Надкушенное яблоко Гесперид

В общем, она, пожалуй, и сама не знала – что это. Она была вполне довольна своей жизнью, да и трудно, пожалуй, было бы относиться к такой жизни иначе. Даже только формальное перечисление заполненных позиций в списке Ирининой жизни не оставляло, пожалуй, места для каких-то других трактовок. Дом, муж, дети, достаток, занятие… Да-да, и занятие тоже, потому что Ирина, освоившись в первую пару лет по возвращении и наладив вокруг себя удобный быт, нашла себе как-то исподволь симпатичное дело по душе, дававшее если не заработок – хотя и заработок в последнее время тоже, – то уж точно гарантированное удовлетворение и ощущение собственной значимости. Ирина была журналистом. Не тем, который, высунув язык, бегает туда и сюда в поисках дешевой сенсации, и не тем, который сидит в телевизоре с микрофоном наперевес – Ирина была, что называется, пишущим журналистом. Писать она начала еще в Америке, для себя, больше от тоски и потребности как-то использовать остающийся свободным душевный ресурс, но потом втянулась и, вернувшись в среду родного языка, решила использовать навык по назначению. Виток, другой, ее почти случайную, почти рекламную статью напечатали в небольшом журнальце, но дело пошло, и спустя несколько лет она уже была совершенно признанным и уважающим себя журналистом-фрилансером. Это значит, что время от времени, когда назревала душевная или иная потребность, она писала ненавязчиво то или это, что и печаталось спустя какое-то время в том или ином печатном издании. Писала Ирина в основном для журналов, все больше женских и глянцевых, писала вполне хорошо – по крайней мере, заказы к ней поступали регулярно, а в последнее время она даже была приглашена вести постоянную, ежемесячную колонку в одном из изданий. Да не просто каком-то паршивеньком, а в толстом, лощеном, уважающем себя журнале «Глянец». И – не это ли признание заслуг – даже тему колонки ей предложили выбрать самостоятельно. Ирина согласилась – от таких предложений не отказываются, но теперь… Впрочем, это теперь относилось как раз скорее к другой стороне Ирининой жизни, как раз к той, которая и не давала ей замкнуть круг довольства и сказать со всей уверенностью во всеуслышание, а главное, себе самой: «Жизнь удалась».

Собственно, ничего другого она тоже не говорила. Ни во всеуслышание, ни самой себе. Оспаривать тезис об удавшейся жизни ей не хотелось. Потому что, во-первых, если объективно, то и правда – а что не удалось-то, и начни она в такой ситуации плакаться на жизнь даже самой близкой подруге… Близких, впрочем, у нее не водилось, да и вообще с подругами было трудно. Те, что были с юности, как-то порастерялись за время отъезда, а новых не завелось – подруги требуют времени и душевных сил, а с возрастом и того, и другого становится все жальче, но дело даже не в этом. Просто, начни она жаловаться на жизнь хоть кому-то, ответом ей были бы в лучшем случае поднятые удивленно брови и протяжное: «Ну ты, мать, даешь… Если уж тебе плохо, что ж нам-то делать…» Ирина, будучи далеко не дурой, подобный расклад отлично понимала и тему тактично замалчивала. А с самой собой… Себе самой она как-то тоже особо не плакалась, даже в минуту жизни трудную – если честно, просто боялась сглазить. Ну, или прогневать своим ропотом каких-нибудь неведомых богов, еще рассердятся, возьмут и отнимут – а жалко. Потому что в целом-то, безусловно, жизнью своей Ирина была довольна, особенно дети хорошо получились, да и работа, и вообще… Нет, грех жаловаться… И только свербило, свербило, билось меленько и дрожало где-то то сбоку, то с краю, а то и в самом внутри какое-то постоянное недовольство, и не недовольство даже, а так – смутное ощущение чего-то неправильного, или потерянного, или утраченного, или просто непойманного, которое вот найди – и было бы полное счастье, замкнутое в шар ощущение «жизнь удалась».

