Последние

Последние
Екатерина Владимировна Пуртова

1761 год. Небольшая деревня на просторах Российского государства. Молодая любовь. И страшная болезнь. Что окажется крепче?

Глава

I

В тот день на улице стояла жара. Казалось, ее можно потрогать пальцами; она касалась моих открытых плеч, опаляла смуглое лицо, гладила по выгоревшим волосам, показавшимся из-под платка. Нещадное солнце кусало кожу, и единственное, чего я желала – это вбежать в наш уютный домик, громко хлопнуть дверью и прислониться всем телом к прохладному дереву, оградившему меня от летнего зноя. Отдышаться, и вновь погрузиться в бесконечные мысли.

Подумать о Викторе, а затем о себе. Снова задаться вопросом о том, чего же я хочу, а чего – нет. Сокрушиться об упущенных возможностях, почувствовать себя в тесной клетке. Вспомнить о звездах, что раскиданы по всему небосводу южными ночами. О желании дотянуться до них. О стремлении жить и стремлении исчезнуть, которые так складно уживаются в моей голове.

А затем бы я непременно услышала тишину. В которой когда-нибудь найду ответ.

–Аня!

В беспорядочном потоке мыслей я смогла уловить свое имя. Это вызволило меня из внутреннего плена, и я вновь очутилась в ржаном поле, где каждый колосок так и норовил уколоть неприкрытые одеждой руки.

–Аня, спустись на землю. Люди вокруг не покладая рук работают, а ты столбом стоишь.

Я едва успела поймать наскоро врученное ведро с нагретой солнцем водой. И поскольку от природы сил во мне было немного, под тяжестью наполненной до краев бадьи я оступилась, и живительная влага попала не только на сухую землю, но и на мое рабочее платье. Возможно, я бы радовалась, будь вода прохладной, но сейчас одежда противно липла к мокрому и разгоряченному телу. Из-за этого мне хотелось снять с себя эту одежонку.

–Еще и воду пролила! Ну что за девка!

Голос рядом стоящей женщины отдавал сухостью, как ветки давно срубленного дерева. А речь ее хоть и была спокойна – не слышалось даже намека на злобу, скорее – слабый укор, – каждый, кто находился рядом, сразу понимал, что перед ним – человек с твердым и несгибаемым характером, к которому невольно испытываешь уважение.

–Виновата, маменька, – уставившись себе под ноги, я аккуратно опустила ведро к земле и крепко схватилась за погнутую ручку.

–Помоги же нашему хлебу. А то зимой, гляди, помрем все.

Матушка приняла ведро у очередного работяги и принялась обильно поливать рожь.

Злак имел добротный вид, а цветом бы схож с летним солнцем, однако намертво стоящий зной, который словно бы решил, что наша ничем не привлекательная деревенька послужит ему неплохим домом на некоторое время, заставил всех жителей поволноваться и принять решение о массовом поливе будущего урожая. Дожди, что я так любила, не наведывались к нам уже больше десятка дней.

Поднимая грузное ведро, матушка не подавала вида, что это дается ей нелегко. Я не слышала ни одного тяжелого вздоха или нечаянного стона, но прекрасно знала, что она страстно это прячет. Такие нагрузки всегда приводили к тупой боли в спине и ломоте в ослабших руках. Сколько не втирай мазь из стертых листьев земляники, боль никогда не уйдет окончательно.

Я бросила взгляд на свои загорелые руки – когда-нибудь и моя кожа покроется морщинами, изменится ее запах; глаза потеряют былую зелень, а темные волосы поседеют и станут ломкими, и тогда мне придется их обрезать. Через пятьдесят лет я буду сидеть на покосившейся со временем скамеечке около дома и вдумчиво смотреть на дорогу, прохожих, а иногда – вглядываться в небо. Думать, каждый ли мой выбор был верным.

Но это будет через несколько десятков лет, а сейчас мне шестнадцать. Рано думать о старости.

Как измученная рожь желала испить воды, с такой же силой я хотела узнать, почему мои мысли всегда так далеки от меня самой, почему они так не схожи с окружающими меня людьми, почему я хочу вырваться, и, главное, из чего. Казалось, несчетное количество лет я металась между обычной жизнью крестьянки и ожиданием чего-то большего и волнующего. И не могла выбраться из замкнутого круга – меня не понимали люди, а я не понимала их.

Возможно, до конца своих дней я бы бродила по темным закоулкам своей души, силясь найти правильные ответы на неправильно заданные вопросы, а жизнь, растянутая на полвека, обернулась бы для меня мигом. А затем погасла, как гаснет свеча, забытая где-нибудь на чердаке.

Встреча с Виктором оказалась для меня протянутой рукой помощи. Он стал спасительным указателем, вдруг появившимся из ниоткуда на туманной тропе. Как свеча разгоняет окутавшую ее тьму, так он приглушил терзающие меня мысли. Тепло его плеча, на которое я могла опереться, успокаивало меня и заставляло думать, что, возможно, когда-то на развилке я свернула в верную сторону. Карие глаза, всегда смотревшие на меня с неумолимой нежностью, вызывали во мне дрожь, идущую откуда-то изнутри – из самого сердца. Когда он шел навстречу, кровь кипела во мне, а ноги подкашивались, и я понимала, что никуда не денусь. Если бы когда-нибудь меня вдруг постигло желание убежать от него, это стало бы полным провалом, поскольку рядом с ним тело и сама душа мне не подчинялись. Лишь ему. Лишь этим пронзительным глазам, сильным рукам и обжигающей страсти к жизни.

Виктор стал моим спасением, и каждую ночь я молилась о нем.

Когда солнце начало скрываться за горизонтом, работа в поле была почти закончена – не политым остался лишь небольшой участок. Но мышцы ломило от перенапряжения настолько, что очередное ведро для меня было сравнимо с наполненной до краев бочкой. Платок не смог полностью уберечь от грозных лучей солнца, отчего тревожила легкая головная боль. Руки не слушались. Я посмотрела на мать и пристыдилась – будучи намного старше меня, она, не переставая, несла ведра и, резво двигаясь, поливала каждый колосок настолько тщательно, что у меня невольно закрались подозрения, переживет ли следующий зной тот участок поля, который поливала я.

Но я была молода, и твердый дух свободы не давал мне спокойно закончить свою работу. Ноги несли прочь, на главную дорогу прямиком в деревню. Совсем скоро закат разольет по небу свои краски, а мне не очень хотелось наслаждаться такой картиной, работая в поте лица где-то в низине. Для таких зрелищ нужны холмы. Как наш – Лавка. Не зазря его так называли. В вечернее – да и что скрывать – в ночное время вся немногочисленная молодежь Новополья собиралась на холме. Расположившись кто на старых одеялах, кто на платках, а кто и на голой земле, все замолкали, либо кто-то же приглушенно переговаривался, дабы не мешать другим, и наблюдали за прекрасным алым закатом или яркими звездами, мерцающими то тут, то там. Со стороны холм становился похож на большую лавку, с которой все-таки не сравнится обычная деревянная, стоящая аккурат подле дома и на которой собираются старики.

Лавка находилась поодаль от деревушки, где уже не было слышно возгласов людей, стука топора и даже мычания коров. По дороге к холму нужно было преодолеть небольшую рощицу, поэтому ни домашний скот, ни случайный путник, направляющийся в соседнюю деревню, не могли ненароком к нам забрести.

Именно туда мне и моим приятелям нужно было попасть как можно скорее, чтобы успеть лицезреть, как солнце прощается с нашей деревней. Я была уверена, что Люба давно покинула поле и уже дома облачается в свое любимое платье в горошек, дабы Андрейка глаз не смог от нее отвести. К сожалению, моя ненаглядная работала на другой части нашего огромного посева, и так как работа ладилась с самого утра, у меня даже не было времени встретиться с ней, чтобы перекинуться парой фраз о наших женихах, как мы в шутку называли Андрея с Виктором.

В груди тревожно забилось сердечко от осознания того, что я могу опоздать на встречу. Конечно, меня непременно подождут, но тогда из-за меня мы пропустим закат, и через рощу придется пробираться уже в потемках.

Я разволновалась настолько, что даже не заметила, как сжала пальцы в кулаки, и ногти оставили яркие полумесяцы на ладони. Брови нахмурились, а напряженный взгляд был направлен под ноги, словно бы я выражала недовольство своими сандалиями. Прикушенная губа придавала моему образу немного горечи.

Справа от меня раздался укоризненный вздох.

– Анька, долго будешь мне сердце рвать? Бог с тобой! Беги уже к Витьке своему.

Я радостно повернулась к матушке. Увидев ее теплую улыбку, в груди запели птицы, и я, бросив в сторону ведро, заключила ее в свои объятия.

– Мамочка моя, спасибо большое! Как мне повезло, что ты у меня такая замечательная!

Горячо поцеловав ее в щеку, я приподняла подол пыльного платья и, что есть мочи, бросилась к дому. Мысль о том, что я скоро увижу любимого, придавала мне сил, а улыбка не желала сходить с моего лица. Пытаясь не запнуться о корягу или поскользнуться на камнях, я сокрушалась о том, что сегодня молодых парней отправили достраивать дом Булякова – нашего лучшего лекаря. Совсем недавно под его крышей произошел пожар. Никто точно не уверен в причине воспламенения, но поговаривают, что его жена уснула за книгой, не потушив свечу, и, дернувшись во сне, случайно обронила подставку. Благо, вскоре в дом вернулся сам Буляков, поэтому жертв удалось избежать. Огонь хорошо потрепал дом, хоть и тушили его силами всего Новополья. В обгоревшем, а местами и обвалившемся доме, жить не очень комфортно, а уже тем более днем, когда солнце не щадит никого, внутри стоит духота, и не то, что маленькому ребенку (у них есть сын) – взрослому находиться в ней крайне тяжело.

Семья Буляковых по нашим меркам достаточно обеспечена, поэтому для них не составляет большого труда переехать в соседнюю деревню, где есть несколько пустых домов. Но терять такого ценного человека, как врач, никто не хотел, поэтому было решено в кратчайшие сроки собрать сильных и выносливых мужчин, которые могли бы работать в поте лица на таком солнцепеке, и достроить Буляковым добротный дом. Хозяин пообещал отблагодарить каждого, кто принял участие в этом деле. Да и на руку это всем, чтобы под боком оставался человек, способный спасти чью-то жизнь, а то и несколько.

Виктор был одним из добровольцев, вызвавшихся помочь Буляковым.

За все время, что мы с любимым не виделись, я успела сильно соскучиться по нему. Непрошенные мысли снова потихоньку прокрадывались в мою голову, и я отчаянно пыталась отогнать их.

Кто бы мог подумать, что однажды я буду так сильно нуждаться в человеке.

Когда мои знакомые, включая Любу, уже начали гулять с мальчиками, я еще играла в куклы, и на тот момент мне было непонятно, почему вдруг девочки стали миловаться с противными мальчишками, которые всегда дергали нас за косички да за хвостики. Я даже умудрялась обижаться на свою подругу, считая, что она вот так легко предала нашу дружбу. И однажды мы не на шутку поругались – в ответ на мою очередную обиду, Люба в сердцах ответила:

– Не бросала я тебя! Просто теперь ты не единственный близкий мне человек. А будешь и дальше обижаться – останешься одна со своими куклами!

Не разговаривали мы тогда все лето. Пока однажды она не заявилась к нам домой, что стало для меня полной неожиданностью, так как на тот момент я уже смирилась с мыслю, что потеряла друга. Вызвав меня во двор, Люба начала откровенный разговор, в ходе которого выяснилось, что страдала не я одна, а сама Любаша начала ссориться со своим голубком, не выдерживая скопившегося внутри напряжения. Конечно, я услышала из ее уст все, что она обо мне на тот момент думала, а я, в свою очередь, поделилась своими соображениями насчет нее. Спустя несколько криков да пущенных слез, мы все же примирились и дали обещание больше никогда не расстраивать нашу дружбу из-за ерунды и недомолвок.

Тогда я и поняла, что Люба уже в то время была намного мудрее меня, а я пристыдила себя за такой глупый эгоизм.

Но когда я вдруг осознала, что все мои знакомые ходят парами, а я сижу дома одна и вынашиваю никому не понятные идеи, когда в мою стороны стали сыпаться колкие фразы о том, что я, однако, засиделась в девках; да и вообще – в голове моей одна дурь, тут-то ко мне и подкрались сомнения, что со мной что-то не так. Иначе как объяснить мое стремление посидеть в одиночестве на Лавке, огромном поле да в рощице; сотворить что-нибудь собственными руками, донести свои мысли до людей, оставить большой след в жизни, а не работать с утра до ночи в поле, доить коров да родить пару-тройку детишек.

Сначала я вступала в спор со всеми, кто пытался меня образумить, как они считали. Но вскоре поняла, что все это бессмысленно, ибо заканчивается ничем – каждая сторона остается при своем. Меня перестали пытаться свести с каждым встречным родные и друзья, и оставили в покое и остальные. Лишь старики иногда косо поглядывали да перешептывались между собой, мол, неправильно мать Аньку воспитала.

Все шло своим чередом. Я продолжала гулять одна либо с Любой и Андреем, днем помогала по дому, а ночью погружалась в себя.

А потом неожиданно я оказалась на именинах Андрея. Особо близкими людьми мы-то не были, однако Любка уговорила его пригласить меня. Собравшаяся компания была настолько огромной и шумной, что чувствовала я себя совсем не уютно. И так бы и просидела весь праздник в стороне, пока кто-то из приятелей Андрея не крикнул на весь двор:

– Да они же два сапога пара! Обоих не видно да не слышно. И лица у них угрюмые.

Тогда я сразу поняла, что являюсь одним из этих сапог. Но вот кто второй…

Ответ мне дал мягкий голос, прозвучавший с левого края стола: