Мой знакомый гений. Беседы с культовыми личностями нашего времени

Б.А.: Помню… 80-й год тяжелый был: война в Афганистане, смерти, отъезды… Мрачный год. Я сначала в защиту Сахарова высказалась, потом – за Копелева. И меня это вдруг страшно развеселило… Я, конечно, понимала, что это не приведет к добру, и думаю, что те, кто за этим как-то следил по долгу службы, были этим несколько озадачены: к чему, дескать, она клонит? Что она имеет в виду? Разумеется, я не надеялась их спасти, это была попытка спасти свою совесть. И мне полегчало страшно. Я помню, что первым узнал об этом Войнович и – понял, что так правильно, что мне так НАДО. Потом я Васе рассказала, Аксенову… И еще, я вдруг тогда вспомнила, что я член Американской академии искусств, и написала, что если больше нет других академиков в стране, то хотя бы я скажу про Сахарова доброе слово. Я к Леве Копелеву и к Рае Орловой с этим текстом пришла, мы смеялись… Я смеялась. А они испугались. За меня. И я помню, что это было – облегчение. А потом как-то все еще тяжелее шло – отъезд Аксенова, Войновича, Копелева, смерть Высоцкого… 17 лет прошло… В следующем, 1998 году шестидесятилетие его будут отмечать, и вот чем дальше, тем заметнее… его присутствие в умах.

Е.П.: Тогда была еще одна смешная история. Помнишь, тебе позвонил один из секретарей Союза писателей, женского пола, давай ее назовем ОНА… Позвонила и ужаснулась: «Как это могло случиться?»

Б.А.: Она вообще-то ко мне добродушно относилась, доброжелательно, насколько я понимаю. Просто ей поручили… И я ничего против нее не имела и не имею. Я, правда, ей сказала в свое время – не надо секретарем Союза быть, это очень опасно для жизни. Она говорит: «В каком смысле?» «А в таком смысле, что вот один мой старший коллега, с которым я дружила при многих разногласиях, он, по-моему, от этого умер». То есть что все-таки он был лучше, чем должность, которую он вдруг стал занимать и где ему пришлось впрямую соучаствовать в некоторых недостойных поступках. Ну вот, и она позвонила, Боря взял трубку, и она трогательно даже так сказала: «Она, наверное, не будет со мной разговаривать». Но почему же? Я взяла трубку, а она опять: «Белла, что случилось? Каким образом попал на «Голос Америки» твой текст?

Е.П.: Как будто эти детали – главное. На их языке это называлось ПРОВОКАЦИЯ…

Б.А.: А я сказала, ты разве не знаешь, что «Голос Америки» не держит в Москве корреспондента, поэтому мне пришлось пригласить к себе корреспондента «Нью-Йорк таймс»…

Е.П.: Как тут не ахнуть – Америка… Нью-Йорк… «Таймс»… Копелев… Сахаров… Брежнев… Афганистан… Ахмадулина… Слишком большая нагрузка на один микрон мозговых извилин исполнительного чиновника…

Б.А.: И вот это малое мелкое веселье, оно, в общем, было утешительно. Как и во многих других обстоятельствах… В истории с «Метро?полем», например… Дальше все совсем плохо пошло… Аксенов… Он только выехал, звонит из Парижа, а я ему говорю: «Володя Высоцкий умер». Он закричал: «Нет, не может быть! Это, наверное, ошибка! Сколько раз уже слухи были…» «Нет, – говорю, – на этот раз не ошибка…»

Е.П.: А вскоре и Аксенова гражданства лишил «дорогой Леонид Ильич». Равно как и тех других писателей, кого ты упомянула. Их заставили стать эмигрантами, их эмигрантами сделали, им жизнь поломали, а потом еще фыркали, удивлялись, что они не бегут «задрав штаны» за перестройкой, как только ее прокукарекала КПСС…

