Огоньки

Огоньки
Валерий Александрович Болтышев

Дача ложных указаний #1

Валерий Болтышев

Огоньки

***

… Не обратил сначала внимания и отнесся с презрением. Но, однако, разговор продолжался. Слышу – звуки глухие… и при всем том внятные и очень близкие.

Иван Брыкин умер. Явление, конечно, грустное, но естественное – как говорится, все там будем. Как это с ним произошло, Брыкин не заметил, что тоже, в общем-то, естественно (тем более, почил он в стадии сильного опьянения по случаю аванса). И когда он очнулся…

Очнулся?

Вот здесь-то и начинается неестественное. Даже – противоестественное. И все-таки он очнулся.

Сказать, что он открыл глаза, нельзя, поскольку он их не открывал, но Брыкин вдруг увидел над собой застиранное небо и увидел, как из него, из этого неба, сыплется снежная крупа.

«Значит, не дошел»,– подумал Брыкин. Он имел в виду – не дошел до дому. Кое-что он, в общем-то, помнил: как вышел, помнил, как подобрал у дороги серого котенка – дочке, решил, она любит. Котенок согрелся и тарахтел, а Брыкину было холодно и ехать далеко. Потом он лежал на спине и глядел под подол мужику с посылочным ящиком, а кто-то выкрикивал:. «Куда идет? Куда идет, говорю?», и кто-то-ходил вокруг, но его не трогали, а за пазухой возился котенок.

Теперь в небе висело лицо жены. «Туши свет,– подумал Брыкин.– Сейчас начнется…»

Но тут его накрыли крышкой и стали заколачивать. Потом он почувствовал, что его куда-то опускают, и услышал, как по крышке стучат комья земли.

– Это че это? – недоуменно пробормотал Брыкин.– Хоронят, что ли?

– Он сомневается! Слышите? Сомневается!– раздался рядом задорный стариковский голосок.– Великолепно!

– Думал, видать, воскрешать кинутся,– сипло проговорил другой голос.

А третий хмыкнул и сказал:

– Не дай бог еще атеист. Нам вон и. одного воинствующего за глаза…

– Ну, как там теперь, наверху? – перебил старичок.– Осень?

– Ну…– полувопросительно ответил, Брыкин. Он как-то ничего не мог понять: проснулся на улице, потом похоронили, потом…

– И что? Холодно? – наседал старичок.

– Ну… В польтах ходят.

– Замечательно! – воскликнул старичок.– Слышишь, Вера? В польтах…

– Погодите, люди,– осмелев, вставил Брыкин.– Так это где я? Это че, меня похоронили, что ли? А?

– Начинается… Поиски себя и своего места,– раздраженно проговорил тот, кто подозревал в Брыкине атеиста.– Пойду к монаху, все веселее.

– Виктор, только умоляю,– услышал Брыкин дородный женский голос.– Только умоляю – оставьте при себе ваши пошлости! От вашего веселья, извините…

– Да тихо вы! – перебил сиплый.– Тихо! – И страстно добавил: – Там водку пьют!

Все замолчали. Сверху доносилось упругое бульканье водки и позвякивание рюмок.

– Почем она сейчас?-шепотом спросил сиплый.

– За три шестьдесят не достанешь,– ответил Брыкин.– Четыре двенадцать, а то и сорок две.

– Ишь ты! – удивился сиплый.– Да на закусь еще!

– А что, разве раньше дешевле была? – поинтересовался старичок.– По-моему, так же.

– Не встревай! – обиделся сиплый.– Так же! Что ты про нее знаешь-то!.. О, вроде по второй начали!-И пояснил:– Легче идет.

– И это – тема для беседы! – страдальчески выговорил женский голос.– Там монах, тут – водка! А я ведь просила тебя, Жан, я умоляла – давай переедем в Ленинград. Вот, вот результат твоего упорства, твоего хождения в народ!

– Да тихо вы! Ленинград ей! Корова!– крикнул сиплый и осекся: сверху слышался уже только удаляющийся плач – видимо, уводили вдову. Потом все стихло. Что называется, гробовая тишина.

– Сволочи! – с сердцем выругался сиплый.– Разорались! Когда еще теперь услышишь? С-сволочи!

– Нет, у монаха все же веселее,– хмыкнул тот, кого назвали Виктором.– Как говорит товарищ Богатиков, «отцвели уж давно хризантемы в зобу».– Он удалился куда-то в сторону.

– М-да,– кротко сказал старческий голос.

И стало совсем тихо.

Так начался первый день Ивана Семеновича Брыкина после смерти. Понял он это, конечно, не сразу. Полежав молча, он опять стал отчаянно выспрашивать, где он, чего, и хотя вежливый старичок отвечал, что, мол, на кладбище и, мол, умер, но Брыкин никак этому не верил. Он решил, что жена сдала его на принудительное лечение, и начал кричать, что вообще редко пьет, а один раз Первого мая вовсе в рот не брал. И участковый Сорокин набрехал в своих протоколах, потому что он, Брыкин, не переставил ему сливной бачок.

– Позовите начальника! Начальника позовите сюда! – кричал Брыкин, подергиваясь от холода.

– Как все просто – позовите начальника…– задумчиво бормотал старичок.– Что это – испуг? Удивление? Или глубина…

– А я все думаю, Жан, как жаль, что мы не переехали в Ленинград!-сказал укоризненный женский голос.– Ну представь себе, где-нибудь в Александро-Невской лавре… Ну а что? Потрудился бы немного – ради этого стоит потрудиться – стал бы доктором, и тебя бы похоронили в Александро-Невской. Зато, представляешь, рядом Стрепетова, Достоевский – какие люди! Ведь даже… даже находиться рядом – и то почетно! А тут? Ну чего ты добился тут? Матерщина, грязь! Вонь… наверняка! А это мужичье, этот монах! Когда я о нем слышу, я вообще… я даже не знаю что!

– Ну успокойся, детка, ну не переживай,– забормотал старичок.– Ну пойдем пройдемся немного. Успокойся.

Только затихли последние звуки их разговора, как рядом послышалось чье-то тяжелое, но осторожное дыхание:

– Милейший, э-эй. Товарищ. Заснул?

– А? – отозвался Брыкин.

– Не спи, замерзнешь.

– Я не сплю.

– Ну да. Тут вот… э… По батюшке вас как, значит?