Кумач надорванный. Роман о конце перестройки

– Э-э… у Горбача, – крякнул мужичок, безнадёжно всплеснув рукой. – Да о чём спрашивать-то его? Горбач-трепач… Совсем сбился с панталыку мужик. Сам поди уж не соображает, чего воротит.

Валерьян, выходя, прихмурился. Генерального секретаря, руководителя страны поминали в народе в последнее время недобро, бывало – просто со злостью. Даже фамилию его – Горбачёв – повадились переиначивать в уничижительную кличку.

Родители Валерьяна Горбачёва тоже не жаловали, раздражаясь от скудеющих из месяца в месяц магазинов, но радостного, даже радужного виделось им в жизни больше. Читали запоем газеты, журналы и книги, обсуждали их с жаром, порой спорили, мечтали о высоком, лучшем. Отец, узнав, что наконец-то отменены всякие ограничения и лимиты на журнальную подписку, возликовал, будто от известия о военной победе.

“Ага, прорвалась плотина! Теперь пойдёт… пойдёт…”, – восклицал он, в радостной суетливости мечась по кухне.

Трансляции первого съезда народных депутатов Союза, что завершился около месяца назад, Павел Федосеевич и Валентина смотрели, не отводя от телеэкрана возбуждённых взоров. Если речь оратора приходилась по душе, Павел Федосеевич подскакивал на диване, разражаясь азартными выкриками: “Так! Правильно! Правильно!”. Даже пальцами прищёлкивал в избытке чувств. Но если депутат говорил по его разумению не то, он откидывался на спинку и недовольно оттопыривал нижнюю губу: “Ну чушь же несёшь! Абсурд!”

Валерьян, хоть и тоже отчасти охваченный родительским воодушевлением, долго, однако, трансляции не смотрел. Ему в те дни необходимо было готовиться к сессии.

Прикативший к остановке автобус оказался полупуст, и Валерьян, надавившийся в прежние месяцы в утреннем переполненном транспорте сполна, вальяжно уселся на свободное сидение, рассеянно оборачивая вокруг пальца прокомпостированный билет. Припекаемый бьющим сквозь стёкла солнцем, он дремотно поводил плечами, несколько раз разморено зевнул, но на пересечении проспекта 50-летия Октября с Авиационной вдруг приподнял голову и поглядел в окно.

На Авиационной, как выведал не так давно Валерьян, жила Инна, русоволосая и слегка курносая девушка с химического факультета. Он заприметил её с зимы, с устроенного по какому-то случаю большого студенческого сбора в главном актовом зале – невысокую, фигуристую девушку с густыми русыми волосами в ладно облегающем тело красном вязаном свитере. Она сидела на ряд впереди него, чуть левее, и, в отличие от большинства остальных, не отвлекалась, со вниманием слушая нудновато вещавших с трибуны преподавателей и факультетских комсоргов.

На первомайском празднике, когда их студенческая ватага пораньше отстала от демонстрации, дабы успеть занять сухую, травянистую лужайку в городском парке, она с компанией химиков тоже оказалась среди них. Однако Валерьян, не умевший, в отличие от товарищей, ни увлечь девушек занимательными рассказами, ни петь под гитару, так и не сумел завязать с ней непринуждённый, раскованный разговор. Беседа их, состоящая из натужно выдумываемых им вопросов и её прохладно-односложных ответов, скоро угасла, и Инна незаметно передвинулась поближе к другой кучке, сыпавшей шутками и взрывавшейся раскатистым смехом. Опечаленный, корящий себя за косноязычие Валерьян вскоре от компании отделился и побрёл пешком домой. С того раза говорить с Инной ему не доводилось.

II

В “Центральном” было не продохнуть. Мельтешащие под низкими потолками лопасти вентиляторов, разгоняя по его залам волны прогретого воздуха, прохлады не создавали, а только усиливали духоту. Протолкавшись сквозь выставившийся из мясного отдела в проход хвост очереди, Валерьян вспотел и отёр тыльной стороной запястья увлажнившийся лоб.

Возле алкогольной витрины тоже была сутолока, в гуще сгрудившихся у прилавка людей закипала сварливая перебранка.

– Больше одной на человека не давать! – ревниво выкрикнул веснушчатый рыжий парень, провожая отоварившегося тремя водочными бутылки мужика завистливым взором.

– Правильно, не давать! Всем отовариться надо! – загудели остальные, усиленно продираясь вперёд.

Прежде чем пристроиться к очереди, Валерьян, вытянувшись на цыпочках до боли в ступнях, удостоверился, что красное вино на витрине действительно есть.

– “Цинандали” мне, пожалуйста. Грузинского, две бутылки, – попросил он, когда спустя минут двадцать пробился-таки к прилавку.

Сзади опять зароптали. Кто-то из-за его спины бросил продавщице укоризненно:

– Тут талоны-то ещё не все отоварили, а вы без звука по две, по три отпускаете…

Приземистый крепыш в красной футболке бесцеремонно подтолкнул Валерьяна под локоть:

– Грузинское… Нашёл, парень, что выбрать! Пускай грузины сами теперь свои “чернила” лакают.

Валерьян отстранился в неприязненном недоумении, на крепыша зашумели разом сразу несколько:

– Да причём тут грузины? Бардак из Москвы, от Горбачёва идёт.

– Правильно! Нашёл виноватых…

– И молодцы, что выступили! Хватит терпеть!

– Ишь, какой шовинист выискался!

Крепыш, свернув назад короткую шею, запальчиво гаркнул в ответ:

– Против Союза бузят – и молодцы? Сами они шовинисты ещё те! Нашли, кого защищать.

Валерьян не в первый раз в последние месяцы подмечал: стоит кому-нибудь в людском скопище бросить одну-две хлёстких фразы, как тут же завязывается перепалка, поднимается гомон, гвалт. Спорили по-всякому. Иногда запальчиво, но незлобиво, находя вскоре, на чём сойтись. Но порой схлёстывались не на шутку, кричали, выходя из себя.

Валерьян, выбираясь из растревоженной очереди, пытался вспомнить, что недавно, весной, писали про Грузию в газетах, о чём шумели месяц назад её народные депутаты.

Нерусские, говорящие с акцентом, словно даже бравирующие им делегаты, напористо давили на Съезд. Дотошно и натуралистично, будто нарочито желая вызвать у остальных ощущение прожигающего стыда, расписывали, как солдаты укладывали на тбилисской площади невооружённых манифестантов автоматными очередями наповал, как остервенелые десантники кромсали сапёрными лопатками грузинских женщин, как хладнокровно командовали расправой русские офицеры и генералы.

Стыд от таких рассказов действительно пробирал. Депутаты, в том числе и военные, не оспаривали их ни в чём, будто виня за случившееся и себя лично. Павел Федосеевич, сидя перед телевизором на диване, трагически опускал веки: “Что ж они, гады, творят? Против женщин – танки и ВДВ… Ох, с-с-сволочи номенклатурные!”

Валерьян, словно желая исправить подпорченное настроение, зашагал от “Центрального” не обратно к остановке, а по 50-летию Октября в другую сторону, к Малому Трубному переулку. Уходя из дому, он забыл надеть часы, но ощущать время мог хорошо, потому не сомневался, что успеет вернуться к сроку. “На Трубе”, напротив входа в музыкальный магазин, собиралась “биржа”. Таким вызывающе несоветским словом стали с недавних пор называть музыкальную толкучку, возникавшую здесь по выходным.

Народу на “бирже” толклось немногим меньше, чем в отделах гастронома. Юноши и девушки, одетые кто во что – одни в джинсах, футболках и по-пиратски обвязанных вокруг головы цветастых платках-банданах, другие, напротив, незатейливо, по-простецки – рассматривали выложенные торговцами на настеленных прямо на асфальт газетах кассеты и пластинки, приценивались к кожаным курткам и шипастым металлическим браслетам, листали отпечатанные на машинках брошюры с песенными текстами рок-групп. Кто-то просто слонялся туда-сюда, или поджидал кого-то, дымя сигаретами и небрежно поплёвывая на асфальт.

Валерьян, закинув сумку с винными бутылками на плечо, неторопливо переходил от одного торговца к другому, интересуясь, нет ли новых записей группы “Кино”, других нравившихся ему групп. Порой, заинтересовавшись, приседал на корточки, принимался вертеть в руках то одну кассету, то другую, вчитываясь в начирканные на бумажных обложках вручную названия рок-команд.

– Здорово, Валюха! – вдруг по-свойски хлопнула его по спине чья-то ладонь.

Щекастый, стриженый под “грибок” парень уже совал ему растопыренную пятерню:

– Давно ж ты сюда не забредал! Новым музоном разжиться захотел?

Валерьян поднялся на ноги.

– Да было б чем. Всё слушано-переслушано уже.

– Ишь, гурман… – щекастый понял брови. – В Москву тогда езжай, на Арбат.

Валерьян, не удержавшись, подмигнул с ехидцей:

– Часто там бывал? Знаешь?

Ему показалось забавным, что простоватый увалень, бывший одноклассник Стас, почти всякие каникулы мотавшийся к деревенской родне, мог сделаться завсегдатаем арбатских сборищ, про которые только-только начали писать газеты.

Стас, задетый за живое, выпятил нижнюю губу:

– А чего ж не бывать? От нас три часа на электричке – и всё, Москва. Делов-то…

Валерьян улыбнулся, произнёс примирительно:

– Съездить не трудно – согласен. Только всё не собраться мне. Что там, на Арбате? Правда сплошь музыканты, поэты, художники выступают?

Стас приосанился, почувствовав превосходство.

– Там теперь кто хочешь выступает. За политику много задвигают, за Америку, против коммуняг.

– Удивил… За политику теперь в любой очереди “задвигают”, – скептически заметил Валерьян.