Б.А.: Ну а если о радостях жизни, то следующая радость была, когда вы со Светкой поженились, а мы с Борисом были у вас свидетелями. 13 февраля уже 81-го года, ты еще боялся – «черная пятница»…

Е.П.:…загс Черемушкинского района… Инна Соловьева, Вера Шитова, Дмитрий Александрович Пригов… Шампанское и грузинская скатерть на снегу, которую тебе подарил Параджанов, а ты – нам…

Б.А.: Я, помню, очень радовалась, но у меня вдруг слезы на глазах выступили. Помню, та женщина, которая в загсе расписывала, которая… ну не из тех, кто венцы над головами брачующихся держит, должность ее более сухая и скупая… Но вот она увидела, что мои глаза очень повлажнели от любви, и какая-то необыкновенная человеческая мягкость в ее чертах вдруг проявилась, я еще подумала, что к человечеству надо всегда внимательнее относиться. Всегда так кажется, что все злодейства и все дурные поступки искупают какие-то избранники, которые сами или гибнут, или страдают. Леонардо да Винчи, скажем, узнали, а дальше – давайте злодействовать. Или – Рафаэль прекрасный появляется или Пушкин, а вы все злодействуете. На самом деле это не совсем так. Мне доводилось видеть вот эти черты света, какой-то лучезарности в людях совсем далеких от грамоты, от… искусства… Такие у меня были утешения… Вот тетя Дюня такая была, она прожила тяжелую жизнь, но до девяноста лет все-таки совсем малость не дожила в Вологодских местах вблизи Ферапонтова, деревня Усково. Какой ум я в ней видела, какую речь слышала! У нее сынок Шурка был, который очень бесчинствовал, с сыном своим на топорах сражался. Этот самый Шурка мне, кстати, недавно приветы передавал, несмотря на то что тогда вполне соответствовал той самой известной русской поговорке и названию твоей книги «Веселие Руси». Но тем не менее плотницкие наследственные замашки сохранил, невзирая на это «веселие»… Недавно, мне сказали, спрашивал Шурка художника Колю Андронова: «Белка-то где? Жилье для нее всегда тут есть…» Я его с любовью вспоминаю, хотя нашей компании с ним несколько остереглась. И все же я очень легко ладила с ним, с ними… Я ведь никогда не притворялась…

Е.П.: Вот-вот, в том-то и дело…

Б.А.: Никогда не притворялась и часто смешила людей, они ко мне хорошо относились. В этой деревне там одна такая Катя была, доярка, тоже соответствовала «веселию Руси», хотя это довольно грустно все, конечно, было, в общем… Уж не говоря о том, что туда… (Пауза.) Ладно, не буду… (Пауза.) Что тогда туда гробы сильно поступали из Афганистана, цинковые, в те места… То есть сначала в Среднюю Азию, а потом и туда, в Вологодчину, в Северный край… Так вот эта Катя пригласила меня на ферму, и тетя Дюня со мной пошла, ей уже тогда сильно девятый десяток шел. Коровы там в хлеву стояли и бегали по колено в грязи, и Катька мне говорит: «Да я научу тебя доить. Ты нам…» Ну, как бы она имела в виду – не чужая. Хотя я никогда не подлаживалась под их речь, даром что с тетей Дюней ночи просиживала. Она мне пела песни своей молодости, говорила очень ярко. Да и мне доверяла, хотя привыкла настороженно жить: эти места никогда богатыми не были, но раскулачивание они все тоже тяжело пережили. Она мне и это рассказывала, и другое, но больше вспоминала свою молодость, как она в девушках жила. И вот меня к корове подвели, и Катька мне говорит: «Ну ты, это, гляди, Белка, и делай как я, это очень просто…» Они меня все Белкой так и звали, что никому, в том числе и мне, не казалось чем-то странным. Про «Изабеллу Ахатовну» (по паспорту) они и знать не знали, что это такое… Ну вот, когда я к корове приблизилась, корова на меня безумным глазом оглянулась. И я поняла, что перед коровой не притворишься никак, что это бесполезное занятие. Корова немедленно подобрала вымя, хотя оно у нее было вполне нагружено молоком, и смотрела на меня таким ярким опасливым глазом. То есть это был глаз вообще всего, перед чем притворяться не нужно. Перед коровой ли, перед тетей Дюней, перед Шуркой ли этим, или вообще… Так вот, этот глаз коровы был очень убедителен. И как она СОВЕРШЕННО посмотрела на чужака – так может посмотреть со страниц Мысль, и сразу станет понятно, что притворяться не следует. Тетя Дюня тогда тоже засмеялась и говорит: «Отойди-ка, отойди…» И хоть она давно уже своей живности не имела, выражение глаз у коровы стало доверчивым, любящим, и тетя Дуня («тетя Дюня» там говорят) стала ее доить. А Катька очень смеялась над всей этой сценой. Тетя Дюня у меня где-то упоминается, но никогда бы я не смогла воспроизвести ни речь ее вологодскую, ни… черты, только вот образ ее замечательный. Ну и красоту тех мест… Так же и всегда было – я легко ладила с людьми НЕ ТЕЛЕВИЗОРА. Тетя Дюня телевизора и не видела никогда…