Ирина, впрочем, старалась не зацикливаться на мутных переживаниях, жила своей жизнью, делала дела, сосущее чувство списывала, в зависимости от времени дня и года, то на подступающий кризис среднего возраста (а что вы хотите – тридцать семь лет, пора), то на дневную усталость, то на критические дни… И только иногда, не выдерживая, садилась вечером на кухне в угол, заваривала внеплановую чашку кофе и начинала ковыряться в себе, пытаясь смутное чувство если уж не поймать, то хотя бы явным образом обозначить. Как правило, чувство тут же становилось и вовсе прозрачным, ловко маскировалось, пряталось за особо выступающие предметы гордости вроде «отличные дети», «с мужем столько лет душа в душу», «профессиональная состоятельность», «и деньги есть», не давалось ни уму, ни сердцу, но жизнь при этом не переставало отравлять. Потому что становилось совершенно ясно – в этой улаженной и отлаженной, благополучной и благоустроенной жизни очень недоставало чуда. То есть чего-то большого и светлого, но не того, что уже есть, а какого-то совсем другого, причем какого именно, точно известно не было. Только чтобы оно было большим и чистым, как мытый слон. На фоне этого несформулированного хотения все реальное казалось пустым и незначимым, а хотелось чего-то невыраженного, того, чего нет, что ушло, никогда и не появляясь, не состоялось. Вечер проходил, выливаясь в малосонную ночь, та взрывалась наконец звоном будильника и утренней суетой, за хлопотами тоска отступала, жизнь продолжалась. Можно было съесть шоколадку или поехать купить себе недешевых тряпок «для поднятия настроения». Муж, если случался поблизости и Иринины перепады в настроении случайно замечал, тряпочные экспансии поощрял, мог даже при случае сводить ее в ресторан для выгула обновки, проявляя тем самым теплоту и участие. В поимке же смутного чувства помогать не хотел – или, будучи человеком рациональным, честно не мог, отмахивался рукой, целовал в висок. «Ты же у меня умница, придумай что-нибудь сама. Ну, напиши им об этом статью в крайнем разе». Смешным образом, это иногда работало – статья, написанная Ириной под таким минорным настроением, получалась обычно толковой, имела успех – вот только была почему-то совсем не о том. Не о ней самой и не об ее переживаниях получалась статья, а о каких-то других женщинах, которые даже присылали потом в редакцию благодарственные письма, что-де спасибо автору, прямо все как есть про меня рассказал и на места расставил. Ирина от таких писем испытывала снова двойственные чувства. Приятно, конечно, что кому-то понравилось и помогло, но обидно, что хотелось-то – о себе, а получилось опять про Марью Иванну. А о себе – так и осталось непойманным, и надо снова что-то выдумывать, да и то еще непонятно, откуда что взять.

Порою же эти загадочные мысли вместо того, чтобы сложиться в полезную статью о ком-то другом, свивались, наоборот, в узор до того причудливый и изощренный, что ни о каком практическом его применении не могло быть не только что речи, но даже и думать-то дальше в этом направлении Ирина слегка пугалась. Слишком уж все это получалось оторванным от реальности, витающим в совершенно неподвластных ни логике, ни рассудку непонятных сферах. Хотя и привлекательным, что уж греха таить, именно этой своей отвлеченностью и полной перпендикулярностью настоящей Ирининой жизни. Или же наоборот – параллельностью? Потому что никаких пересечений с жизнью тоже усмотреть было невозможно. Вернее же всего, дело происходило вообще в каких-то иных пространствах, где вполне может быть своя собственная геометрия, не имеющая словесного выражения в привычных нам терминах. А самым привлекательным было то, что в этих иных пространствах действующим лицом и главным героем была все равно она сама Ирина, та самая, сегодняшняя, настоящая, но нашедшая наконец все то, чего ей так не хватало. И только никак не получалось рассмотреть – что же это было такое. Мешали, видимо, изгибы вышеобозначенного пространства…

