На острие меча

– Вот оно что. Кто же у вас за предводителя, атамана? – резко спросил Гяур.

– Бохадур-бей, да спасет тебя Аллах, премудрейший, – пробормотал татарин, облизывая потрескавшиеся губы. – Бохадур-бей – так он называет себя.

– И много вас у Бохадур-бея?

– Было три с половиной сотни.

– Куда же ускакали те, кто уцелел?

Пленник закрыл глаза и запрокинул голову. Гяуру показалось, что он умирает.

– Куда ускакал отряд Бохадур-бея?! – еще ниже нагнулся князь, почти вонзаясь мечом в горло кайсака.

– Туда, – махнул пленник ослабевшей рукой в сторону реки, на берегу которой пылал уже весь ветряк.

Гяур пристально всмотрелся в открывавшуюся его взору стену леса, что темнела сразу за мельницей, подступая одним краешком к горе, которую они недавно обогнули, другим – к речному утесу.

– Значит, они еще не ушли в степь, – подумал он вслух. – Не отошли с ордой. Почему? Неужели совсем страх потеряли? Ну что ж, им виднее… Олаф, этого – к Аллаху, – пренебрежительно указал на татарина.

– Повинуюсь.

Двое норманнов, не медля ни секунды, подтащили татарина к частоколу, швырнули на острие бревна, словно на плаху, и один из них коротко взмахнул мечом.

– Эй, Корзач! – глазами поискал Гяур парнишку.

– Здесь, ясновельможный! – вынырнул юноша откуда-то из-за башни. Теперь на нем, чуть пониже искореженного панциря, чернел турецкий пояс, из-за которого выглядывали рукояти двух пистолетов и кинжала; в руке отливала булатной синевой короткая гусарская сабля, а ноги укрывали от взгляда остроносые татарские сапоги.

– Как давно появились в ваших краях эти кайсаки? Что это за племя? Раньше ты что-нибудь слышал о них?

– Давно слышал, пан князь, – неумело поклонился Корзач. – Наш сотник говорил, что это отряд, отбившийся от крымчаков. Потом к нему пристали ногайцы, ушедшие из буджакской орды, и еще какие-то люди, бежавшие из польского плена, – молдаване, угры. Да и наших, с Украины, десятка два набралось.

– Выходит, Бохадур-бей принимает любого?

– Хочет сколотить войско, чтобы с его помощью стать ханом степной орды, кочующей между Бугом и Днестром. Об этом сам сотник говорил. Кстати, кайсаков наши люди в селах и хуторах боятся хуже ордынцев.

– В этом мы уже убедились, гнев Перуна.

– Они не берут ясырь, как ордынцы, никого не милуют и не отпускают за выкуп. Бохадур-бей похваляется, что опустошит всю Южную Подолию, чтобы на краю ее, кажется, здесь, в нашем городке, основать свою столицу. Так говорил сотник. Сам слышал.

– Ну хоть слава богу, что они не называют себя казаками.

– Это иноземцы путают их с казаками, ясновельможный князь. Когда буджацкая орда идет в поход, она приглашает и чамбулы кайсаков. Буджацких татар кайсаки не опасаются. Боятся только мести крымского хана. Но сотник говорил, что Бохадур-бея поддерживает сам султан. Пусть, мол, основывает свое ханство; ему, султану, легче будет с казаками воевать.

– То есть все это – кровавые следы Буджацкой орды и Бохадур-бея… – задумчиво осматривал Гяур открывавшиеся с высоты холма камышовые заросли по ту сторону реки. – Ну что ж…

– Они где-то рядом, князь, где-то рядом… – поддержал его замысел старый воин. – Орда сразу уходит, пока не подоспели казаки и польские жолнеры. А кайсаки – нет.

– Почему? Из-за упорства?

– Просто им некуда уходить. У них нет своей земли, как у татар, они бездомные, как степные волки. Бродят неподалеку, выжидают, пока все угомонятся, чтобы опять напасть.

7

Услышав о вызове в ставку главнокомандующего, д'Артаньян взбодрился. Посыльный офицер сказал, что не знает, для чего именно он понадобился принцу де Конде, но граф ясно представлял себе, что понадобиться он мог лишь для какого-то очень важного поручения. А значит, появится возможность вырваться из мушкетерского полка, хоть на несколько дней побыть вне войск, столь же упорно, сколь и безнадежно осаждающих Дюнкерк.

И дело вовсе не в том, что д'Артаньяну хотелось держаться подальше от опасности. Просто фронт был не его стихией. Смерть от испанского ядра или пули во время атаки, когда ты идешь среди сотен воинов, а осколок или пуля выбирает тебя, и ничего при этом не зависит ни от твоего умения владеть шпагой и мушкетом, ни от твоей отваги, – казалась ему абсолютно бессмысленной. Он предпочитал честную схватку с противником.

– Что это вы приуныли, господин граф? – ворвался в его сосредоточенное молчание голос лейтенанта Дортье – так звали посыльного. – Смысл поручения главнокомандующего мне неизвестен, однако адъютант обмолвился, что речь пойдет о Париже.

– А я как раз обдумываю план захвата Дюнкерка, – проворчал д'Артаньян, словно бы не расслышал о Париже. Он слишком дорожил минутами одиночества, пусть даже сугубо внутреннего, и слишком ценил минуты молчания, чтобы позволять кому-либо врываться в них.

– У вас какой-то особый план? – без тени иронии поинтересовался Дортье. – Тогда принц не зря вызывает вас к себе.

– У меня гениальный план. Я решил в одиночку сражаться против всего гарнизона.

– Хотел бы я видеть, как это у вас получится, – скривил губы лейтенант, поняв, что мушкетер намерен поиздеваться над ним.

– Очень просто. Каждое утро я буду подходить к воротам крепости и вызывать на дуэль одного из испанских офицеров. Как только погибнет последний из них – часть испанских солдат в панике бросятся к кораблям, а часть выйдут с белыми флагами и бутылками шампанского.

– А что, в этом что-то есть от настоящей боевой стратегии, – рассмеялся Дортье. – Готов разделить с вами славу освободителя Дюнкерка. Испанцам придется выходить по двое.

И надолго умолк. Убедившись, что разговорчивость лейтенанта на этом иссякла, д'Артаньян вспомнил о письме барона Вайнцгардта. Непростительным неуважением к раненому барону было то, что оно до сих пор лежало у него в кармане непрочитанным.

«Господин д'Артаньян, – обращался к нему лейтенант-драгун. – Еще раз подтверждаю, что я обязан Вам жизнью. Даже умирая, хотел бы считать Вас своим спасителем. Вы сделали все, чтобы вернуть меня к жизни. Говорят, я потерял много крови, но рана не тяжелая. Врачи обещают вновь поставить меня в строй. Правда, не думаю, что это произойдет так скоро, как бы мне этого хотелось.

Господин граф, Вы оказали бы мне еще одну неоценимую услугу, если бы, побывав в Париже, смогли навестить мою сестру, баронессу Лилию Вайнцгардт. Наши родители умерли. Оставшись без родительского попечительства, семнадцатилетняя баронесса прибыла в прошлом году в Париж, чтобы оставаться поближе ко мне.

Передайте, если будет на то Ваша воля, что повидаться с ней в ближайшее время, как обещал, я не смогу, командир полка не разрешает мне убыть из части. О ранении, естественно, ни слова: ложь во спасение. И еще. Самое важное. Буду вечным должником, если вы окажетесь в состоянии внести плату за обучение и содержание юной баронессы. Сумму назовут в пансионате Марии Магдалины маркизы [3 - В аристократической табели о рангах титул «маркиза» предстает довольно высоким: он располагается между титулами «графиня» и «герцогиня».] Дельпомас. Он находится в пригороде, в “Лесной обители” маркизы. Это в лесу, неподалеку от южных ворот. Деньги я верну сразу же, как только смогу выйти из госпиталя. А пока что, извините, поиздержался. Заранее благодарен. Верю, что Вы не оставите Лили в беде, как не оставили меня.

С искренней признательностью. Барон фон Вайнцгардт».

А чуть ниже подписи барона, тем же, слегка дрожащим, женским почерком было выведено: «Со слов барона – сестра монастыря кармелиток Стефания».

– Барон, как я понимаю, ваш друг? – спросил д'Артаньян гонца-лейтенанта.

– Не смею утверждать это. Познакомились мы совсем недавно и совершенно случайно. Если я верно понял, Вайнцгардт саксонец, а это народ замкнутый и заносчивый.

– Как же тогда это письмо попало к вам? Ведь мы расстались с бароном какие-нибудь два часа назад.

– По пути к вам встретил повозку с бароном. У колодца. Там собралось несколько повозок с ранеными, их поили и перевязывали. Узнав, что мне приказано разыскать вас, Вайнцгардт попросил минут пять подождать, а перевязывавшую его сестру Стефанию усадил за лист бумаги. Я посмел предположить, что речь может идти о вашей поездке в Париж, и это его вдохновило.

Д'Артаньян на мгновение представил себе окровавленного, едва пришедшего в себя барона, диктующего письмо сестре милосердия. Не хотел бы он разделить участь Вайнцгардта. Графу уже приходилось бывать в госпитале. Страх перед кошмаром палат, очевидно, будет преследовать его всю жизнь.

– Как барон чувствовал себя? Письмо есть письмо, а в жизни…

– Я не доктор. Скажу только, что это послание стоило ему больших усилий. Очень больших. Но даст Бог… Госпиталь недалеко отсюда, в городке, рядом с монастырем. Наверно, Вайнцгардт уже там. Навещу, как только вернусь из Парижа. Правда, этот визит окажется менее приятным, чем визит к баронессе Лилии Вайнцгардт. Извините, барон диктовал довольно громко. Жаль, что поездка в Париж предоставляется не мне.

– Вы забыли уточнить, барон, что речь идет о визите к очень юной баронессе, – напомнил д'Артаньян, вздохнув по поводу своего возраста.