Е.П.: Ты абсолютно точно говоришь, потому что подлаживаться – решительно невозможно и не нужно. Лично для меня нисходящие сверху книжки «радетелей народных» отвратительны, поскольку там – подлаживание и снисхождение, стилизация языка, дистилляция нравов, но дело никогда не доходит до таинственно-правильных выводов, и поэтому сосуд пуст. И еще – когда ты говорила о том, что мотивы твоего выступления в защиту Сахарова и Копелева были непонятны даже ПРИСМАТРИВАЮЩИМ (замечательный, между прочим, термин Фазиля Искандера), я вдруг подумал о том, что, может, это и была та мелкая песчинка, которая перевешивает чашу весов. Фраза, кстати, была тогда тобой убийственно точно выбрана: «Я ВАМ ГОВОРЮ, Я ЗНАЮ». Легко представляю отечественного слушателя «вражеских голосов»: раз уж хрупкая Ахмадулина не выдержала и говорит все открыто, значит, власть действительно оборзела. Фантазирую, но ведь можно подумать и о том, что какой-нибудь чин или юный «боец невидимого фронта», услышав эти твои слова о Сахарове, вдруг затосковал: «Куда же это мы все катимся! И зачем ЛИЧНО Я в этом участвую?» Не лишний вопрос на все времена.

Б.А.: Да, приходится так думать. Ведь и судя по воспоминаниям тех, кто волей провидения или силой собственного устройства сумел выжить в лагерях, они знают, что даже конвоир конвоиру – рознь. Что при одном – совершенная гибель, а при другом вдруг какая-то малая поблажка появляется. Но это я не в том смысле, что конвоирам сочувствую…

Е.П.: Мне трудно это объяснить, но для меня все в этой жизни таинственно связано. Боюсь впасть в пафос, как вступить в содержимое хлева, где ты так и не подоила корову, но не все в нашей жизни тлен, вранье и путь к смерти. Ведь НАРОД действительно существует, и ты – часть его. Если бы ты, что представить невозможно, лихо бы, например, повязалась платочком и, по-простонародному «окая», весело разлетелась к корове, заигрывая с населением, возникла бы пустота, вакуум в отношениях. Ты для них – экзотическая персона, но своя. И они это прекрасно поняли. Всегда имеется уважение у человека, который сам что-то умеет делать – плотник ли он, или доярка, – к человеку, который тоже умеет делать СВОЕ. Они знали, ты что-то умеешь делать. Что ты – поэт.

Б.А.: Они не знали.

