Возвращение Аланбека

Возвращение Аланбека
Борис Бицоти

В 90-е годы, в Осетии внезапно расцвело производство водки. Дешевая осетинская водка хлынула на российский рынок и обеспечила приток капиталов в регион. Но вскоре лавочка прикрылась и от бойкой, полукриминальной торговли и извлекаемых суперприбылей остались одни лишь воспоминания. Один из деятелей тех лихих времен готов поделиться этими воспоминаниями. Он, после полного краха своей империи, коротает свой век в районной больнице в одном из горняцких поселков, где судьба его сводит с автором романа. Все, что осталось у героя от прошлой жизни – это воспоминания о славных временах, когда водка лилась рекой, а деньги любили счет. Но старая истина о том, что чем выше человеку удается взлететь, тем ему потом больнее падать, на примере нашего героя вновь себя подтвердила.

Борис Бицоти

Возвращение Аланбека

I

Больница в бывшем горняцком поселке давно слыла уникальным местом. Я же оказался в ней случайно. В городе врачи, глядя на мои снимки, беспомощно разводили руками. Их лица мне не нравились – на них была печать уныния и безысходности. Они футболили меня по кабинетам, гоняли от одного специалиста к другому, сильно нервничали, и я вдруг понял, что все настолько плохо, что они просто не хотят за меня браться. На кону была репутация врача, коллектива врачей или даже целой клиники, а мой случай, судя по всему, был безнадежный. И вдруг кто-то в порядке бреда вспомнил о пресловутой богадельне в горах – месте, где мне, во всяком случае, никто не откажет. Видимо, дальше этой больницы сливать меня было просто некуда.

Говорили, что эту лечебницу давно хотели закрыть, потому что люди в ней чудесным образом выздоравливали и портили министерству всю статистику. Но сделать это было не так-то просто – ведь пациенты легко могли взбунтоваться и изрядно потрепать чиновникам нервы. Не давала посягнуть на горную здравницу и репутация главврача, который, подобно легендарному доктору Сальватору, способному пересадить человеку жабры, ставил на ноги больных, которым медицина давно выписала путевку на тот свет. Люди прибывали к нему со своими недугами со всего Кавказа, да и не только, и больница держалась на плаву вопреки логике, мизерному бюджету и проискам хищных чиновников. Ну а когда главврач смог поставить на ноги двух известных чеченских военачальников, отобрать у него его учреждение стало просто физически невозможно.

В день, когда я поступил, в обоих корпусах шла генеральная уборка. На лестницах стоял запах хлорки. Из палат в коридор летели скомканные простыни, наволочки, пододеяльники, использованные бинты и капельницы. Старые больные выписывались, новые – поступали. В воздухе кружил пух от взбиваемых подушек… наваждение, да и только. И тут в конце коридора показался он – человек, которого я меньше всего ожидал здесь увидеть. Это был тяжелобольной, но больной особенный. Он медленно приближался в свете через одного горящих плафонов, шел, как бы немного пританцовывая, и от его походки веяло самоуверенностью и знанием жизни. У меня невольно мелькнула мысль: «А может, убежать? Развернуться и быстро исчезнуть? Черт с ним с этим смертельным недугом». Но что-то тут же подсказало мне, что бежать было поздно, да и некуда. Вокруг были одни только горы – это был тупик.

Он был похож на призрак и шел прямо на меня, как человек из другого мира, который вдруг воскрес, стряхнул с волос могильную пыль и затесался в толпу живых как ни в чем не бывало. Его голова стала седой, под глазами появились синие круги, но колючие глаза, узкий лоб и неизменный спортивный костюм, несмотря ни на что, выдавали в нем того самого человека, которого мы все когда-то хорошо знали. Не было бы преувеличением сказать, что этот человек был до боли знаком каждому, кто его знал в самом прямом смысле этого слова. Нет, это был не призрак. Увы, это был не призрак. Вопреки всему святому, это был не призрак. Ведь не мог же призрак так постареть!

