Пепел на ветру

– Обматывайся веревкой, сейчас тебя вытаскивать будем.

В общем, вытащила она меня, и привела, недолго думая, к себе домой. Дворника услала куда-то, старуху-няньку спать отправила, муж, как она мне сразу сказала, до утра, а то и до вечера из Купеческого клуба не явится. Сидим мы с ней вдвоем в покоях. Мебель красного дерева – только баррикады строить, комоды, иконы, лампадным маслом несет, на крючке клетка с канарейкой висит, на диване кошка греется. Молодая совсем купчиха – щечки розанами, губки бантиком, сарафанчик колокольчиком, хорошенькая, сил нет. В самом прямом смысле, понимаете, Аркадий? – сил нет! – а если бы были, то – ого-го!

Я, говорит, Раиса Прокопьевна, а вас как звать? А я, говорю, Ермолай Васильич. Оченно приятно, Ермолай Васильич, сейчас я вашу ножку обмою, перевяжу, а потом будем чай с кренделями пить и вы мне про революцию расскажете. Оченно мне все это дело интересно, а муж мой такой тюфяк, что и слова из него не вытянешь.

И вправду, ловко так все мне промыла, перевязала, не конфузясь нимало. Умыться дала, рушник чистый, рубаху, подштанники (берите, берите – это мужа, конечно, но все чистое, а у вас же все, глядите, в крови, это сжечь надо!), а тут и самовар поспел… И сидим это такось мы с ней, разговоры разговариваем, кренделя маковые кушаем. А она все слушает внимательно и вопросы такие умные ставит. А у меня после всего еще кровь играет, я тоже, опасности смертельной избегнув, в ударе… Вдруг на улице шум, крик: «Игнат, так тебя растак, ворота открывать будешь, хозяин приехал!» Вернулся купец. Ну, думаю, опять в колодец прыгать, там и замерзну. Да и не успеть. Оглянулся – прятаться некуда. Ангел мой немножко сбледнул с лица, но – никакой паники. Значит так, говорит, бунты и бунтовщиков мой муж ненавидит хуже чумы, если поймет, кто вы – даже солдат звать не станет, сам саблей зарубит. Спрятать вас тут я уж не успею, выход один – идемте в спальню, прикинемся, что вы – мой полюбовник!

Меня аж затрясло от нервного смеха. Бунтовщика он значит саблей зарубит, а полюбовника жены что ж – по головке погладит?

Втолкнула меня в спальню: снимайте верхнее платье и ложитесь, ложитесь быстро! Сама чем-то пошуршала, накинула капот.

Я, полностью уже одурев, упал под полог в какие-то подушки, да так и лежу – будь что будет! Из угла на меня святой угодник какой-то в свете лампадки смотрит, да строго так: что ж ты, паскудник, мужнину жену бесчестишь?! А я будто оправдываюсь перед ним, и комната вся перед глазами плывет, плывет…

За раскрытой дверью – бух, бух – шаги.

– Раиса, аль не спишь еще?

– Ох, голубчик-муженек, ты приехал, а собирался ведь в клубе, а у меня, распустехи, и обеда-то толком нет, только щи, да каша, да жаркое еще со вчера осталось, да расстегай с сигом, да кисель, да кренделя вот, а боле-то – ничего. Что ж подать велишь?

«Если все перечисленное ему «ничего» – так что ж он обычно-то за обедом ест?!» – удивляюсь я, и никакого страха уже не чувствую, того и гляди вовсе в мягких перинах засну.

– Да не суетись, не голоден я, в клубе пообедал. Из-за тебя приехал. Егор Кузьмич сказал, что недалече от нашей части стрельба, пожары, семеновцы с полковником Мином бунтовщиков ловят. Ну, я и обеспокоился – как ты тут. От нашего Игната – какая защита? Небось напился вдрызг и валяется. Выгоню к бесам! Чуть не самому пришлось ворота открывать… А ты, я вижу, чаевничаешь? Ну так подай и мне каши и расстегай, и киселя с калачом. Кренделя уж тебе… А чашки-то на столе две… С кем это ты?..

Купчиха моя молчит.

Муж ее заходил по комнате. Без нервов, так, будто ищет чего. Потом вышел куда-то, вернулся. Шаги будто мягче стали, переобулся? И – двинулся в спальню. Тут ангел мой встал на пороге, крылья белого капота распахнул и говорит:

– Муженек-голубчик, как я тебя до завтра не ждала, приняла милого дружка, полюбовника. Каюсь в том. Сама его на чай и все прочее позвала, моя и вина. Его не тронь.

– Уфф… – говорит купец и в комнату входит.

Я один глаз приоткрыл: матерь божья! Купчина уже сильно в годах, лет за пятьдесят, но могуч, краснорож, борода перец с солью лопатой, и весу пудов девять потянет. Такой не то что саблей, голым кулаком в землю вгонит. Смотрит на меня вприщур и говорит:

– Что ж, вставай, что ли, полюбовник, поздоровкаемся…

Встаю я, значит, с его супружеского ложа, в его же подштанниках, в которые еще два Луки поместить можно, и рекомендуюсь, белье руками придерживая:

– Ермолай Васильевич Троегубов (не все же вам, Январев-бывший, за псевдонимы прятаться).

– А я Овсов, Клим Савельич… Полюбовник, значит… Эх… Раиса! – ко мне, как будто, интерес потерял, оборотился к жене. – Врать вовсе не умеешь! На Казанскую ты галку со сломанным крылом подобрала, на Екатерину-Санницу – собачонку без лапы и с вытекшим глазом. А этот-то – с больной ногой и в моем исподнем – кто еще такой?!

Ангел стоит, опустил глазки.

– Прохожий, голубчик-муженек. Солдатики его случайно подстрелили. А я пожалела. А вообще-то Ермолай Васильич ученый человек, камешки изучает, рассказывал мне про то интересно…

– Минералогический институт при естественном отделении физико-математического факультета, – уточнил я.

– Ну и что ж ты, Раиса, ученого человека дураком выставляешь! Заставляешь в купеческую постель лезть, комедию играть, – головищей покачал. – Меня, небось, по господину Островскому расписала… Да вы, сударь, оденьтесь, что ли… Сейчас будем чай пить. И – кашу мне подадут или нет?!

Аркадий, который вообще-то веселился редко, пару раз за время рассказа Камарича не смог удержаться от смеха.

– И что ж после?

– Купчина велел няньке белье переменить и вскоре спать ушел, а мы с Раисой до утра чаи гоняли. Потом я восвояси отправился. Браунинг и две бомбы оставил до времени у нее, в кладовой…

– Так вас драгуны не обыскали?! – ахнул Аркадий.

– Не успели… А купчина ее как видно скорее удочерил, чем женился. Занятный, кстати, человек – с последовательным взглядом. Октябрист первой гильдии. Царя, считает, надо еще ограничить, но ни в коем случае не убирать. Без царя Россия погибнет – слишком велика. Вот в какой-нибудь Голландии, дескать, вполне может быть и республика. А у нас никакую более мелкую власть, чем самодержец, из медвежьих углов люди не разглядят, и будут вечно бунтовать на разор хозяйству. А хозяйство – это важнее всего. И главный в государстве вовсе не царь, а – мужик, хлебопашец… В общем, такая смесь из старого и нового…

– Может, сектант? – спросил Аркадий.

– Не исключено. А что же вы-то?

– Я… я… – Аркадий доел последний кусок кулебяки и как-то вдруг решился рассказать Камаричу то, что не рассказывал еще ни сестре, ни Адаму, ни кому-либо другому. Может быть, именно сочетание внезапной близости и необязательности встречи с Лукой подтолкнуло его. – По просьбе умирающего товарища я тогда, в декабре, вытащил из пекла мальчишку-гавроша, который после оказался хитровской девчонкой.

– Как так? – красиво прочерченные брови Камарича поднялись удивленно.

– Он был переодет… Точнее – она. Девчонка после от меня сбежала, но осталась тетрадь, ее дневник. И по этому дневнику выходит, что девочка вовсе не безродная нищенка, а из знатной семьи, к тому же наследница большого имения и капиталов.

– Девичьи мечтания?

– Да не похоже. Слишком много подробностей и деталей. И ровно никакой мечтательности.

– Но как же это могло случиться? Как богатая наследница попала на Хитровку?

– Там была какая-то трагедия. Ее родители умерли. К тому же – девочка изначально… сильно необычная. Не хотелось бы говорить о душевной болезни, но какие-то аффективные состояния налицо…

– Но ведь должен быть назначен опекун, какие-то поверенные в делах…

– Возможно, ее тоже считают погибшей.

– Вы думаете, вам… нам следует вмешаться?

То, как стремительно Камарич вписал себя в происходящее, удивило Аркадия. Так же легко – по ходу дела – он, по-видимому, вписался в революцию. В науку… Черта характера? Впору позавидовать… Да что он вообще знает о Луке Евгеньевиче? Ничего решительно!

– Надо отправиться на Хитровку, попробовать навести справки через местного городового. Если дело запахнет деньгами, я думаю, он поможет нам. Да и босяки, когда поймут, что мы не связаны с полицией, должны развязать языки. Если девочка еще там, мы ее обязательно отыщем…

– И что дальше? – спросил Аркадий. – Вы полагаете, я не думал как вы, Лука? Но все время задаю себе этот вопрос: что дальше? Мы же не сможем увести ее оттуда насильно. По всей видимости, ей вовсе не нужны спасители. У нее с самого детства были трудности в общении с людьми из общества, соответствующего ей по рождению, а теперь она вполне прижилась на дне. Я уже пытался ей помочь, а она, убегая, натравила на меня каких-то… жуликов или воров… У нее там наверняка есть дружок, еще кто-то… Нуждается ли она в возвращении в общество? Из дневника этого как-то не видно…

– Аркадий, помилуйте! Да вы сами себя слышите? Что вы хотите сказать: девушке, почти ребенку лучше прожить в нищете, разврате и побоях среди босяков, при том, что она может получить достойную жизнь, развитие, лечение в конце концов, если оно ей понадобится…

– Вы правы, Лука, конечно, вы правы, но мне кажется, что имело бы смысл сначала найти тех, кто может быть заинтересован в судьбе девочки – действительно, наверняка же имеются родственники, опекун… Хотя и здесь у меня есть опасение – нет ли тут какой-нибудь интриги? Отчего произошла случившаяся в усадьбе трагедия? Только ли стечение обстоятельств? Ведь наследство осиротевшей, не совсем нормальной девочки может для многих оказаться лакомым куском… Заинтересованы ли лица, которых мы отыщем, в ее «воскрешении»? И не является для нее Хитровка сейчас более безопасным местом, чем объятия родственников?

– Аркадий Андреич, да у вас, кажется, паранойя, – усмехнулся Камарич. – Здесь следует не рассуждать, а действовать по всем фронтам сразу и победа не замедлит явиться. Надо найти девочку – это в первую голову. Даже если отыщем родственников – что мы им предъявим? Неизвестно кем исписанную тетрадь? А может, это вы сами решили беллетристом заделаться…

– Но нельзя же так сходу…

– Тут вы правы. К походу на Хитровку следует подготовиться. Морально, да и материально тоже. Я думаю, что операцию по разысканию девочки имеет смысл назначить на понедельник – после загульного воскресенья все пьяницы будут тихо лежать по своим местам и мечтать о полтине на опохмелку… Тут-то мы их и облагодетельствуем, но не задаром… А до того…