Е.П.: Они чувствовали суть, что человек каким-то своим делом занимается, а каким – не моего ума дело. Я вот не знаю, как устроен двигатель внутреннего сгорания, но на машине езжу. А автомеханик знает…

Б.А.: Помнишь еще тот светлый день, когда мы искали место, где отпраздновать вашу со Светланой свадьбу?

Е.П.: А, это когда – «мания величия», когда мы встретили твоего знакомого с «манией величия»? Он сказал, что он – директор ресторана и все устроит. А когда мы приехали, выяснилось, что он в этом ресторане служит сторожем.

Б.А.: Ну да, «мания величия». Это тоже трогательная черта в человечестве.

Е.П.: Он поэт был какой-то, да?

Б.А.: Он, я надеюсь, и есть. Мне вообще-то всегда кажется, что человек, которого мы, условно говоря, гением называем или чье дарование принимаем за совершенное, и графоман – он тоже совершенство. Если он не корыстен, если он не на продажу это делает, а просто так душу в это вкладывает, то он достоин моего восхищения. Кстати, тот, о котором ты вспомнил, он всегда, когда мне звонил, ни разу ни о чем не попросил, а только говорил, что у него все просто изумительно. Ужасно, когда в «манию» входят тщеславие, страсть немедленно напечататься, а так – трудно отличить. Кстати, среди тех, кто мне присылает письма, много одаренных людей.

Е.П.: Одаренных людей вообще много. Я это тоже вижу. И разговоры об «утраченном генофонде» – чистая спекуляция, по-моему.

Б.А.: Ну и потом я вот радуюсь – мало того, что ты моложе меня, еще и Васька наш, твой сын, – надежда, и как бы приходится надеяться, что следующий век по крайней мере состоится. Хотя бы из-за детей.

Е.П.: Твоих Лизы и Ани, Бориного Саши и его детей. Из-за всех всемирных «деточек у Христа на елке».

Б.А.: Кстати, ты помнишь, как мне приснилось, что у вас родится сын? Ты помнишь, как я тебе это сказала, а вы не верили, у вас не было тогда детей. Мне приснилось, и я тебе сказала. Сказала, что, может быть, и не надо говорить, но мне сон приснился, что у вас сын родится. Мне вообще-то вещие сны не снятся, наоборот, всегда какой-то вздор, но на тот раз это было. Это было. Я очень помню.

Е.П.: Значит, какой-то сильный был сигнал ОТТУДА.

Б.А.: Ну и поскольку следующий век – это их владение, детей, приходится думать обо всем с большим пристрастием. И вблизи Нового года, который всегда волнует хотя бы оставшимся с детства запахом хвои, возникает двоякое чувство. Потому что, с одной стороны, действительно всей душою его желаешь – радости, утешения тем, кого любишь, и тем, кого знаешь. Но ведь нечаянно думаешь и о тех, у кого не только елки, но и крова нет. Как-то я это очень сильно ощущаю. Может, потому, что я вот хворала, была в больнице, а в больнице всегда есть о чем подумать, особенно во время тяжелой хворобы. Но страдания других людей очень отвлекают от собственной участи. Мне пришлось там видеть таких, кому просто из больницы деваться некуда. И нечаянно я об этом ПРАВДА думаю. Ну что же мне… Тут уже приходится не желать, а как бы так СОСРЕДОТАЧИВАТЬСЯ, что ли, как вот так пожелать, чтобы какие-то, не знаю, Волшебные Силы, или Высшие Усмотрения, или Щучье Веление… Чтобы ОНИ как-то сжалились над теми, кто терпит несчастья, нужду и чья жизнь так трагически складывается. Мне, скажем, довелось видеть человека, который прямо с рождения был лишен родителей, вырос в детском доме, попал в тюрьму еще подростком, так жизнь и шла этим ужасным способом. А меж тем в лице его были черты, которые… были. И ведь таких людей очень много, и ему действительно некуда деваться, ничего у него нет, кроме «Справки об освобождении», чье даже название звучит очень зловеще. Что даст ему эта справка? И вдруг я ему сказала, так наивно, так беспомощно: «А вы можете все это описать, все, что вы мне рассказали?» Приходится вспоминать слова Достоевского, я вольно их передаю: «Вот там страдания, но у меня есть надежда, есть утешение, я могу писать. Каково же тем, которые не могут это описать?» А когда думаешь о детях, сразу как-то светлеет немножко в уме. Потому что не могу же я себя хозяйкой следующего столетия считать или хотя бы длительным его обитателем себя чувствовать. Это как-то было бы даже глупо и вопреки суеверию. Но все-таки есть дети, и хочется надеяться, что как-то их обстоятельства сложатся в соответствии с новогодними пожеланиями, подарками, свечами, фонариками. Тут еще как-то иногда кажется, что можно мыслью о тех, кого любишь, о ком нечаянно печешься, сильной этой мыслью излучить какой-то пунктир в пользу тех, о ком заботишься, по именам их называя перед сном, глядя в потолок и сквозь потолок куда-то. Да и о тех, кого не знаешь и кто тебя не знает. Я в этот пунктир помыслов и сердечного излучения очень верю… Сердце ведь каким-то чудом уцелело, ум действует, и там есть нечто, что может излучать этот охранитель, охранительный пунктир. Незаметный, но посылаемый в пространство[4 - Как все же пусто вдруг стало в стране без Беллы!].

