Страшная сила

Ну, сами, так сами. Всего полчаса понадобилось нам с Хуаном, чтобы короткими перебежками от магазина к магазину добежать до нужного дома. И хоть кожаный плащ был обменян на вполне приличный китайский пуховик (Хуан наотрез отказался брать мои деньги), блондину-кубинцу приходилось несладко. Точнее, не тепло. Я даже испугалась, что кастаньетная дробь его зубов поставит крест на мирном сне всех жильцов окрестных строений.

Стоя в кафе напротив дома номер тридцать четыре я поняла, что оттягивать разговор уже не имеет смысла. Сейчас все станет ясно. Нужно только…

– Подождите меня здесь. – Хуан смотрел на серую пятиэтажку как на форт, который придется брать штурмом. – Я очень благодарен вам за помощь. Но в личные дела я не собираюсь посвящать никого. Даже своего гида.

– Хуан Солано. – Мой изменившийся голос заставил кубинца насторожиться. Не знаю, чего он ожидал, но только не того, что за этим последовало. – Как тебя по отчеству?

– Что? – переспросил Хуан. – Зачем тебе, Ника?

Он был настолько сбит с толку, что даже не заметил, как просто мы перешли на «ты».

– Какое у тебя отчество? – с нажимом повторила я, втайне надеясь, что сейчас он произнесет что-то вроде «Мануэль-Антонио-Мария-Анна-Эстебаль».

– Это не твое дело, – отчеканил мой подопечный, навылет прошив меня своим ледяным взглядом. И я наконец-то поняла, на кого он похож.

– Не хочешь говорить? – Один Бог знает, чего стоило мне сохранять видимость спокойствия. – И не надо. Я скажу тебе свое. А то все Ника, да Ника… Как собачонку зовешь, честное слово. А у меня очень красивое отчество. И фамилия под стать… Разрешите представиться – Ника Валерьевна Евсеева. Удивлены, сеньор Хуан Солано? Или в России вас все-таки лучше называть: Иван Валерьевич Евсеев?

Он что-то пробормотал по-испански, но мне не понадобился переводчик, чтобы его понять.

– Этого не может быть, – сказал мой брат Хуан, глядя в пустоту голубыми отцовскими глазами. – Этого не может быть.

Глава вторая

Наша семейная сага вполне годится для нескончаемой латиноамериканской мелодрамы. И я бы с интересом почитывала ее на ночь, если бы речь шла о ком-то другом. Все началось с того, что в один из поздних глухих вечеров, когда за окном так же сыпал неуемный декабрьский снег, в дверь нашей квартиры постучала почтальонша. Мне тогда было что-то около пяти, но я прекрасно помню выражение жалости и любопытства на ее исхлестанном метелью лице. Наверное, мама, что-то почувствовала – все-таки цыганской крови в ней было больше, чем во мне. Она не стала читать косо наляпанные на бланк слова в присутствии пожиравшей ее глазами женщины, и, расписавшись в квитанции, вежливо но настойчиво выпроводила ту за дверь. Потом прижала телеграмму к груди, прошла на кухню, пестревшую недавно поклеенными обоями и, опустившись на стул, резким движением перевернула серый листок. Ничего не понимая, я подлезла под материнскую руку, стараясь прочесть уже знакомые, но еще непривычные буквы, и впервые в жизни услышала, как мама плачет.

Все оказалось просто и сложно одновременно. Просто потому, что мой отец, как и сотни тысяч других мужчин, бросил свою жену и дочку, о чем и уведомил нас с помощью телеграфа. А сложно… Тогда это было сложно. Потому что разлучница оказалась не просто аспиранткой университетской кафедры, которую он возглавлял, а в придачу еще и знойной мулаткой с воспетого многими нашими поэтами «острова свободы». Короче говоря, с Кубы. Причем тут Куба? А притом что мой отец, – Валерий Павлович Евсеев, молодой, но уже известный в узких научных кругах биолог, был приглашен на место заведующего кафедрой биологии в гаванском университете. Наверное, мама еще тогда почувствовала, что добром все это не кончится. Она даже попыталась симулировать болезнь сердца, чтобы сорвать отцу командировку, но обмануть моего медицински подкованного папу было сложнее, чем покорить Эверест. Он уехал, а через год известил телеграммой о том, что у него родился сын, и он не сможет к нам вернуться. Никогда.

Вот так и появился у меня брат – Хуан Валерьевич Евсеев, к которому я с раннего детства испытывала отнюдь не сестринские чувства.

Папино «никогда» продлилось почти двадцать лет. На этот раз телеграммы не было. Он просто появился на пороге нашей квартиры, поседевший, но все еще удивительно привлекательный. В свои двадцать четыре я уже могла это оценить. «Прости, – сказал он маме, обессилено прислонившейся к стене в прихожей. – Я больше не могу без тебя».

Она приняла его. А я – нет. Просто не успела; потому что, сорванная с места ветром судьбы, покатилась неприкаянным перекати-полем по просторам нашей необъятной Родины. Так мы и остались друг для друга чужими.

И вот теперь мой брат стоит в двух шагах, и смотрит на меня, как на ожившее привидение.

– Давай выпьем.

Услышав такое предложение из уст кубинца, я сразу поняла, что такое родная кровь. Уже целых три минуты меня преследовало желание пойти, и надраться.

– Мне виски, – машинально ответила я, продвигаясь к стойке бара на подкашивающихся ногах.

– Пусть будет виски, – отозвался Хуан, делая знак бармену. – Ты знаешь, что вероятность нашей встречи во Внуково равна одной тысячной процента?

– Только без математики! У меня на нее аллергия, – пробормотала я. И, вцепившись в рюмку, как в шпору на экзамене, предложила: – Ну, тогда за знакомство!

Мы выпили, немного помолчали. Потом еще помолчали. А когда молчание сделалось невыносимым, я решилась его прервать:

– Что случилось, Хуан? Почему ты прилетел? Через столько лет…

– Получил электронную почту от отца. Он очень просил меня приехать.

– Но почему?

– Прости, я думал, ты знаешь… Он при смерти, Ника.

Мгновенье назад мне казалось, что после нашей неожиданной встречи уже ничто не может выбить меня из колеи. И вот теперь, безжалостно выбитая из нее, я пыталась осознать принесенное Хуаном известие. Папа при смерти. Я бесконечно крутила в голове эту фразу, и все никак не могла связать ее с реальностью. А еще было чуточку стыдно, потому что ни один эмоциональный всплеск не потревожил гладь моей души. Ведь человек, которого я называю папой лишь по привычке, оставался для меня таинственной «черной дырой». За последние семь лет мы виделись всего дважды, когда я позволяла себе роскошь двухнедельного отпуска на малой родине. Поэтому нет ничего удивительного в том, что единственным чувством, на которое я оказалась способна, было недоумение. Почему? Почему мама мне не сообщила? Ведь мы регулярно перебрасывались письмами по «электронке». По целому письму в месяц! Правда, в последние два месяца они походили скорее на телеграммы…

– Я пытался дозвониться… – Хуан прикурил от китайской одноразовой зажигалки, и глубоко затянулся. – Но там отвечают, что было какое-то переоборудование, и номер телефона изменился.

– Знаю. Сама недавно звонила.

– Теперь ты понимаешь, почему я спешил?

– Да. Только давай посидим еще немного. Мне нужно… прийти в себя.

– Посидим, – кивнул Хуан, вдавливая в пепельницу давно погасший окурок. – Мне тоже не помешает сосредоточиться.

После часового сосредоточения, когда официант уже устал нам подливать, мы покинули кафе и, перейдя пустынную улицу, вошли в подъезд. Я была на взводе, Хуан был на взводе. Мы поднимались почти на цыпочках, боясь вспугнуть странное томление, поселившееся в наших родственных душах. Но его вспугнули за нас. С площадки третьего этажа донесся настойчивый, и даже вызывающий стук. Сердце забилось в такт частым требовательным ударам. Да что это со мной! Ведь это могут стучать совсем не в нашу квартиру! Ну и что, что она тоже на третьем эта…

Скрип открываемой двери застал нас с Хуаном на втором лестничном марше.

– Квартира Евсеевых? – разгоняя эхо по подъезду, осведомился сильный мужской голос, слегка присоленный хрипотцой.

Господи, неужели?.. Но ведь это уже ни в какие ворота не лезет! Тут вероятность не одна тысячная, а одна триллионная. Я застыла в нелепой позе, с поднятой для преодоления очередной ступеньки ногой. Притормозивший рядом Хуан вопросительно заглянул мне в лицо, и ухватил за руку, помогая восстановить потерянное равновесие.

Он явно ждал объяснений, но я могла только приложить палец к губам, и потянуть его к выходу, ни под каким соусом не собираясь попадаться на глаза человеку, чей голос заставил сердце пропустить несколько положенных ударов. Однако пронзительное женское сопрано, грянувшее наверху, вынудило меня круто изменить маршрут, и со всех ног броситься туда.

– Нет здесь таких! Уже месяц, как мы эту квартиру купили! Если еще сунетесь со своими общественными протестами – милицию вызову!

– А где мне их найти? – В знакомом голосе послышалась несвойственная ему растерянность.

– Не знаю! – Женщина явно не собиралась продолжать разговор, о чем известила захлопнувшаяся перед моим носом дверь.

Не успела я отдышаться, и снова забарабанить по обтянутой дерматином поверхности, как была крепко схвачена за плечи, и развернута на 180 градусов.

– Черт бы тебя побрал, Ника! – В зеленых волчьих глазах Павла Челнокова вспыхивали злые огоньки. – Что ты натворила?! Где Эля?!!

– Эля? – Я уже совершенно ничего не понимала. – Понятия не имею!

– То есть как, не имеешь? – Старший сын миллионера Челнокова приподнял меня на локоть от пола, и чувствительно встряхнул, надеясь таким образом прояснить ситуацию. Я не сопротивлялась. В конце концов, человек, бросивший себя под пули, предназначенные мне, имеет право на некоторые вольности. Но взбегающий по лестнице Хуан был совершенно иного мнения.

– Отпусти ее, ты…! – и тут мой латиноамериканский братец ввернул полюбившееся ему выражение одного из дальнобойщиков.

Я ожидала что Павел взорвется, и приготовилась защищать братишку от бывшего омоновца, временами съезжающего с катушек. Напрасно беспокоилась! Павел осторожно поставил меня на пол и, игнорируя приблизившегося почти вплотную Хуана, осведомился:

– Это кто?

– Хуан, – пояснила я, переводя дыхание, и семафоря кубинцу левой рукой: «Молчи, несчастный!» Мой хороший, очень хороший друг. Кубинец.