Впрочем, о таинственных изгибах женской души можно рассуждать бесконечно, а время тем временем (ура тавтологии!) идет, и, если хочется все же куда-то успеть за романтикой, действовать нужно решительно и беспощадно. Мы не будем ждать милостей от природы, а если чудо не случается само, оно будет придумано. Ирина выдохнула, отставила недопитый кофе – все равно остыл, да и с Сашкой придется еще раз пить, уж лучше свежего, засыпала в кофеварку двойную порцию этого самого свежего – и твердым шагом направилась в спальню на поиски мужа.

На поиски – вовсе не было преувеличением. Сашка, любивший спать в абсолютных темноте и тишине, шторы в спальне заказал тяжеленные и совершенно сплошные, не пропускающие ни лучика света даже в самые яркие летние дни, что уж говорить про осень с дождем. И сам еще заматывался во все одеяла, свое и Иринино, зарывался под подушки, закатывался в угол к стене. Так что действительно, пока дойдешь наощупь до кровати да нащупаешь там мужнино спящее тело, получались уже даже не поиски, а целые археологические раскопки.

Но сегодня Ирине не пришлось долго изображать из себя Шлимана, раскапывающего Трою, – Сашка уже не спал, только притворялся, затаившись в своей норе. Так что когда она наконец шлепнулась в темноте на кровать и протянула руку в нору из одеял, муж выскочил оттуда, как черт из табакерки, сцапал ее, повалил-затащил, несмотря на визг и шутливые отбивания… В общем, день начинался неплохо.

Когда через полчаса они вдвоем пили на кухне заваренный в третий раз за утро кофе, Ирина, решив, что удачный момент настал, выстрелила предложением:

– Сашка, пошли в музей.

– Куда?! – Муж от неожиданности едва не подавился бутербродом. – Куда пошли?

– В музей. Такое, знаешь, место для проведения культурного досуга.

– В какой? – Ужас в Сашкиных глазах был почти натуральным.

– В Пушкинский, – быстро сориентировалась Ирина, сама еще секунду назад представления не имевшая, какой именно хочет посетить музей. Нужно было что-то сказать, и сказать быстро, а ничего другого ей на ум не пришло. – Ты когда там последний раз был?

– Н-ну… Не помню… Лет пять назад… С младшим когда…

– Ни фига. И не пять, а все десять, и не с младшим, а со старшим, до отъезда еще, – бодро парировала Ирина. – Потому что с младшим только я везде ходила, пока ты мотался по своим Силиконовым долинам… Или не долинам, – тут она сделала красивую паузу и страшные глаза, – а не знаю, что у вас там было силиконовое…

Сашка заржал.

– Да ну, Ирк, ну какой музей с утра в субботу, дождик идет…

– Музей – Пушкинский, там сделали ремонт и вполне сухо, а чем тебя суббота не устраивает, я не понимаю. Ну Сашка, в кои веки детей на голове нет, что ж мы – будем дома сидеть? Я убираться начну, то-се, вечером мама просила их забрать, так вся жизнь пройдет… Я понимаю, она у меня, конечно, бесплатная, но ты бы как деловой человек все-таки должен был бы следить за культурой среди своей семьи…

– Да ладно, Ир, ты же знаешь, я вообще всегда за культуру, но почему именно в музей?

– А куда еще?

– Ну, – замялся Сашка. – Ну, я не знаю, театр там…

– В субботу с утра? С тобой вместе? Не смеши. То есть я-то лично, конечно, могла бы и по магазинам пробежаться, но вот вдвоем…

Угрозы шопинга Сашка не снес, вопрос был решен в Иринину пользу, и через час они действительно садились в машину, направляясь в Пушкинский музей.

