вы! – фыркнула Ермилова вызывающе. – Просто держит он нос по ветру, вот и всё.

– Ой, ну зачем вы так? О заслуженном-то человеке, – Никитина приложила руки к груди. – Он просто в молодости не знал ещё всего. Тогда про эти ужасы вслух не говорили. О них вообще мало кто знал.

Разговоры между мужчинами тоже незаметно сползли к политике. Толковали про депутатский съезд, про межрегиональную депутатскую группу, но иногда невпопад…

– На наших глазах свершилось – не побоюсь этого слова – историческое событие. Впервые за многие десятилетия звучит глас общества, глас его демократически избранных представителей, – вдохновенно, будто на митинге, вещал Николай Иванович Данилов, муж Натальи.

– Хороши они, народные представители! Академика Сахарова засвистали. Тошно было смотреть, – хмельно бросил через плечо Дмитрий Никитин, на мгновенье отвлёкшись от спора жены с Ермиловой.

– А у нас вечно так: любое хорошее дело ругают, – крякнул подпивший преподаватель пединститута Дворецков.

Николая Ивановича их возражения не поколебали. Возразил он с уверенностью:

– Таких на съезде немного. Это номенклатурные делегаты Сахарову хамили, но всем они ртов не заткнут. Трансляцию съезда смотрели миллионы людей, вся страна. Все воочию увидели ограниченность, агрессивность, бескультурье номенклатуры. От неё воротит уже даже иных коммунистов. Этот, из Свердловска, который за привилегии КПСС всё хлестал… В Госстрое ещё руководит…

– Ельцин что ли?

– Да, Ельцин. Вот по номенклатуре врезал – так врезал!

– Ой, тоже мне, правдорубов нашли. Несли там эти обличители на съезде чёрт те чего, – раздражённо подключилась к завязавшемуся вновь общему разговору Ермилова. – Все сегодня трибуны. Работать только не хочет никто.

Её стали с жаром оспаривать почти все.

– А вы это номенклатуре нашей скажите. Пускай она первой лопату в руки возьмёт, да пример покажет, – выпалил Дмитрий Никитин. – А-то больно хорошо устроились при своих привилегиях. Сидят наверху и других погоняют.

– Да и работать-то как при творящемся абсурде? – поддержал Дворецков. – Довели вообще страну до ручки: дефициты, талоны – будто после войны живём.

Но Ермилова не отступалась от своего:

– Так вот она – война. Оглянитесь! Сумгаит, Тбилиси… Того и жди, где ещё полыхнёт. Развал один от всей этой болтовни.

Спор пошёл эмоциональнее, резче. На всякий пылко бросаемый аргумент Ермилова изыскивала свой.

Валентина, смеясь, воскликнула с нотками таимой ревности:

– Да вас бы самих в депутаты! Разошлись… Мы ж не на съезде всё-таки.

– А что? Есть среди нас таланты. Справятся, – Сергей Миронов, запьянев, подмигнул Павлу Федосеевичу, похлопал по плечу, перекинув руку через шею жены, Николая Ивановича.

Затем он встал, вытащил из кармана пачку сигарет, спичечный коробок.

– Ну что, ораторы, курить со мной кто пойдёт?

Курили, кроме него, трое. Миронов, Данилов и Дворец-ков с женой Аллой, ленясь переобуваться, направились не на лестничную площадку, а на балкон. Тот был просторен и чист, ибо ни Павел Федосеевич, ни Валентина не имели привычки сваливать на него старьё.

“Терпеть не могу этих вахлацких замашек. Балконы делают для того, чтобы выходить на них дышать воздухом, а не устраивать там пропылённую свалку”, – подчёркивал Павел Федосеевич неоднократно, не позволив даже когда-то держать там Валерьяну свой подростковый велосипед.

Чуть погодя вышел на балкон и Валерьян. Хоть он и не курил сам, но политические разговоры и, в особенности, споры пробуждали в нём интерес.

– Не перестаю поражаться: как образованные люди могут такую ересь нести? – сердито дымил Николай Иванович и в возбуждении даже постукивал кулаком по перилам. – Ну ведь всё же, всё же понятно! Отказ от шестой статьи! Реформы! Гласность! Только так можно преодолеть нынешний маразм. Так нет, не до всех доходит, оказывается! Им принципиальные депутаты правду о положении в стране рассказывают, а они уши затыкают, глаза закрывают и ни слышать, ни знать ничего не хотят.

Он вынул сигарету из тонкогубого рта, стряхнул на улицу пепел. Снаружи после жаркого дня потливо парило.

– “Работать никто не хочет”! Вот, оказывается, каков источник всех бед, – Николай Иванович нервным рывком ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу на воротнике. – Ещё б сказала, что народ в стране паршивый, без палки с ним никак.

Наталкиваясь на неприятие собственной точки зрения, Николай Иванович всегда горячился, негодовал. Он искренне не мог взять в толк: как же остальные могут её не разделять?

– Да уж, как Нина Андреева какая-нибудь выступает, – кисло скривил рот Дворецков.

– Ладно вам на женщину нападать, – заступилась за Ермилову Алла. – Не до политики ей сейчас. Не видите что ли: жизнь у неё кувырком пошла.

Николай Иванович выпустил из ноздрей долгие дымные струи, мотнул головой.

– На неё лично никто не нападает. И вообще, причём здесь личное? Здесь вопрос принципиально стоит. В нём умолчаний и компромиссов быть не должно…

– Может она просто по-другому думает? Не как вы, – возразил Валерьян, которому безапелляционный тон Николая Ивановича сделался неприятен.

Тот, только-только поостыв, завёлся опять:

– Да невозможно сейчас по-другому думать, если голова на плечах есть! Если совести капля в душе осталась!

– Что ж, по-вашему, она без совести что ли?

Николай Иванович запрокинул голову, высасывая дотлевающий окурок, приподнял край верхней губы.

– Не знаю…

– Ладно вам, политически грамотные, – сказал Миронов примирительно. – Будто тем других нет.

Балконная дверь отворилась.

– Всё курите? – спросил, заглядывая на балкон, Павел Федосеевич. – Всё спорите?

В руках он держал гитару.

– Задерживаем концерт? – засмеялась Алла Дворецкова, сминая в захваченной из гостиной стеклянной пепельнице ещё дымящую сигарету.

Друзья Ештокиных, гости их дома знали, что Павел Федосеевич хорошо играл на гитаре и пел. И любил это делать во время застолий.

Стол в гостиной был уже прибран. Грязные тарелки, опустелые блюда вынесли в кухню, оставив только недопитые бутылки, фужеры и рюмки. Расставив при помощи Даниловой чайные чашки и блюдца, Валентина выставила на середину стола большой торт.

– О-о, – воскликнула Ирина Миронова, глядя на его затейливые кремовые завитушки.