За минуту до Нового года (сборник)

Однако тот был и приятен, и мил. Сочувственно выслушал мою проникновенную речь, долго расспрашивал про немецкую клинику, про Штайна и про его методы лечения. А на прощание совершенно определенно сказал:

– Если вам действительно можно помочь, Ангелина, я это сделаю. Обещаю.

И в этот момент вечный, окружающий меня мрак на секунду рассеялся. И мне показалось, что я вижу – не самого Мухина, конечно, но пятно света в том месте, откуда доносился его голос… Это был явно знак свыше: все у меня получится. И я очень скоро смогу увидеть и олигарха, и весь мир.

Я вылетела из начальственного кабинета, словно на крыльях. Вернулась домой и стала ждать. Сколько времени, интересно, займет неизбежная офисная возня, согласования, перевод денег?.. Я надеялась, что за неделю все будет готово, хотя Пашка, куда более включенный в современную жизнь, уверял, что подобного рода бумаги оформляются минимум месяц.

– Ты, главное, не звони им. Не надоедай, – инструктировал меня он. И цитировал классика: – Сами предложат, и сами все дадут.

И я терпеливо ждала, хотя с каждым днем это становилось все труднее и труднее. Тем более, что и профессор Штайн волновался. Звонил, спрашивал, удалось ли мне раздобыть денег. «Все будет», – заверяла я. Однако от Мухина так и не поступало никаких вестей. А когда я, не выдержав, набрала номер фонда сама, там еще и удивились: «Ангелина? Какая Ангелина?..» А потом долго шуршали бумажками и равнодушно ответили, что мой вопрос «находится в стадии проработки».

И этот непонятный и совсем не обнадеживающий ответ вверг меня в состояние глубочайшей депрессии. Я и раньше-то не жила – считала часы от ночи и до ночи, единственного времени суток, когда я могла хоть что-то видеть, пусть всего лишь в своих снах. А сейчас и вовсе впала в какой-то анабиоз. Вызвала участкового врача, наврала ей про бессонницу и выклянчила рецепт на снотворное. Пила перед сном сразу по две таблетки и постоянно существовала в полудреме. А карандашные рисунки, моя оставшаяся со старых времен забава, стали, я чувствовала, совсем иными, чем раньше. Прежде-то я старалась рисовать так, что людям приятно было узнавать себя на портретах, а теперь наоборот – старалась уколоть побольнее. Я не могла изобразить ни профессора Штайна, ни Мухина, ни его противную секретаршу (ведь я не знала, как они выглядят) – зато тех, кого помнила (и особенно Пашку), выставляла в самом нелицеприятном виде. Изображала его то мерзким карликом, то опустившимся алкашом. Потом наброски, конечно, прятала, но зло, что я выплескивала в своих карикатурах, так просто не уходило.

Мы с Павлом стали постоянно ссориться. Я упрекала верного друга, что он дал мне надежду. Заставил поверить, что мне помогут – и обманул. Хотя в минуты просветления я понимала, что бедный Павлик абсолютно ни в чем не виноват… Сделал и делает все, что в его силах. Но, знаете, сложно держать себя в руках, когда целыми днями одна, в темноте. И свет с каждым днем от тебя все дальше и дальше… Тем более что и профессор Штайн в нашем последнем разговоре сказал, что время работает против нас. И чем дольше я буду в темноте, тем меньше шансов, что зрение удастся восстановить.

И однажды, в один особенно тяжкий для меня вечер, мы с Павлом разругались окончательно. И все из-за того, что он, покорно выслушав мои ежедневные претензии, вдруг не стал меня утешать, но требовательным поцелуем впился в мои губы…

Это меня просто взбесило. Хотя с чего бы? Ежу понятно, что Павлуха возится со мной отнюдь не из жалости. Он всегда был в меня влюблен и, конечно, надеялся, что однажды, особенно в своем нынешнем жалком состоянии, я уступлю его натиску. Вот и решил, бедняга, что сегодня подходящий день для решающей атаки. И просчитался. Я, измученная тщетным ожиданием и одуревшая от снотворного, устроила ему дикий скандал. Наговорила немало гадостей. А в качестве апофеоза – извлекла из ящика стола папку с набросками последних дней и швырнула их ему в лицо. Пусть полюбуется на себя. Мерзкого, ничтожного, но абсолютно узнаваемого, в этом я не сомневалась.

И Пашка, святой человек, мне ни единого слова упрека не сказал. Просто покорно пошел прочь. И только уже на пороге тихо вымолвил:

– Наверно, Геля, мы с тобой больше никогда не увидимся. Но знай: я всегда буду тебя помнить. Всегда.

А я только выкрикнула истерически:

– Да пошел ты!

И захлопнула за ним дверь.

…А через пару дней мне позвонили из клиники профессора Штайна. Сообщили, что деньги, весь требуемый миллион, уже на их счете. И велели прилететь как можно быстрее и обязательно сообщить им номер рейса.

* * *

Я вернулась в Москву осенью, промозглым октябрьским днем.

– Погода в столице… м-мм… нормальная, – сообщил перед посадкой пилот. – Плюс восемь градусов, идет дождь.

Пассажиры горестно заохали. Сосед по креслу выкрикнул:

– Разворачиваемся!

И только я улыбнулась.