«Забавно, – думала Ирина, идя к знакомому с детства до боли в глазах зданию с колоннами через вымощенный каменными плитами двор, – вот ведь и знаешь, что музейчик-то сам по себе невелик, и экспонаты почти все – копии, и в европейских всяких музеях уже побывали, оригиналов насмотрелись, и все равно. Настоящий Музей – именно Пушкинский, а не лувры с прадами. И детей важно водить именно сюда, где лежит сушеная мумия, которой ты сама боялась в детстве до дрожи в коленках, и висит полосатое ренуаровское платье на картине. А без этого детское образование, как ни крути, все равно всегда будет неполным, никакая Европа не спасет. Что это у меня: косность или верность традициям? И не является ли верность традициям сама по себе косностью в любом случае?» На этом месте ее внутренний философский диалог был неожиданно прерван Сашкиным вопросом:

– Мы на выставку идем? Ир? Ты хочешь на выставку?

Ирина встряхнулась. Они уже успели войти в здание, и Сашка покупал билеты в маленьком кассном окошке в закутке. Суть же вопроса была в том, что в музее сейчас проводилась выставка, билеты на которую продавались отдельно от билетов «на общую экспозицию».

– А какая выставка-то?

– Собрание из частной коллекции, – ответила смотрительница в строгом синем костюме, стоявшая тут же. Она и сама была такая же строгая, и голос был строгий. Ирина почему-то почувствовала себя не выучившей уроки ученицей, и спросила больше из противоречия:

– А почему никаких афиш нет? Я смотрела по пути – нигде ваша выставка не обозначена.

– Так первый день сегодня, – смотрительница и вправду слегка смутилась и говорила уже мягче. – Только открытие, презентация, для приглашенных, своих – вот и не объявляли еще, и афиш не повесили. Владелец коллекции просил, чтобы без шума. А официально выставка с понедельника у нас.

Ирина сразу заинтересовалась. И действительно, открытие, да еще для своих. Повезло.

– Тогда мы, безусловно, хотим на выставку, правда, Саш? Если только для своих. Спасибо большое.

Саша купил билеты, смотрительница надорвала корешки, указала рукой направление выставки и велела сдать верхнюю одежду в раздевалку.

– Смешно, Саш. Я думать не знала ни про какую выставку, мне бы просто в музей, а вот сказали – для своих, и я рада, как дура, что попала. А пускай туда кого ни попадя, может, и вовсе бы не захотела. Хотя, раз уж все равно пришли… В общем, все люди сволочи, все хотят быть особенными.

– Не знаю, – фыркнул Сашка, снимая с нее пальто. – Мне все равно, я тут только ради тебя.

– Ну, тогда у меня пусть это тоже будет не сволочизм натуры, а профессиональный интерес. Вдруг там будет что-то эксклюзивное, и я, может, интервью возьму и статейку где-нибудь тисну, – засмеялась Ирина. – Удобная у меня работка, под любой оазис базис подведешь. Да ладно, может, они и симпатичные будут, частные-то коллекции. И мы недолго, поглядим – и пойдем. Тут недалеко ресторан симпатичный был, на Кропоткинской.

В музее они разошлись. Саша любил постоять то тут, то там, вглядывался, читал подписи, размышлял, и от этого передвигался по залам крайне медленно. Ирина же смотрела все быстро, летала из одного зала в другой, подолгу нигде не останавливаясь, потом возвращалась к тому, что зацепилось в памяти первым впечатлением, и, если оно подтверждалось, разыскивала мужа, тащила и показывала «добычу». Так бывало везде и всегда, и хотя Пушкинский-то музей был обоим давно знаком и прекрасно изучен, схема осмотра осталась той же самой.

Сашка застрял где-то возле любимых им фаюмских портретов, а Ирина, наскоро поздоровавшись со здоровенным нагим Давидом, отметившись в греческом дворике у мраморных богов и бегло кивнувши мумии, которую так и не полюбила с детских лет, направилась в картинные залы отыскивать ренуаровское платье, но сбилась с дороги, повернула не туда и оказалась у входа в галерею на втором этаже, где проводилась собственно выставка.

