На острие меча

Графиня едва увернулась от его сабли, конец которой пропорол набитый тканью мешок, перекатилась под повозкой на другую сторону и, оказавшись под прикрытием таборного вала, вогнала стрелу прямо в живот приподнявшемуся в седле татарину.

Она сражалась, как могла, оставаясь один на один с кайсаками, и уже заметивший ее Кара-Батыр ничем не мог помочь. В ту самую минуту, когда слуга взглядом отыскал графиню за внешним обводом лагеря, конь его, сраженный пулей, осел на задние ноги, и татарин едва успел соскочить, чтобы не оказаться придавленным к земле мощным крупом. Теперь он жонглировал двумя саблями, словно пытался защитить павшего товарища от подкрадывающихся к его телу спешенных кайсаков.

Поняв, что Кара-Батыр дарит ей несколько минут передышки, графиня решилась на небольшую хитрость. Держа в одной руке лук с поставленной на тетиву стрелой, а в другой – пистолет, она подбежала к карете.

Брошенное кем-то копье пробило стенку рядом с локоном ее волос именно в то мгновение, когда Диана ступила на подножку. Но все же она успела вскочить вовнутрь и, открыв другую дверцу, прямо из кареты выстрелила в противника Кара-Батыра. Второй кайсак ошарашенно оглянулся на нее, но этого оказалось достаточно, чтобы, дотянувшись концом клинка, Кара-Батыр рассек ему гортань.

При виде этой страшной сцены Диана передернулась всем телом так, словно удар настиг ее саму, и, отпрянув, припала к спинке сиденья, стараясь отрешиться от всего, что происходило за стенками хрупкого убежища. Даже прошедшая мимо ее лица пуля, которой кто-то из сражавшихся пробил переднюю и заднюю стенки кареты, не смогла вовремя привести ее в чувство.

Съежившись, вжимаясь в мягкое сиденье, она не видела, как, оттесняя кайсаков, протиснулся между каретой и повозкой Сирко с двумя закованными в железо польскими гусарами; как, стоя на полуразрушенной стене мельницы, зажимал разорванный пулей живот какой-то загнанный туда татарами казак. И лишь когда, врубившись саблей в верх кареты, в нее заглянул ордынец, бритая голова которого была увенчана широким уродливым шрамом, она опомнилась и, чисто по-женски ткнув ему в лицо дулом незаряженного пистолета, выскочила через противоположную дверцу, чтобы вновь оказаться в лагере.

Броситься вслед за ней татарин уже не мог, пришлось встречать клинок Кара-Батыра, сумевшего каким-то образом снова раздобыть себе коня.

А еще графиня успела заметить, что Сирко, вместе с могучими гусарами из охраны обоза, успел прорваться к тем нескольким полякам, которые, засев в руинах мельницы, отбивались от наседавших кайсаков. Зловонная отара безрукавных татарских тулупчиков овчиной наружу черной стеной напирала на лагерь почти со всех сторон. Вот тогда графиня с ужасом поняла: все намного страшнее, чем она предполагала. Казаки и гусары не продержатся и часа, кайсаки просто-напросто сомнут их. Лагерь из повозок оказался слишком слабым укреплением, чтобы они смогли устоять перед этой могучей шайкой грабителей.

Единственное, чего она не сумела увидеть, – невесть откуда взявшегося позади нее, на склоне долины, отряда хорошо вооруженных, закованных в сияющие доспехи воинов. И была ужасно поражена и напугана, когда вдруг услышала могучее, словно рев прорвавшего плотину водопада: «О-да-а-ар! О-да-а-ар!»

26

Из боковой двери снова появился секретарь. Он подошел к столу, окинул его взглядом и, поняв, что кардинал все еще не прикасался к почте, выжидающе уставился ему в спину.

– Судя по всему, этим летом в Дюнкерк они так и не войдут, – мрачно проговорил Мазарини, стоя у камина. Однако Франсуа не понял: заметил ли хозяин кабинета его появление или же по-прежнему рассуждает сам с собой. – Тем временем война с Испанией грозит перерасти в еще одну Столетнюю. И в ближайшие два-три месяца мы не сможем направить принцу сколько-нибудь надежного подкрепления. Разве что две-три сотни наемников да роту мушкетеров. И это – в ситуации, когда, добиваясь хоть какого-то перевеса в войне, по существу следует вооружать всю Францию.

– Позволю себе заметить, – сказал Жермен, уловив паузу в монологе кардинала и склонив голову в вежливом поклоне, – что «Газетт де Франс» сообщает об ухудшающихся отношениях между Оттоманской Портой и Венецией.

– «Газетт де Франс»! – презрительно передернулся Мазарини. Он терпеть ее не мог, несмотря на то что она была официальным правительственным изданием.

– Дело здесь не в самой газете, – понял его Жермен. – Она сообщает, что турки захватили, разграбили и потопили еще один корабль венецианских купцов, шедший из Палестины. А Венеция восприняла это крайне болезненно.

Секретарь умолк, поднял голову и еще пристальнее уставился в затылок кардинала. Сначала ему показалось, что Мазарини вообще никак не собирается отреагировать на это сообщение газеты. Он смотрел на едва различимое в комнатной серости полотно безвестного сицилийского художника, появившееся в этом кабинете вместе с появлением самого кардинала. И Жермен был несколько удивлен, когда Мазарини медленно повернул массивную голову и непонимающе посмотрел на него. Задержав этот тяжелый взгляд намного дольше, чем нужно было, чтобы высказать свое решительное непонимание сути, кардинал повернулся к камину и, выдержав еще одну мучительную для секретаря паузу, сухо проговорил:

– Это имеет какое-то отношение к осаде Дюнкерка? Или вообще к войне с Испанией, наш дорогой Франсуа?

– Простите, ваше высокопреосвященство, никакого…

Мазарини еще раз оглянулся. Но на сей раз осмотрел секретаря всего, начиная с кончиков штиблет. И виконту де Жермену не нужно было мучиться в догадках, что означает этот уничтожающий взгляд кардинала. Человеку, которого Мазарини оценивал таким взглядом, рассчитывать на какое бы то ни было будущее при дворе Людовика ХIV уже не приходилось. По крайней мере, тому, кто действительно рассчитывал на серьезное будущее, находясь на столь неблагодарной службе у самого Мазарини.

– Видите ли, ваше высокопреосвященство, я всего лишь хотел…

– Не утруждайте себя, Франсуа. Сообщая мне все это, вы хорошо помнили, что говорите с итальянцем.

– Что вы! Я никогда не прибегаю…

– Однако это не лучший способ напоминания, – прервал его кардинал. – До сих пор не пойму, почему я держу в секретарях человека, представления не имеющего о тонкостях дипломатии, – добавил он уже более сдержанно и как бы снова возвращаясь к рассуждениям в одиночестве. – Не говоря уже о полном отсутствии такта.

– Еще раз прошу прощения, ваше высокопреосвященство. Мне казалось, что это сообщение заинтересует вас. Тем более что вы еще не успели просмотреть почту.

– Насколько бы оно меня ни заинтересовало, какая-либо помощь Венеции со стороны Франции в настоящее время исключается. При всем почтении к земле моих предков.

– Ясно. Я так и думал.

– Кстати, кто это вдруг так неожиданно вспомнил о моем происхождении? Кто просил выяснить мое отношение к давнишнему противостоянию Турции и Венеции?

– Видит Бог, ваше высокопреосвященство…

– Мне лучше знать, что Богу угодно видеть, а чего нет! – резко парировал кардинал. И Франсуа сразу же обратил внимание на это. Впрочем, еще он вспомнил, что ни разу не видел, чтобы при упоминании, иногда довольно нелестном, всуе, имени Господа кардинал когда-либо осенял себя крестом, как не осенил себя и сейчас. – Поэтому прошу в моем присутствии не апеллировать к Нему.

– Как будет угодно вашему высокопреосвященству, как будет угодно…