Ну и подумаешь: осенняя хлябь. Зато краски под дождем играют особенно ярко. И капельки воды, дрожащие на голых деревьях, серебрятся миллионами искр…

Для меня теперь не было разницы, какая за окном погода. И все остальные, огорчительные для большинства людей вещи тоже не волновали. Ну и подумаешь, что денег в кошельке вряд ли хватит даже на такси, и что работы никакой нет, и что дома меня никто не ждет. Я все равно была самым счастливым человеком в этом самолете. И во всем аэропорту. И в целом мире. Потому что профессор Штайн сдержал свое слово. И я – теперь видела. Видела все, и даже в новых красках. Когда-то считала, например, что опавшая листва грязно-бурая. И только сейчас поняла, насколько она красива: желто-красная, с вкраплениями черного, и будто циркулем очерченной шоколадной каймой. Руки так и чесались поскорее вернуться домой, схватить мольберт, и – в ближайший парк. Рисовать. И пусть меня потом упрекнут, что мои работы совсем не реалистичны, а похожи на яркий лубок.

Жаль было лишь одного – что верный Павлик (которого я в своем новом настроении готова была и целовать, и обхаживать) на мои звонки, еще из Германии, так и не откликнулся. Неужели настолько обиделся, что даже номер мобильника сменил?

Впрочем, найдем. Найдем и Павлика. А главное, конечно, нужно при первой же возможности встретиться с моим спасителем, Петром Мухиным. Благородным, щедрым, мудрым. И броситься ему в ноги. И сказать, что он теперь абсолютно чист перед Господом Богом. Пусть даже не думает переживать, что кого-то – как и все люди, конечно – когда-то предавал и обманывал. Теперь – за одну меня – ему прямая дорога в рай, в самое тепленькое местечко. В этом я, побывавшая за гранью и вернувшаяся оттуда, абсолютно не сомневалась.

И явиться перед Мухиным мне хотелось эффектно. Не просто попросить о встрече в кабинете Фонда, но встретиться будто бы случайно. И ошеломить, переполнить его своим здоровьем и своим счастьем.

Только с олигархами на улице не столкнешься. И домой к ним вот так, запросто, не придешь. И на тусовку, где они бывают, влегкую не проникнешь. А если и проберешься – как пробить заслон из неизбежных очаровательных и хищных спутниц? Я еще, пока в Германии была, про Мухина много прочитала. Действительно: и молод, и хорош собой. И смазливых спутниц-моделек, естественно, меняет чуть не каждый месяц.

Только модели те, пусть и красивы, а всего лишь рабочий материал. Как фруктовые муляжи, которыми нас мучили в художественной школе. Красок много, а души нет. И потому я не сомневалась: меня, тоже красивую, но уже умеющую свое счастье ценить, а главное, преподнести, олигарх обязательно выделит из толпы…

…Я подстерегла его спустя неделю после своего возвращения. Особо не мудрила – выяснила, в каком ресторане Мухин обычно обедает, и явилась туда. Метрдотель скептически оглядел мой скромный, четырехлетней давности, наряд и допустил в роскошную едальню очень неохотно, словно бы сомневаясь. Но я не смутилась. Капризным тоном потребовала:

– Кофе, фруктовый салат и «Die Welt», если есть.

И своим заказом окончательно завоевала право пребывать в святая святых. Меня проводили к уютному, у окна, столику, и я, небрежно поклевывая салат (тридцать евро за порцию, только подумать!), уткнулась в немецкую газету. Делала вид, что читаю, а сама не сводила глаз с Тверского бульвара, где перед ресторанным входом то и дело тормозили лимузины один другого круче.

Мухина доставили, по столичным меркам, стандартно – на «шестисотом» «мерсе» (следом затормозил джип с охраной). Сопровождал его скромненький мужичок – судя по угодливым манерам, отнюдь не равный, а кто-то вроде секретаря. Что ж, очень хорошо, что не дама. Хотя я была настолько уверена в своих чарах, что и с Наоми Кемпбелл была готова сегодня сразиться.

Я дала великому человеку откушать суп (мужчина перед важным разговором должен быть не голоден, но и не слишком сыт) и уверенной походкой приблизилась к его столику. Олигархи – они, конечно, люди пресыщенные, и красивые девушки для них, что опавшая листва, устилающая бульвар. Но неужели же его оставят равнодушным моя юность, фигура, россыпь светлых волос и вновь обретенный, магический взгляд? Неужели он меня не вспомнит, в конце-то концов?.. Ведь мы с ним, пусть почти год назад, но общались. Целых десять, отведенных его расписанием, минут.

И я не ошиблась: едва олигарх меня заметил, в его глазах промелькнуло узнавание. И замечание своего секретарчика («Девушка, мы заняты!») он пресек небрежным взмахом руки. А когда я, широко улыбаясь, произнесла: «Петр Михайлович, вы меня помните? Я – Ангелина», бизнесмен даже слегка покраснел. И неуверенно произнес:

– Подождите… Вы – та самая? Художница, с которой мы встречались в Фонде?

– У вас прекрасная память, – кивнула я.

А дальше все пошло как-то совсем против моих планов. Потому что он скривил губы в скептической усмешке и проговорил:

– Значит, ваша болезнь оказалась не такой уж и неизлечимой?..

– Ну, да… Мне сделали операцию… – пробормотала я. – Собственное зрение восстановить не смогли, но поставили микрочип…

– Я помню, помню. Совершенно невероятная история. Сколько вы хотели на лечение – кажется, миллион?

– Получилось даже чуть больше, – кивнула я, – все документы у меня, кстати, с собой…

– Неплохой размах, – одобрительно хмыкнул бизнесмен. Переглянулся с секретарем и хмуро спросил: – Ну, а сейчас-то что вам надо?

Ох, совсем не так я представляла нашу с ним встречу…

– Да просто хотела сказать спасибо, – пробормотала я.

– Спасибо – за что? – непонимающе уставился он на меня.

И только в этот момент я начала, наконец, догадываться.

– Петр Михайлович, – пробормотала я. – Вы хотите сказать, что не оплачивали мое лечение?

– Милая девушка, – устало произнес он. – Я и так на вас достаточно денег потерял. Те, что выделил вам якобы на обследование…

Меня бросило в краску: