Агент на передовой

– Официально меня будет курировать так называемое Лондонское управление, – объясняю я. – А в реальности, если возникнет что-то серьезное, лестница приведет к Брину. Это продлится, только пока я им нужен, Прю. Ни днем больше, – говорю как бы в утешение, но кого я утешаю – ее или себя, – не очень понятно.

Она подцепляет вилочкой фондю, пригубливает винцо, потом добавляет кирша и, таким образом укрепившись, протягивает обе руки и берет в них мои. Догадалась о Доме? Проинтуичила? Она могла бы податься в экстрасенсы. Ее прозрения иногда меня пугают.

– Вот что я тебе скажу, Нат, – следует после небольшого раздумья. – Мне кажется, это твое право – поступай так, как ты считаешь нужным, и гори они все огнем. То же самое я говорю и себе. На этот раз мой черед оплачивать счет, целиком. Вот она, моя беззастенчивая честность. – Эта наша шутка никогда не устаревает.

Позже, уже в постели, на той же счастливой ноте я благодарю ее за великодушие, которое она проявляла все эти годы, а она произносит в ответ всякие теплые слова в мой адрес, пока Стеф отбивает каблуки на танцах (хочется так думать), и тут я делюсь с ней мыслью, что сейчас самый подходящий момент открыть дочери глаза на то, чем занимается ее отец… насколько это позволяет Контора. Пора ей уже все узнать, говорю я, и лучше от меня, чем от кого-то другого. Я мог бы добавить, хотя этого не сделал, что после возвращения в родные пенаты меня все сильнее раздражало ее беспечное высокомерие и еще подростковая привычка терпеть меня как неизбежное домашнее неудобство или, того хуже, плюхаться ко мне на колени, как к этакому старичку-ворчуну, обычно на глазах у своего очередного ухажера. А еще, если уж быть до конца честным, меня раздражало то, что, глядя на достижения Прю, видного юриста в области прав человека, Стеф считала меня неудачником.

Первая реакция матери-адвокатессы – настороженность. И как же я собираюсь открыть ей глаза? С учетом вероятных ограничений. Вообще, каковы они и кто их устанавливает? Контора или я сам? И как я буду отвечать на ее вопросы, если они последуют? Об этом я уже подумал? И уверен ли я в том, что в какой-то момент меня не занесет? Мы оба хорошо знали, насколько непредсказуемы реакции Стеф и что мы с ней легко заводимся. Прецедентов не счесть. Ну и так далее.

Как всегда, предостережения Прю были на редкость здравыми и обоснованными. Подростковый период у Стеф проходил кошмарно, о чем мне даже не надо было напоминать. Мальчики, наркотики, отчаянные перепалки – вроде бы обычные в этом возрасте проблемы, но она превратила их в своего рода искусство. Пока я курсировал между заграничными разведотделами, Прю тратила все свободное время на увещевания учителей и администрации, посещала родительские собрания, штудировала научные книги и газетные статьи, спрашивала совета у разных служб в интернете, как усмирить одержимую дочь, и во всем, естественно, винила себя.

Я делал все от меня зависящее, чтобы разделить эту ношу: прилетал домой на выходные, участвовал в тайных совещаниях с психиатрами, психологами и прочими «ами». Все они сходились на том, что Стеф обладает повышенным интеллектом – кто бы сомневался, – умирает от скуки среди сверстников, отвергает дисциплину как экзистенциальную угрозу и считает учителей невыносимо занудными. Ей нужен вызов, интеллектуальное окружение, отвечающее ее запросам… Вывод, по-моему, до смешного очевидный, но только не для Прю, которая, в отличие от меня, излишне доверяет мнению экспертов.

Но вот наконец Стеф получила достойное интеллектуальное окружение в Бристольском университете, факультет математики и философии. Впереди у нее второй семестр.

– Что ж, расскажи ей.

– А тебе, дорогая, не кажется, что у тебя это лучше получится? – предлагаю я Прю, семейному оракулу, поддавшись минутной слабости.

– Нет, дорогой. Раз уж ты принял решение, лучше ей это услышать от тебя. Только помни, что ты легко срываешься. И пожалуйста, без самоунижения. Ее это выводит из себя.

?

Внимательно изучив возможные локации (примерно так же я оцениваю риски сближения с потенциальным источником информации), я решил, что идеальным и самым естественным местом будет нечасто используемый горнолыжный подъемник для слаломистов на северном склоне неподалеку от деревушки Гран-Террен. Подъемник старого образца – наземный, с Т-образной перекладиной. Едешь рядышком, встречаться взглядами необязательно, никто тебя не услышит – слева сосновая роща, справа крутой склон прямо до равнины. Потом крутой спуск к началу подъемника (он тут один) – быстро, с темы соскочить не успеваешь. Плюс наверху обязательная отсечка, так что все вопросы уже на следующем подъеме.

Сверкающее зимнее утро, идеальный снежный покров. Прю, сославшись на несуществующие проблемы с животом, устроила себе шопинг. Стеф всю ночь прогуляла с молодыми итальянцами, но, похоже, силы еще остались, и она рада провести время с родным папочкой. Понятно, что, углубляясь в детали своего темного прошлого, я не могу выходить за рамки того, что никогда не был настоящим дипломатом, а только делал вид, вот почему мне не светили рыцарское звание и должность посла в Пекине, и теперь, когда я дома, пусть наконец с этим от меня отстанет, а то уже действует мне на нервы.

Я бы хотел ей рассказать, почему не позвонил в день ее четырнадцатилетия, так как знаю, что осталась заноза. Я бы хотел ей объяснить, что сидел на эстонско-русской границе в сугробе и молился, чтобы мой агент сумел проскочить мимо погранцов, спрятавшись под дровами. Я бы хотел ей описать, что мы с ее матерью испытывали в нашем посольстве в Москве под неусыпным наблюдением Конторы. Десять дней могло уйти только на то, чтобы бросить в потайной почтовый ящик секретную информацию или, наоборот, забрать ее оттуда; один неверный шаг – и твоего агента, скорее всего, ждет мучительная смерть. Но Прю твердо сказала, что московский тур – это часть ее личной жизни, к которой она не желает возвращаться, и со свойственной ей прямотой добавила:

– И вряд ли ей так уж необходимо знать о том, что мы трахались перед скрытыми русскими камерами, дорогой.

Это когда мы наслаждались вновь обретенной половой жизнью.

?

Мы со Стеф хватаемся за перекладину – и поехали. Первый раз поднимаясь на вершину, мы болтаем о моем возвращении домой и о том, как плохо я знаю собственную страну, которой прослужил полжизни, так что, как ты понимаешь, Стеф, мне еще о многом предстоит узнать и ко многому привыкнуть.

– То есть больше никакой шикарной выпивки из дьюти-фри, когда мы приезжаем к тебе в гости! – взвывает она, и папа с дочкой смеются от души.

Но вот мы отцепились и помчались вниз по трассе, Стеф впереди. Задан отличный мягкий старт для предстоящего разговора.

«Служить своей стране почетно в любом качестве, дорогой, – звучат в ушах слова Прю. – У нас с тобой могут быть разные взгляды на патриотизм, а для Стеф это проклятие человечества, уступающее только религии. И постарайся не шутить. Юмор в серьезные моменты – ей в этом видится уход от разговора».

Мы ухватились за перекладину и снова едем наверх. Итак. Без шуток, без самоунижения, без извинений. Короткий отчет, который мы набросали вместе с Прю, без всяких отступлений. Глядя прямо перед собой, я беру серьезный, но не напыщенный тон:

– Стеф, мы с твоей матерью считаем: пришло время, чтобы ты кое-что про меня узнала.

– Я незаконнорожденная, – с готовностью подхватывает она.

– Нет. Я – шпион.

Она тоже глядит перед собой. Не так хотел я начать. Ладно. Я рассказываю по намеченному сценарию, она слушает. Без визуального контакта, а значит, без давления. Коротко, спокойно. Ну вот, Стеф, теперь ты все знаешь. Мою жизнь сопровождала вынужденная ложь. Это все, о чем мне позволено тебе рассказать. Я могу казаться неудачником, но на своей службе я добился определенного статуса. Она молчит. Достигнув вершины, мы слезаем. И снова спускаемся по склону. Она ездит быстрее, ну или ей нравится так думать, и я позволяю ей обогнать меня. Внизу у подъемника мы встречаемся.

Мы стоим в очереди, Стеф в мою сторону не смотрит, но меня это не беспокоит. Она живет в своем мире. Теперь она знает, что я тоже живу в своем мире, и это не какая-то там живодерня для низколетящих пташек Форин-офиса. Стеф стоит впереди меня, поэтому хватает перекладину первой. Когда мы трогаемся, она спрашивает будничным тоном, приходилось ли мне кого-то убивать. Хмыкнув, я отвечаю: конечно нет, слава богу, и это чистая правда. Другие убивали, пускай опосредованно, но не я. Ни косвенно, ни чужими руками, ни, как выражаются в Конторе, за отрицаемым авторством.

– Никого не убивал. А преступление рангом пониже? – спрашивает она все так же непринужденно.

– Преступление рангом пониже… Я уговаривал ребят сделать то, чего без моих уговоров они бы не сделали.

– Что-то нехорошее?

– Как посмотреть. В зависимости от того, по какую сторону баррикады ты находишься.

– Например?

– Для начала – предать свою страну.

– И ты их уговаривал?

– Да. Если они сами себя уже не уговорили.

– Только ребят или ребят женского пола тоже? – Вопрос с виду легкомысленный, если не знать серьезной позиции Стеф по феминизму.

– В основном мужчин. В подавляющем большинстве, – заверяю я ее.

Мы снова на вершине. Отцепляемся и катимся вниз, Стеф по-прежнему впереди. И опять встречаемся внизу у подъемника. Очереди нет. До сих пор перед подъемом она поднимала защитные очки на лоб. На этот раз нет. Они все отражают.

– И как же ты их уговаривал? – задает она вопрос, как только мы отъезжаем.

– Щипцами пальцы не выкручивал, – отвечаю я, тем самым совершая большую ошибку. Юмор в серьезные моменты – ей в этом видится уход от разговора.

– И все-таки? – настаивает она. Дались ей эти способы убеждения.

– Стеф, кто-то это делает ради денег, кто-то от ненависти или из-за непомерного тщеславия. А есть и просто идеалисты, которым не всучишь деньги даже насильно.

– И о каких же идеалах мы говорим, папа? – из-за поблескивающих очков. Впервые за долгое время она назвала меня «папой». А еще я отмечаю, что она не чертыхается – в случае Стеф это такой красный сигнал светофора.

– Ну, например, кому-то Англия представляется родоначальницей демократии. Или они без памяти влюблены в нашу дорогую королеву. Для нас эта Англия, возможно, уже не существует, если вообще существовала, но они считают иначе, вот ты им и подыгрываешь.

– А по-твоему, она существует?

– С оговорками.

– Серьезными оговорками?

– А как иначе, помилуй? – Я почувствовал укол, дескать, вдруг умудрился не заметить, что страна катится в пропасть. – Кабинет тори, представляющий меньшинство, состоит из двоечников. Министр иностранных дел, которому я вроде как служу, невежественная свинья. С лейбористами дело обстоит не лучше. Это безумие под названием Брексит… – Я беру паузу. У меня тоже есть чувства. Об остальном пусть говорит мое негодующее молчание.

– Значит, у тебя есть серьезные оговорки? – настаивает она невиннейшим голосом. – Даже очень серьезные. Так?