    1997

Эрик Булатов

Красная машина едет неизвестно куда

Честный, могущественный, благородный, предводитель. В детстве это спокойный, несколько флегматичный мальчик, робкий и послушный. У него рано проявляются способности, причем разнообразные. Эрик любит читать, и более всего – книги о великих путешественниках, воображая себя одним из них. Он предмет гордости родителей, обожающих при случае продемонстрировать всем знакомым, какой у них умный сын. Мальчик послушно декламирует стихи перед гостями, играет в шахматы с папой, рисует, поет, если его просят. Эрик не по возрасту серьезен и рассудителен, его суждения зачастую удивляют взрослых. Взрослея, Эрик быстро избавляется от послушания и безропотного подчинения старшим, хотя иногда производит впечатление человека инфантильного и неприспособленного к суровой прозе жизни. И тем не менее он вполне самостоятелен и способен отвечать за собственные поступки. Он обладает развитой интуицией, осмотрителен и осторожен, что помогает ему неплохо устроиться в жизни. Эрик может проявить себя абсолютно в любой области, причем неизменно добивается успеха. В Эрике есть все качества вождя: спокойствие, четкий расчет, смелость, аккуратность, верность делу, умение начинать сначала. Эрик пользуется огромным успехом у женщин, но не спешит окунуться в океан страстей.

Из «Книги гаданий». Тайна имени Эрик

Делаю чистосердечное признание. Когда мне предложили побеседовать с Эриком Владимировичем Булатовым, я очень обрадовался. Человек я простой, на истину в последней инстанции не претендую, но считаю его, своего давнего знакомца (другом не смею его назвать, это слишком ответственно!) художником № 1 если не во всем мире или ЕС, то уж в России – точно. К тому же встречаемся мы нынче крайне редко. Он большей частию живет теперь в Париже, я большей частию – в Москве. В парижской его квартирке (она же тогда служила ему мастерской) был лет пятнадцать назад, еще в прошлом тысячелетии. К тому же то, что он делал тогда и делает сейчас, чрезвычайно близко мне. Это – Россия, временно носившая кличку СССР. Это – разнесчастные люди ее, изо всех своих последних сил пытающиеся соблюдать достоинство. Это – авангардизм с человеческим лицом. Это – Родина моя. И его.

Лет тридцать назад, в блаженные годы заката коммунизма, виделись мы, естественно, гораздо чаще. Интеллектуальная андеграундная жизнь тогда в нашем советском болоте била ключом – неофициальные выставки, квартирные чтения «идейно-ущербных и близких к клеветническим» авторских произведений, обмен «самиздатом», «тамиздатом», становление соц-арта, концептуализм, явление призрака постмодернизма, бродившего по Европе, кайф преобразований и правдоискательства, жажда дальнейших Russian adventures у относительно молодых, «широко известных в узких кругах» творческих людей, которые в дальнейшем почти все стали знаменитостями.

Вот и Эрик Булатов. О нем внешний мир услышал во второй половине семидесятых, когда знающие толк иностранцы приобретали его работы за гроши и спокойно вывозили их на Запад, ибо добрая родина ставила на его полотнах уверенный штамп «Разрешено. Художественной ценности не имеет». Вот вопрос: не сошел ли бы с ума такой «разрешальщик», если бы узнал, что дрянной с его точки зрения холст под названием «Советский космос», изображавший одухотворенную развитым социализмом припухлую физиономию Брежнева Л. И. – на фоне герба Великой Коммунистической Державы и флагов пятнадцати дружных республик, включающих Украину и Прибалтику, – будет перепродан в 2007 году на аукционе «Филипс» за 1 миллион 600 тысяч долларов, две другие работы уйдут по миллиону, и скромный оформитель детских книг для издательств «Детгиз» и «Малыш» получит титул одного из самых дорогих русских художников?

Что шествие его полотен по миру будет триумфальным, а он, чью мастерскую не больно-то спешили посещать тогда знатоки и искусствоведы, станет символом, знаком, гуру, не приложив к этому ровным счетом никаких пиаровских усилий. И это лично у меня вызывает дополнительное уважение, ибо надоели мне отдельные, некогда талантливые, шустрые нынешние фуфлогоны, у которых в глубине зрачков символ $ светится, как у волка краснота. Эрик же работает все лучше и лучше, опровергая тем самым расхожий тезис, что лишь в условиях борьбы с тоталитаризмом и тиранией рождается «настоящее искусство». Доказывая своим примером, что все разговоры о том, что живопись в XXI веке умерла или вот-вот помрет, – чепуха и спекуляция. И он прав, я тоже так думаю – какой ты, (непечатное выражение, запрещенное путинско-медведевскими законами), креативный художник, если ребенку зайца не можешь нарисовать? Мудак ты, а не креативный художник! Какой ты писатель, если писать не умеешь? И несвобода мне, как и Эрику, не нужна. Вам несвобода нравится, вот вы в ней и живите. А по мне так – мир огромен, и у принца Гамлета тоже были проблемы, хотя он и не жил при большевиках. Констатирую: Эрик Булатов наконец-то действительно стал теперь художником общечеловеческим, каковым, скорее всего, и всегда был, даже ограниченный советским материалом и железным занавесом.

Я, впрочем, не об этом. Я о нашей встрече, которая началась в помещении Манежа, где в сентябре будет развернута его грандиозная выставка, сопровождаемая посвященной его творчеству Международной конференцией. Встреча эта плавно перетекла на Чистопрудный бульвар. Там, в сталинском доме около киноцентра «Ролан», он сохранил свою московскую мастерскую, которую, кстати, не получил тогда даром от щедрого Союза советских художников, а построил на свои, заработанные книжным иллюстраторством, хоть и скромные, но все же деньги. К слову – дивный вид открывается из окон его мастерской на Москву, но боюсь, что хозяин мастерской вряд ли вернется сюда навсегда, чтобы любоваться этим видом постоянно. Таковы дела Твои, Господи!..

Мастерская сохранилась. Равно как и его российское гражданство. Живущий в Париже более двадцати лет Эрик Булатов является гражданином Российской Федерации. Он этого не скрывает, но и не афиширует. Для него это россиянство так же естественно, как работать с раннего утра и до глубокой ночи – всегда и везде. Французским он, кстати, так и не овладел, поэтому с западным миром общается исключительно через Наташу – в одном лице жену, подругу, Музу, ангела-хранителя, домоправительницу, арт-директора, критика, искусствоведа, но прежде всего – красивую умную женщину. Без которой, думаю, знаменитый на весь мир художник Булатов вряд ли стал бы знаменитым на весь мир художником Булатовым. Ведь это именно она увезла его в конечном итоге во Францию и обустроила во Втором арондисмане Парижа, на правом берегу Сены их уютный Дом Художника, где у Эрика наконец-то имеется для работы собственное изолированное пространство в ныне уже двухэтажной квартире.

В десятках интервью, в фильмах, о нем снятых, в книгах и лекциях он многое, если не все, рассказал о сути своей работы, о ее порою взаимоисключащих смыслах, вообще о своем ви?дении искусства. О соотношении слова и изображения в визуальном пространстве, взаимодействии традиции и инноваций, построении пространства картины и об определении позиции зрителя в искусстве, о возможностях живописной пластики в условиях торжества массмедиа и попсы – обо всем этом речь будет идти на упомянутой Международной конференции 9—10 сентября, куда и я непременно приду, чтобы обогатить себя знаниями, и вам это сделать советую.

Однако до конференции еще далеко, и мы с Эриком заговорили о вещах совсем простых. Меня, например, давно интересовало, как так получилось, что он, сын правоверного коммуниста, вступившего в партию в 1918 году еще чуть ли не гимназистом, получил такое вызывающе-буржуазное имя скандинавского оттенка. Может, его так нарекли в честь какого-нибудь неизвестного мне большевистского святого тех лет, думал я. Типа ДЖОНАРИДАКАРЛАЛИБКНЕХТАРОЗЫЛЮКСЕМБУРГБЕЛЫКУНАСУНЬЯТСЕ – НАСПАРТАКАСТЕНЬКИРАЗИНА?

Ведь вряд ли папа и мама Булатовы имели в виду Эрика, сына бога морей Посейдона и богини любви и красоты Афродиты. Или, к примеру, норвежского короля по прозвищу Эрик Кровавая Секира, воина, закончившего свои скорбные дела в древней Ирландии…

ЭРИК БУЛАТОВ: Меня так назвали в честь Чехова.

ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Извини, но Чехов, насколько мне известно, носил имя Антон.

Э.Б.: Был еще великий Михаил Чехов, племянник Антона. А лучшей ролью актера Михаила Чехова считается Эрик Четырнадцатый из одноименной пьесы Стриндберга, поставленной в 1921 году Евгением Вахтанговым. Мои родители были большими театралами. И вообще любили искусство. Я помню, как отец, например, декламировал мне перед сном стихи Бальмонта, которые он знал наизусть. И ему очень хотелось, чтобы я стал художником.

Е.П.: А коммунисту разве полагалось знать наизусть стихи Бальмонта?

Э.Б.: Не все так просто было даже и в той жизни, удаленной от нас на восемьдесят лет. Мать моя была беженкой из «панской Польши». Стремилась в страну светлого будущего СССР, но трех лет пребывания здесь ей хватило, чтобы понять, где она очутилась. А отец – да, он был идейный, в 37-м его исключили из партии, над ним уже сгущались тучи, он покинул Москву, чтобы про него забыли, потом тихонько вернулся, в 41-м ушел добровольцем на фронт, где и погиб в 44-м. Мама к советской власти относилась неприязненно, в пожилом уже возрасте активно перепечатывала на машинке художественный «самиздат» – Цветаеву, Мандельштама, «Доктора Живаго». Их взгляды на многое были полярно противоположны, но они очень любили друг друга. Бывает и так.

Е.П. Должно быть, потому и бывает, что – любовь.

А сам подумал, что нам все время пытаются запудрить мозги – то классовым, то державным сознанием. А ведь из истории Булатова-отца явствует, что в мире всегда, во все времена наличествовала и просто любовь, как у Ромео и Джульетты. Забыли, дураки, что существует в мире такое Божье чудо, как любовь? – озлобился я.