«Узнал?» – спросил он как-то вкрадчиво, приблизившись вплотную к моему лицу, словно пытаясь прочесть мои мысли. Я молча кивнул и почувствовал, как у меня вдруг пересохло в горле. Нет, не от жажды, а от какого-то еще более сильного, почти забытого чувства, описать которое непросто. «То-то, – злорадно продолжил он, – а то эти вон уже не узнают». Он кивнул в сторону окна и видневшихся в нем двух корпусов астматиков. «В прежние времена я бы объяснил им, кто я и кто они, – продолжил он, стиснув зубы. – Я мог человека пожизненно слугой своим сделать – любого человека, только пальцем покажи». При этих словах он опять указал взглядом на два корпуса астматиков.

«Не ожидал? – продолжал он напирать, – наверное, тоже думал, что динозавры вымерли? Как бы не так! Мы еще посмотрим, кто кого!» Он было хотел еще что-то добавить, но тут вдруг раздался чей-то недовольный голос: «Ну чего вы тут встали как два барана!» Я словно пробудился ото сна. Это был голос уборщицы, упершейся в наши ноги шваброй. Мы увидели, что, стоя так посреди коридора, мы мешали ей мыть пол и производили на нее не самое приятное впечатление. Она, вероятно, слышала последнюю фразу нашего разговора, и в ее голосе чувствовалось раздражение по поводу сказанного. «Виноват, теть Зина», – сказал он, учтиво отвесив поклон и, увлекая меня за собой назад по коридору, ретировался. Кем бы ни был он и кем бы ни был я, а в коридоре главной была тетя Зина.

Его палата была самой последней по коридору, и мне тут же бросилось в глаза, что он, несмотря ни на что, сохранил все признаки своего прежнего статуса. Во всей больнице, как я успел заметить, пациенты ютились в таких же комнатах по четыре-пять человек. Его же личная «берлога» была настоящими хоромами. Как он, черт возьми, при такой плотности больных смог заполучить отдельную палату? За какие такие заслуги? И причем убранство этого номера люкс было также далеко не спартанским.

На полу лежал ковер, в центре стоял огромный телевизор, а стол ломился от фруктов и закусок. На стене висел большой календарь за позапрошлый год с изображением святого Георгия – доблестный всадник на белом коне с высоты своего непререкаемого авторитета не без укоризны наблюдал за всем, что происходило в этом любопытном помещении. «Кто-то игорный бизнес крепит, кто-то рынок, а я вот видишь… больницу, – он обвел взглядом комнату и расхохотался. – Мне уже даже прозвище придумали – Санитар. Ты представляешь»! Он плюхнулся на койку, хлопнул себя по ляжкам и, спустя мгновение, снова покатился со смеху.

Меня поразил вид, открывавшийся из окна. И в этом палата была уникальна. Где-то вдалеке в небо убегало ущелье. Высоко на склоне горы виднелся древний аул, а перед ним как на ладони раскинулся сам поселок. Увидев, что я засматриваюсь на горы, он насторожился. Наверняка этот вид, который вдохновил бы любого художника, успел давно ему надоесть или по крайней мере перестал радовать глаз. Если глаза со временем привыкают к темноте, может быть, они так же привыкают и к виду прекрасных пейзажей?

II

Несмотря на то что мы были одни, он, видимо по привычке, воровато оглянулся по сторонам, а затем осторожно достал из тумбочки бутылку водки. Меня не могла не поразить его смекалка. Бутылка стояла в глубине, закрытая стопками медикаментов и бинтов. Даже если бы ее вдруг и нашли, он всегда мог сказать, что это исключительно дезинфицирующее, сугубо медицинское средство.

«Я тебя тоже помню, – сказал он, откупоривая бутылку и слегка прищуривая глаз. – Я и тебя хотел одно время сломать об колено, – признался он с азартом, давясь от смеха. – Думаю, чего это он ходит, умничает, нос задирает, давай-ка я ему…» Тут он вдруг снова громко рассмеялся, видимо, нарисовав себе в уме какую-то очень смешную картину насилия. При этом физическое присутствие самой воображаемой жертвы его ничуть не смущало. «Да ты не обижайся, – продолжил он, приятельски хлопнув меня по плечу. – Я ведь тоже, как и ты, в своем роде неформалом был, только среди наших». Он широко улыбнулся. «Для меня никаких авторитетов вообще не существовало. От меня чего угодно можно было ожидать, – продолжал он с гордостью. – Никто не знал, что еще я могу выкинуть. Кстати…» Он пошарил по карманам, нашел там пустую пачку от сигарет, смял ее и выкинул в форточку.

«А мы думали, что тебя убили», – съязвил я в ответ на его выпад. Он резко закусил свой смех и сделался серьезным. «Не дождетесь, – сказал он жестко с непритворным злорадством и наполнил водкой мой и свой стаканы. – Я еще объясню им всем, кто я такой». Он поднял свой стакан: «Давай невинные наши жертвы помянем, – произнес он с горечью в голосе, – то, что за грехи наши мы получили. Я с тех пор, как это случилось, других тостов не признаю». Мы оба выпили до дна, не чокаясь. За окном быстро стемнело. Вокруг была мертвая тишина – лишь изредка откуда-то издалека еле слышно доносился собачий лай. Этот лай был безутешным и иногда переходил в вой. Собака то брала какие-то немыслимые ноты, а то просто лаяла навзрыд. И тут, тоже вдалеке, тишину вдруг прорезал низкий мужской голос. Гулко прозвучали какие-то две-три фразы, которые невозможно было разобрать, и потом сразу все затихло. Кто-то накричал на собаку, и она заткнулась.

Мы сидели друг напротив друга со стаканами в руках. Он начал вспоминать прежнее золотое время, когда водка текла рекой и денег на всех хватало. Когда из всех ущелий потекли караваны, груженные водкой, на равнину, в поля, а в городе, как грибы после дождя, начали расти шикарные особняки новых водочных королей. «Тогда многие на водке поднялись, – сказал он с тоской, рассматривая на свет свой стакан. – Да что я тебе говорю, ты же и сам все помнишь!» Я кивнул головой в знак одобрения. «В некоторых аулах даже мертвые из могил поднялись…» Я невольно засмеялся. «Да-да, – продолжал он уверенно, – поднялись и принялись водку в бутылки разливать. А как иначе!» Он выпил стакан до дна и поставил его обратно на стол. Водка заставила его поднести руку к губам и поморщиться.

«Из моей шайки почти никто не выжил, – сказал он с досадой, закусив свежим огурцом. – Зюзя спился, Чмо повесился, Говно утонул…» Он продолжал, как ни в чем не бывало сыпать этой адской статистикой как чем-то самим собой разумеющемся. «Как утонул?» – удивился я. «Да так! Взял и утонул. Через три дня в Тереке нашли. Мы сами недоумевали – он ведь всегда был превосходным пловцом». Мы немного помолчали, чтобы мысленно почтить память утопленника. «Один я тогда кое-как сухим из воды вышел, – продолжил он после паузы. – А иначе бы меня просто замочили». «Что ж, это логично, – подумал я, но говорить ничего не стал. – Черт с ней, с физикой, хотя бы логика у него не хромает»!

«Хмырь меня тоже сильно подвел, – сказал он, глубоко вздохнув, – на восемь лет, падла, загремел». Он печально посмотрел в окно, а потом скорчил недовольную мину, какая бывает на лице, когда наступишь во что-то липкое и неприятное. «И ведь говорил же я тебе! – воскликнул он с отвращением, потрясая ладонью в воздухе, – ну не связывайся ты с малолетками!» Он сделал еще один патетический взмах, и ладонь обессиленно рухнула вниз. С этой гримасой он вдруг напоминал мне этакого нерадивого директора свинофермы, от которого разбежались все животные.

«Пердихана недавно встречаю, – продолжал он, пережевывая, – ты, говорю чем занимаешься? Лес, говорит, гружу. Ты представляешь? Я потом справки навел о нем. Он с утра в чащу леса, говорят, поглубже уходит и с деревьями разговаривает. Орет на них, деньги какие-то требует… Ты представляешь? Лес, говорит, гружу!» Он в исступлении мотал головой и опрокидывал стакан за стаканом. Я, как и положено человеку в моем положении, подливал ему водку, тем самым только подливая масла в огонь. Он пил и продолжал сыпать своими страшными историями о том, как он когда-то обложил налогом коммерческие ларьки, подмял под себя таксистов, скупил у армии все автоматы и пулеметы, а потом в одну ночь все проиграл в карты. «Я никогда ни под кого не прогибался, ни разу такого не было, – говорил он, постукивая себя кулаком в грудь, – люди чувствуют в тебе стержень и сами гнуться начинают».

Но самый жесткий стык, по его словам, был у него с его ближайшим другом, который когда-то был ему как брат. Размолвка произошла неожиданно. Кто-то из них – они уже точно не помнили кто – при встрече забыл поздороваться. «Вроде бы мелочь, – сказал он, показывая на свой мизинец, – а чего стоила! Слово за слово, и пошло-поехало». Они несколько раз разбирались, стрелялись и за глаза поносили друг друга, пока, в конце концов, он не поклялся при всех, что будет ходить по кладбищу и вытаскивать из могил предков своего бывшего подельника. Это не сошло ему с рук. «Вроде бы мелочь, – поздороваться забыл! – продолжал он сокрушаться. – Но сколько я таких забывчивых на кладбище видел. Этот то забыл, другой – это. Поэтому и камни там так и называются – памятники». Глядя на меня, он вдруг, как будто опомнившись, прервался, открыл бутылку тархуна, про которую мы совсем забыли, налил полный стакан и придвинул его ко мне. Он был прав, я уже успел накидаться. «Да… – протянул он оценивающе. – А я вижу, тебя тоже потрепало неслабо». Он окинул меня суровым взглядом снизу доверху. Поскольку внешний вид мой были чистым и ухоженным, я понял, что он на самом деле разглядывает мой внутренний мир.

Я вдруг осознал, что он довольно сильно меня напоил и сделал это мимоходом, не прилагая особых усилий. Мысли роились у меня в голове, и я был готов рассказать все, что со мною было. Этот старый, проверенный способ развязывания языка был мне давно известен, но я и не подозревал, что попаду в эту засаду здесь и сейчас. «Я понимаю», – сказал он важно, покачав головой, и отвернулся. И тут я понял, что он и не собирается задавать никаких вопросов. Он как бы видит меня насквозь, и все, что я скрывал или пытался скрыть, и даже то, чего я сам не знаю о себе. Может быть, виной всему было генетическое родство или то, что мы были сверстниками… Связь между нами в этот момент была такой прочной, что я понимал его с полуслова, в то время как он понимал меня и вовсе без слов.

Он то грустил, то становился агрессивным, а потом вдруг начинал смеяться и оказывался на грани истерики. «Кто он такой? Он никто!» – возмущался уже пьяный человек в спортивном костюме, вновь и вновь переживая те далекие события. Я вдруг понял, всякий раз теряя нить его истории, что написать диссертацию, прочитать кучу книг или как там я еще хотел совместить полезное с приятным, чтобы пребывание в этой больнице не прошло даром, не удастся. Мне придется все это отложить и слушать исповедь этого сильного бескомпромиссного человека, стать, по сути, его заложником. «Ты, если что, заходи, – буркнул он, проглатывая перед сном горсть таблеток. – Мне тебе о многом рассказать надо. У меня столько планов еще… как это там было… посадить дерево, убить человека…» Тут он вдруг сам засмеялся, где-то в воздухе любуясь собственной мыслью, и дверь палаты захлопнулась.

III

Утро выдалось тяжелым. В моей палате было еще двое тяжелых больных: отставной гаишник и худощавый художник. Они лежали спиной друг другу и молчали, как и положено людям из разных миров. "Может, это даже и к лучшему", – подумал я, заправляя свою постель. Я вышел в коридор, не спеша спустился на первый этаж и осторожно зашел в ординаторскую. Там, как мне сказали, нужно было забрать назначенные мне при поступлении лекарства. Медсестра с усиками над верхней губой долго искала меня в списках, но потом вдруг нашла в самом начале первого же листа. Мне полагалось несколько коробок каких-то препаратов, а также одноразовые шприцы и флакон с какой-то мутной жидкостью. Она стала набирать все это из разных коробок, отсчитывая нужное количество, когда в дверь постучали. Раздался скрип, и в проеме показалось улыбчивое лицо.

