Обожженные языки (сборник)

Отчаянное.

Черт…

Через несколько секунд мы оба стоим в крошечном кабинете, заваленном стопками бумаг и обмусоленными собачьими игрушками. Со стен улыбаются фотографии детей с новыми питомцами на руках. Воняет мочой и заплесневелым сухим кормом.

Мужчина ставит коробку на стол, откидывает картонные створки и, с шумом втянув воздух сквозь сжатые зубы, достает из коробки растрепанный комок черной шерсти, скользкий от крови.

– О господи… Гляньте, что с ней сделали!

Мужчина проводит рукой по ее блестящей спине, и кошка поворачивает ко мне голову.

– О господи… – эхом повторяю я.

Чудо, что она до сих пор жива: в боках и спине глубокие колотые раны, правый глаз вываливается из покрытой запекшейся кровью глазницы – не глаз, а вздувшийся мешок кровеносных сосудов с дыркой в оболочке.

Кошка чихает, и на мой халат оседает облачко красного пара.

У меня холодеют руки.

– Мать твою… Уму непостижимо!

Но потрясен я не видом кошки. За последние семь лет я на всякое насмотрелся: рваные уши и сколотые зубы, сломанные хвосты и раздробленные лапы. Каждый день к нам в приют попадают животные, на которых смотреть страшно, жертвы человеческой жестокости или хозяйского недосмотра.

Нет. Меня подкосила отметина на голове у кошки – жирная белая клякса в виде звезды со скругленными лучами, доходящая до середины ушей.

Совсем как у Чарли.

И возраст примерно тот же: даже если эта кошка оправится от побоев, ей так и так скоро умирать.

Она пристально смотрит на меня единственным здоровым глазом – светло-голубым, окруженным толстой красной коростой, – и в мозг, точно осколки битого стекла, впиваются воспоминания.

– Я нашел ее рядом с парком на Гринвуд-авеню, – объясняет мужчина. – Какие-то мелкие придурки тыкали в нее палками. Вы ведь ей поможете, правда?

Я тру лоб, пытаясь привести мысли в порядок.

– Извините, сэр, но здесь просто приют. Мы не оказываем медицинскую помощь. Ее нужно отвезти в ветеринарную клинику.

Он поглаживает кошку по голове. Даже представить страшно, каково ей сейчас, и все же она подставляет ухо и начинает мурлыкать.

– И там ей помогут?

Пальцы мужчины размазывают капельки крови по белому пятну на голове у кошки, окрашивая его в бледно-розовый цвет.

– Конечно. Но без операции тут не обойтись. Придется выложить несколько сот долларов.

Он смотрит на меня так, словно я спросил, какой у его жены размер груди.

– Господи, да вы что? Я же не собираюсь оставить ее себе! Просто хотел спасти, отобрать у этих мелких уродов.

Кошка обнюхивает его раскрытую ладонь. Он закрывает глаза и делает глубокий вдох.

– Что с ней будет, когда я уйду?

Я объясняю, что если оплатить лечение некому, приют берет медицинские расходы на себя – при условии, что повреждения не слишком тяжелые, а животное достаточно молодое. В данном случае мы, скорее всего, порекомендуем усыпление.

Инъекция пентобарбитала натрия.

Быстро и безболезненно.

Со стороны, наверное, я выгляжу последним мерзавцем, но что поделаешь? Я связан по рукам и ногам. Приют и так уже переполнен, да и вообще, вряд ли кто-нибудь захочет взять престарелую кошку, тем более изувеченную.

Такова уж печальная правда: приюты существуют не для того, чтобы спасать животных.

Вовсе нет.

Приюты существуют, чтобы тешить людское самолюбие. В обмен на двадцать баксов и положительную характеристику мы ублажим любого, страдающего комплексом мессии на ранней стадии.

Сюда приходят не просто за питомцем. Людям нужна добротная душещипательная история, которую можно рассказывать друзьям и родственникам. История о том, что только у них нашлось достаточно любви и сострадания, чтобы дать бедному, обездоленному животному шанс на нормальную жизнь.

Впрочем, здесь есть одно «но»: история не должна быть чересчур добротной. Потому что чересчур добротная история, как правило, предполагает тяжкий труд или, что еще хуже, животное с отталкивающей внешностью.

Люди подыскивают себе слегка недокормленную кошку тигрового окраса, а не совершенно слепую американскую короткошерстную. Немецкую овчарку с вислым ухом, а не бордер-колли с хроническим поносом.

Каждый мечтает поиграть в спасителя, но никто не хочет забирать животных, которые действительно нуждаются в спасении.

Кошка мяукает, как будто отлично понимает, что ее ждет. Она снова глядит на меня своим светло-голубым глазом. Глазом Чарли.

– Можете вы хотя бы оказать ей первую помощь? – спрашивает мужчина. – Чтобы она не так мучилась?

Мне хочется сказать, что уже слишком поздно. Что бы я ни сделал, легче от этого станет не кошке, а только ему самому. Но, глядя, как он крепко прижимает ее к груди и осторожно почесывает белую отметину в форме звезды, я отвечаю:

– Да, конечно.

Мужчина кивает, потом резко выдыхает, отчего все его подбородки слегка подрагивают.

– В хреновом же мире мы живем, если у детей теперь такие развлечения.

– Не волнуйтесь. Когда-нибудь они об этом пожалеют, – говорю я и неожиданно для себя самого добавляю: – Даже если не хотели причинить ей вреда.

Мужчина сощуривает на меня глаза.

– По-вашему, это несчастный случай? Да эти мелкие засранцы… – Он ненадолго замолкает, а потом произносит: – Мы ведь сейчас не об этой кошке говорим?

Черт…

Я не упоминал о Чарли целых пятнадцать лет, но что-то в этой искалеченной бродяжке, настолько на нее похожей, вытягивает из меня признание. Она – священник в кошачьей шкуре, готовый выслушать мою исповедь.

– Девятый день рождения моей сестры, – начинаю я.