Власть и масть

– Хорошо, я так и поступлю, – с холодной учтивостью отвечал стражник и, потеряв интерес к маркизу, затопал далее по коридору, негромко позвякивая золотыми шпорами.

Глава 3

ЛЖЕФРИДРИХ

1276 год, 10 сентября

К приказу короля маркиз Перек отнесся с подобающей серьезностью: уже через месяц он собрал небольшой, но боеспособный отряд из рыцарей и оруженосцев и, спросив благословения епископа, тронулся в неблизкий путь к Константинополю. Уже через две недели дороги они столкнулись с многочисленным отрядом сарацинов, в сражении с которым полегли пять доблестных рыцарей. Еще два оруженосца утонули во время переправы через горную реку, а один молодой виконт умер от укуса гюрзы во время кратковременной стоянки.

К замку Манцикерт подошли через три недели. Пренебрегая крепостными стенами, маркиз Перек повелел разбить лагерь у небольшой горной речки, – рассказывают, что близ этого места погиб великий Фридрих Барбаросса. В этот же вечер он пригласил к себе трех бывших баронов, отважившихся поменять рыцарский пояс на рясу странствующих монахов.

Шагнув в шатер, они смиренно застыли, перекрестившись на огромное распятие Христа, висевшее в самом углу. Маркиз, сидящий в походном кресле, невольно подивился их непохожести. Монах, застывший в центре, с длинным уродливым шрамом через всю левую щеку, был из знатного германского рода, некогда герой войны с сарацинами, а ныне ревностный аскет. Слева возвышался польский рыцарь. Не наклони он голову, так и уперся бы макушкой в потолок. Прежде он был известен как отчаянный поединщик и непобедимый боец на королевских турнирах. Третий, совсем еще юноша, принадлежал к Габсбургскому дому. Небольшая бородка, клочками пробивавшаяся на худых щеках, только подчеркивала его юный возраст, а на гладкий лоб небольшим завитком спадала желтая прядь. Вот они: огонь и пламя, разрушение и созидание, стихия и покой, столь непохожие в жизни, теперь стояли рядком, едва касаясь плечами друг друга. Что их объединяло, так эта смиренность позы, с которой они слушали посланника императора. Но в молчании чувствовалась скрытая непокорность, которой так славны странствующие монахи. Могут развернуться, не дослушав наставления, и потопают в свою сторону, ни на кого более не глядя.

– Чем вас прельстил этот Лжефридрих?

– На этот вопрос трудно ответить одной фразой, маркиз, – ответил самый старший из них.

– Ведь он мошенник! Он выдает себя за короля, но все мы знаем, что славный император Фридрих Барбаросса был доставлен мертвым со Святой земли на родину и похоронен в Шпейерском кафедральном соборе.

– Отец Григорий никогда не выдавал себя за короля, он всего лишь говорит о том, что в него вселилась душа короля Фридриха Барбароссы, – приподнял голову германский рыцарь.

Получилось чуток нервно, как если бы монах бросал вызов королевскому посланнику. Маркиз слегка нахмурился, – не вызывать же монаха на поединок!

– Вы бросаете тень на королевский дом, неужели вы забыли о том, что служите Рудольфу Габсбургскому, императору Священной Римской империи?

– В первую очередь мы служим Богу, а он выше любого из королей, – достойно отвечал юноша.

– Вижу, мне вас не убедить, – развел руками маркиз. – Вы сами выбрали свою судьбу. Не думаю, что она будет для вас сладкой.

– Нам другой не нужно, – отвечал высокий рыцарь. – Значит, такова воля Господа.

Голос у него оказался необыкновенно низкий: ветром прошелся по широкому шатру, невольно потревожив пламя свечей.

Следовало доказать им обратное.

– Если в него и вправду вселилась душа Фридриха Барбароссы, тогда он должен знать, куда делось Копье судьбы, которое он повелел спрятать одному из своих оруженосцев незадолго до своей смерти, – улыбнулся маркиз.

– Мы передадим ему ваши слова, – пообещал аскет. – Думаю, что он сам тебе скажет, где находится Копье судьбы. А теперь нам нужно идти, подходит время молитвы.

Перекрестившись на распятие, монахи, не сказав более ни слова, вышли из шатра.

* * *

Третью ночь подряд отца Григория мучил один и тот же сон. Монаху снился император Барбаросса. Он выглядел точно таким же, каким его запечатлел придворный художник, – сейчас этот портрет висел в Тронном зале короля Рудольфа, – невероятно крепкий старик в рыцарских латах, сжимавший обеими ладонями рукоять меча. Лицо у короля было худым, но не изможденным, такое обычно бывает у людей, привыкших к аскетизму. Узкий, заостренный подбородок украшала рыжая густая борода, спадавшая на грудь.

Неожиданно в кустах возник огромный бурый медведь, который, оскалив пасть, готов был броситься на ничего не подозревающего короля. Отец Григорий, в облике рыцаря, самоотверженно устремился на выручку Фридриху, но, к своему ужасу, не мог сделать даже малейшего шага, – его ноги вдруг отяжелели, как если бы превратились в корни и вросли в каменистую твердь.

Наконец его крик был услышан, и Фридрих Барбаросса, подняв высоко меч, направился прямо на оскалившегося медведя. В какой-то момент показалось, что зверь бросится на короля: встав на задние лапы, он намеревался обрушиться на него всей мощью своего тела, но потом вдруг попятился и, развернувшись, бросился прочь от наступающего короля.

Дважды отец Григорий просыпался в холодном поту именно на этом самом месте и всякий раз с облегчением думал, что это всего лишь сон.

В третий раз отец Григорий решил досмотреть сон до конца. Он осознавал, что не увидел в нем чего-то главного, что могло бы определить его дальнейшие действия, – сон должен быть вещим.

И не ошибся…

Король улыбнулся своему ненамеренному спасителю и неторопливой широкой поступью направился в его сторону. Сняв с себя широкий кожаный ремень, он протянул его рыцарю, упавшему перед королем на колени.

– Возьми, это тебе за верную службу.

– Спасибо, ваше величество, – принял монах королевский пояс.

– У меня к тебе есть еще одна просьба.

– Все что угодно, ваше величество.

– Не удивляйся, что я обращаюсь именно к тебе, но именно ты единственный способен ее выполнить.

– Я сделаю все, что вы повелеваете, чего бы мне это ни стоило.

Король едва заметно кивнул:

– Я не сомневаюсь в твоей преданности, сын мой. Встань. – Отец Григорий поднялся. – Ты знаешь, что после Второго Крестового похода Копье судьбы пропало.

– Да, мне известно об этом, ваше величество.

– Я тебе могу сказать, где оно спрятано. После того, как я погиб, на нас напали сарацины, и мы потерпели поражение. Незадолго до моей смерти во мне проснулся дар предвидения, и я понял, что если я не спрячу Копья судьбы сейчас, то его захватят сарацины. Они всегда охотились за ним. Будут охотиться и впредь!

– Где же вы его спрятали, ваше величество?

– Под стенами Дозорной башни замка Манцикерт. Запомнил?

– Да, ваше величество.

– Как только ты его отыщешь, так тотчас передашь посланнику короля. Копье должно вернуться в королевский дом.

Ответить отец Григорий не успел. Очертания короля поблекли и стали размываться, как если бы он шагнул в туман, а потом и вовсе растворились, оставив после себя только серое облачко.

Отец Григорий проснулся в подавленном настроении. Некоторое время он смотрел в сводчатый потолок, пытаясь осмыслить сновидение, а потом, облачившись в рясу, позвал послушника.

На зов монаха явился худощавый высокий юноша. Образа он был благочинного, характера смиренного, трудно было поверить в то, что в его жилах течет кровь непримиримого врага сарацинов иерусалимского короля Гвидо де Лузиньяна. После падения Иерусалима рыцарь востока Салах-ад-дин держал в цепях иерусалимского короля и отпустил его восвояси только после того, как тот дал ему слово, что более никогда не поднимет оружия против мусульманского мира. Однако и года не прошло, как прославленный рыцарь Гвидо де Лузиньян нарушил данное слово и вторгся на территорию сарацинов с новым воинством.

Монах пристально всмотрелся в смиренного послушника: а что, если этот юноша унаследовал вместе с доблестью и дурную кровь? Никогда не знаешь, что следует ожидать от человека, который не сдерживает своих обещаний.

– Вы меня звали, святой отец?

– Да, сын мой, я хотел спросить у тебя, не прибыл ли к нам королевский посланник?

Рот юноши от удивления приоткрылся, – вот сейчас в него влетит большая черная ворона, да и угнездится за зубом мудрости. Весь последний год юноша старался походить на монахов, был столь же сдержанным и невозмутимым. В какой-то мере ему это даже удавалось, но стоило подивить очередным прорицанием, как через напускную холодность просматривалась откровенная юношеская непосредственность.