«Девочки, вам кофточки не нужны недорого?» – спросил звучный поставленный голос. На пороге ординаторской стояла цыганка. Пользуясь секундным замешательством, она втащила свой баул, расстегнула молнию и стала доставать одну за другой цветастые трикотажные изделия. «Не надо нам ничего!» – строго отозвалась из угла старшая сестра. Но было поздно. Жадные взгляды медсестер уже вовсю пожирали мелькающие в руках цыганки яркие наряды. «А вот эта сколько? – спросила высокая, как каланча, медсестра, – а эта?» И вот уже медсестры облепили искусную продавщицу, продолжавшую нахваливать свой товар. «А ну-ка перестаньте! – рявкнула из угла старшая сестра, – кто вас сюда пустил? Это же больница, а не базар! Сейчас главврач увидит…» «Все, все… я ухожу уже, – ответила тут же хитрая цыганка, пряча свой товар назад в баул. – Если что, девочки, я еще здесь, на территории буду», – обратилась она вполголоса к своим покупательницам и вышла. «И как они только сюда попадают?» – спросила как бы саму себя моя усатая медсестра, покачивая головой. «Как-как… – ответила ей из угла старшая, удостоверившись, что объект ее ненависти успел скрыться, – автобус же ходит. Люди в поселке наивные, вот они и мотаются сюда со своим барахлом».

Я получил свою порцию препаратов и вышел. В коридоре я обогнал цыганку, которая, волоча за собой свой баул, заходила во все палаты подряд. Было видно, что для этого предпринимателя закрытых дверей не существовало и вовсе – цыганка, казалось, смогла бы пройти и сквозь стену, если бы захотела. Улыбнувшись этой своей догадке, я дошел до моей палаты, оставил там лекарства и, спустившись вниз, вышел на улицу.

Поселок начинался сразу за оградой, но это был уже совсем другой мир. Зажатый в ущелье между двух скал, он напоминал какой-то оазис с зелеными насаждениями, колодцами и уличными торговцами. Разве что по улицам вместо верблюдов вальяжно бродили коровы, лениво разглядывая приезжих. Запах коровьего помета соответственно добавлял местной атмосфере какую-то изюминку. Все было настолько естественно и просто, что казалось родным и близким. Я прошел центральной улицей и попал на небольшую площадь. В самом центре на пятачке шла торговля фруктами, овощами, мясом и всякими безделушками. Рядом с мешками картошки стояли столы с выложенными на них майками, трусами, полотенцами, тапочками. Здесь можно было купить стельки для обуви, шнурки для ботинок и книги в ярких обложках с броскими названиями, кофеварку – все, что может пожелать заблудшая в эти края душа. Машины выехавших в горы горожан притормаживали, их водители нехотя вальяжно подходили, приценивались и после недолгих пререканий обзаводились минеральной водой, сигаретами или чем покрепче.

«Скажите, а ваш сыр соленый?» – спрашивала продавщицу молодая туристка, высунувшись из окна автомобиля. «Конечно! – отвечала продавщица. – Иди, попробуй. Иди, моя золотая». Девушка, оставив в машине своего кавалера, вылезла наружу, сделала несколько шагов к прилавку и взяла из рук хозяйки отрезанный для нее кусок. «Какой же он соленый?» – возмутилась девушка, прожевав отмеренный ей кусок. Хозяйка развела рукам. «Такой только есть», – ответила, улыбаясь, старушка. «Нет. Я несоленый не буду», – пробубнила девушка, обращаясь скорее к своему спутнику, чем к продавщице. Она спешно вернулась в машину и захлопнула дверь. Продавщица же на это только вновь развела руками, сохраняя улыбку на лице. Но не успела машина отъехать, как старушка уже разразилась громкой отповедью вслед нерадивой хозяюшке. «Катаются тут, видишь ли, пробуют все подряд, соленый – несоленый! – выговаривала она соседу-продавцу пуховых платков. – Купи себе соль и соли, сколько влезет. Разве я не права?» «Да-да», – вторил ей сосед, демонстрируя базарную солидарность, – много они понимают».

За маленьким рыночным пятачком стояло в ряд несколько палаток, а дальше на отшибе была школа, закрытая на летние каникулы. На ее пустующем футбольном поле паслись бараны. Вдоль обочин бегали куры, то и дело, как я позже узнал, попадая под колеса проносящегося мимо автотранспорта. То тут, то там с балконов свисало сохнущее белье, игриво развеваясь на ветру. И во всем этом был какой-то сказочный уют и умиротворение. Я вдруг подумал, что это было именно тем местом, где можно дожить остаток своих дней, зарыв, как страус, голову в этот поселковый песок и не ведая о том, что творится за пределами ущелья, какие войны и катаклизмы лихорадят весь мир. Ведь волны любого мирового кризиса, дойди они до этих мест, непременно разобьются здесь о крутые скалы.

IV

Вернувшись в больницу, я, подчиняясь неведомому инстинкту, решил зайти к нему и похвастаться своими лекарствами. «Детский сад, – парировал он с презрением. – У меня таких знаешь сколько!» Он открыл тумбочку и не без хвастовства продемонстрировал свою коллекцию. В этот момент раздался стук в дверь. «Вот еще принесли», – сказал он с предвкушением какого-то большого удовольствия. В палату вошла симпатичная медсестра Лиза, которую я уже успел приметить, и втолкнула за собой стойку для капельницы. «Сестра пришла», – сказал он, многозначительно мне подмигнув. Этот жест не остался не замеченным молоденькой медсестрой. Она остановилась на полпути и, посмотрев на него исподлобья, грозно предупредила: «Если вы опять начнете, я пожалуюсь главному».

Судя по гримасе отвращения на ее лице, подобные шутки от этого больного были отнюдь не первыми. Он в знак отрицания замотал руками, а потом картинно закрыл себе ладонями рот, как бы показывая, что впредь будет держать его на замке. «Я ничего не говорю», – промямлил он сквозь ладони. Лиза успокоилась, подошла поближе, придвинула к нему стойку и достала иглу. Он, как бы повинуясь ей, тут же закатал рукав и протянул руку. Пока она вводила иглу в вену, он вновь поймал мой взгляд. «Сестра… – сказал он мне через ее плечо, мотнув головой в ее сторону. – С сестрой же нельзя». Тут он сам весело закатился смехом, невзирая на осуществляемое над ним насилие, начал дергаться, чем чуть не сорвал процедуру. Лиза, закончив манипуляции с его веной, с ненавистью отшатнулась от него. «Вы смотрите, дошутитесь так, – произнесла она пророческим тоном. – Я вам это совершенно серьезно говорю». Он продолжал давиться смехом. Убедившись, что капельница в порядке, она торопливо вышла. Поспешность была не случайной, ведь наш больной внимательно проводил ее пристальным взглядом, даже немного привстав в своей койке. Когда она скрылась, он снова покатился со смеху.

Из его окна был хорошо виден двор. Я свысока рассматривал припаркованные автомобили. Здесь стояли как дорогие иномарки, так и старенькие малолитражки. Это говорило о том, что перед болезнью были все равны. Астма и бронхит объединили в этих двух корпусах и богатеев с их пороками, и бедняков с их праведностью и строгостью. Ни те, ни другие не смогли избежать этого божьего наказания. «А где твоя тачка? – спросил я, вдруг вспомнив, что он ездил на каком-то пафосном автомобиле, перекрашенном в нездоровый по тогдашней моде цвет. – У тебя же была…» Он махнул рукой. «Ударил я ее, – сказал он, как будто сожалея о каком-то совершенном им убийстве. – Заводил-заводил, а она глохнет. Я вышел, как дал ей промеж фар. Пять минут поорала и издохла. Ее пацаны на кладбище автомобилей отвезли». Сказав это, он вдруг стал грустным, и было совершенно непонятно, шутит он или действительно искренне сожалеет об этой утрате.

Помолчав немного, он снова начал жаловаться на жизнь. Ведь его нынешние враги были не чета прежним. Они действовали исподтишка – это были болезни, которые накинулись на него, как только у него расстроились дела. Бронхит, панкреатит, дерматит и много-много других заболеваний. «У меня и раньше с внутренними органами проблемы были, – пожаловался он, кряхтя, – но откуда я знал, что они еще и с этого боку зайти могут». К перечисленным заболеваниям в больнице прибавились еще пиелонефрит, простатит, артрит и отит. И на все это нужны были деньги, потому что эти деньги нужны врачам.

«Мне иногда кажется, – шепнул он мне на ухо, как будто нас кто-то подслушивает, – что я отсюда живым не выберусь. Из стольких передряг выбрался, а тут, кажется, дело труба. Чем больше лежу, тем больше болезней. Все выздоравливают, и только я один увяз тут, как в болоте. Будь тут народу поменьше, – он стиснул кулаки, – я бы объяснил им, кто они и кто я». Я удивился: «Кому? Болезням?» «Да, нет, – перебил он грубо, – врачам! Кому же еще! Это они на меня порчу наводят. Ведь помогают на самом деле не они, а климат, свежий воздух, горы, вид из окна… Разоделись в белые халаты, как клоуны. Видел я их «главного», я бы такого главного в бараний рог скрутил. Меня бы главным поставили, я бы им тут живо порядок навел».

Он полез в тумбочку за очередным лекарством и долго там копался. Оттуда вдруг посыпались пузырьки, тюбики, флаконы и облатки с таблетками. Судя по цветастому изобилию всех этих медикаментов, его диагнозы были не надуманы. У него часто простреливала спина, иной раз отказывала рука, с лица тек пот, а рассказ часто прерывал хриплый кашель.

«Столько ты всего пережил… – вырвалось у меня вдруг при виде его страданий, – впору уже книгу писать. Уже на роман, наверное, хватит?» – поинтересовался я не без зависти. Он лишь махнул рукой в ответ. «Геморрой», – буркнул он и продолжил разбирать свое лекарственное хозяйство. «Понимаю, – сказал я с видом специалиста. Мне казалось, я угадал его мысль. – Да… в наши дни найти подходящее издательство…» «Не в этом дело, – ответил он нехотя. – Мемуары сидя писать надо, а у меня геморрой». Он для убедительности показал рукой куда-то за спину. «Мне сидеть больно, – добавил он, скорчив грустную мину. – Понимаешь?» Видя, что я смекаю, он улыбнулся. Было ясно, что ему приятно иметь дело с кем-то, кто его понимает. «Может быть, у тебя получится…» – произнес он неуверенно, вопросительно глядя на меня. «Не поверишь, – признался он мне тут же, – я тогда еще думал, я бы все отдал бы за твои мозги». Я промолчал в ответ. И мне вдруг почудилось, что он это сказал не в переносном, а в прямом смысле. А что, ведь снимали же раньше скифские вожди скальпы со своих врагов, а из их черепов делали себе чаши. Возможно, глядя на всю эту утварь у себя в палате, он всерьез задумывается обзавестись еще одним трофеем.

V

На следующее утро меня разбудил какой-то шум. Не успело взойти солнце, как со двора стал раздаваться страшный грохот. Это на задний двор подъехал какой-то старинный драндулет с цистерной, которых в городе уже не было, наверное, с войны. Водитель ловко выпрыгнул из кабины и полез разматывать шланг, чтобы погрузить его в выгребную яму. Я, наблюдая эту картину из окна коридора, не верил своим глазам. Но это был не сон. Мотор снова загремел, и драндулет, чавкая, начал высасывать из ямы содержимое.

«Да, этот комар никогда не останется голодным», – сказал чей-то голос за спиной. Я обернулся и увидел своего нового старого знакомого, слегка помятого после очередной посиделки. «Неужели здесь нет канализации?» – спросил я, недоумевая. Он поморщился. «Есть, но туалеты во дворе к ней не подсоединены. А некоторые люди к ним сильно привыкли». Потрясенный увиденным, я молчал. «В поселке тоже таких туалетов полно. Там люди живут, как их предки жили», – сказал он с какой-то издевкой в голосе. Я не мог понять, все это правда или он просто меня разыгрывает. Он почесал затылок и, видя, какое удручающее впечатление производит на меня наблюдаемая нами картина, решил мне помочь. «Там они к источнику собираются… – сказал он, мотнув головой по направлению к беседке. – Сходи… ты же у источника не был еще».

Я согласился. Пестрая группа больных первооткрывателей собралась во дворе. Быстро перезнакомившись и рассказав, кто где работает, больные выдвинулись в путь. Мы медленно брели сначала вдоль поселка, потом выше по ущелью, пока не начали карабкаться в гору, туда, где виднелось древнее село. В самом центре села стояли древние склепы. Они, разновеликие, стояли одним серым каменным ансамблем, напоминая гигантские ульи, вокруг которых, возможно, невидимые глазу роились духи когда-то погребенных в них людей.

За время пути группа поредела. Страдающие одышкой и ожирением женщины из министерства социальной защиты остались внизу у развилки, затем с дистанции возле источника сошли еще два астматика и один гипертоник (я не запомнил, кто из них был водителем, а кто налоговиком), и так получилось, что до древнего села добрались лишь я и мастер по ремонту телевизоров. Там, где тропинка уже поросла травой, мы продолжали взбираться, распугивая шелестом своих шагов бесчисленных насекомых и ящериц, спешно разбегавшихся при нашем приближении.

Подъем был крутым. Но какой вид открылся мне с этой высоты! Где-то внизу, у меня под ногами, буквально валялся поселок. Его ядро составляли плотно стоящие бок о бок друг к другу пятиэтажные дома, такие же, какие можно было видеть в городе. Только здесь, среди скал, они выглядели совсем по-другому, будто кто-то отрезал кусок городского квартала, как кусок пирога, и возвел вокруг него ущелье и горы.

Я наблюдал, как по ущелью стройными маленькими холмиками рассыпались стога сена, как бы подражая древним сторожевым башням, развалины которых, несмотря ни на что, продолжали тянуться к небу. С высоты были отчетливо видны школа, футбольное поле, пятиэтажные дома, огороды и кладбище. А в самом конце немного сбоку буквой «Г» красовалось здание больницы. И все, кто толпился у крыльца или высовывался из окна, казались такими маленькими и беспомощными. И где-то среди них невидимый отсюда сверху, но такой же маленький затерялся человек с гордым профилем в спортивном костюме и целым багажом знаний о мире и о себе. «Ну что он может мне сделать! Что!» – подумал я, глядя вниз с этой высоты.

В который раз я вновь открыл для себя горы. Удивительно, но этим я был обязан своей болезни. Благодаря недугу мне удалось увидеть этот новый горизонт, мир, в котором все было иначе, проще и красивее.

Мне как городскому жителю было в диковинку наблюдать по пути назад, как стада коров на закате сами, мыча и шевеля копытами, возвращались в родной загон, чтобы на рассвете его же организованно покинуть. Я в этот момент подумал о многих знакомых мне начальниках в городе, которые тщетно пытались добиться такого уровня дисциплины от своих подчиненных-людей. Люди опаздывали, не выходили на работу без уважительной причины, подводили начальство и весь коллектив и при этом еще и думали, что им все вокруг по гроб жизни обязаны за то, что они вообще приходят на работу.

Мы вернулись назад к ужину и застали в больнице большое оживление. После еды все шли в просторный зал, где висел телевизор – единственное развлечение на все времена. Телевизионный вечер на местном канале, как всегда, открывался показом объявлений о смерти. На экране мелькали фамилии усопших. Дикторский голос за кадром с тревогой сообщал о времени и месте предстоящих гражданских панихид. Старики внимательно слушали и задумчиво качали головами. В их глазах читался какой-то нездоровый азарт. Подобно тому, как держатели лотерейных билетов следят за розыгрышем и зачеркивают проигрышные номера, они читали фамилии, грустно мотали головой и молча переглядывались. Для полноты картины им не хватало лишь карандашей и блокнотов. Но вот лотерея подошла к концу, и на их лицах мелькнула невольная досада. Розыгрыш опять не выявил ни родных, ни знакомых, кому бы можно было посочувствовать.