Галерея была отвешена бархатным канатиком, у канатика стояли две смотрительницы, на стенах висели картины, перед которыми толпился народ. Толпился, впрочем, довольно жиденько, группками по двое, по трое, да и то не сплошняком. «Частная коллекция Такого-то», – гласила надпись на скромненьком плакатике, стоявшем тут же на железной ножке.

Ирина огляделась в поисках мужа – билеты на выставку были у нее, но не увидев его поблизости, что было естественно, махнула рукой, вытащила один билет, протянула смотрительнице.

«Пробегу быстренько и вернусь, найду Сашку, – сказала она себе. – Пока он сюда доберется, я двадцать раз все увижу. Тут, кажется, портреты в основном», – заметила она, бросая взгляд по стенам.

Портреты Ирина не любила. Из всех картин она предпочитала жанровые или исторические сцены, и желательно на какой-нибудь известный сюжет, лучше всего из мифологии. Тогда можно глядеть, представлять, что именно говорит тот или иной персонаж, что было сделано только что и что будет дальше, словом, как-то участвовать в процессе. В крайнем случае годились и натюрморты – на них было хорошо рассматривать предметы, в основном Ирине нравились фрукты и дичь, это, по крайней мере, давало толчок кулинарным фантазиям. Дальше шли пейзажи и городские сцены, а портреты были хуже всего. Ну, какой интерес, думала она, вглядываться в лица неизвестно чьих пыльных тетушек, которые и на себя-то, скорей всего, не похожи. Впрочем, тетушки еще туда-сюда, на них хоть платья бывают забавные, а вот уж если мужики… На них и живьем-то смотреть мало радости, а уж портреты… Но почему-то именно мужские портреты попадаются чаще всего. Особенно в частных коллекциях… В общем, от этой выставки она многого не ожидала.

Но неожиданно выставка ей понравилась. Кроме картин, там были и предметы искусства – вазы, шкатулки и фарфоровые безделушки, багатель, которые Ирина любила. Так приятно было смотреть на вещи, совершенно ненужные в реальной жизни, но сделанные с такой любовью и мастерством, что, казалось, как говорится: «они до сих пор несут в себе тепло человеческих рук». Почему-то принято считать, что это были руки мастера, сделавшего собственно вещь, хотя с тем же успехом это могли быть руки владельца, вещь приобретшего и любившего. Ирине всегда в этом месте представлялось второе – ведь так естественно держать красивую вещь в руках, гладить тут и там, без конца проводить пальцем по плавным изгибам, щекоча неровности материала. Она и сама любила постоянно что-то вертеть в руках, а уж если такую красоту… Мастер же – а что мастер? Мастер – ремесленник, сегодня одна вещь, завтра другая, да все не себе, когда тут будешь их любить? Сделал, отдал и забыл, а деньги пропил.

Осматривая со всех сторон букет цветов из мейсенского фарфора, стоявший на отдельном столике под стеклянным колпаком – эх, черт, как жаль, что нельзя потрогать, Ирина, случайно подняв глаза, столкнулась взглядом с суровой старухой, смотревшей на нее со стены. Она даже не сразу сообразила, что имеет дело с портретом – настолько живым и ярким было лицо. Волевой подбородок, тонкие черты, немного хищный нос – и серые, строгие, острые глаза, смторевшие с неодобрением. Ирина отступила правее, в сторону – глаза повернулись за ней. Ну да, точно, была же такая техника у старых мастеров – живые глаза. Но все равно здорово – такая старуха стоит того, чтобы и поближе рассмотреть.

Ирина шагнула к портрету, прочла подпись. Паная Палей, княгиня, фрейлина Ее Императорского Величества, год… 1966. Надо же, и совсем не такой уж древний. Можно сказать, почти современница. Хотя – фрейлина? Интересно, это год написания, или… Или – что? – перебила она сама себя. – Год рождения, дура? Старуха смотрела неодобрительно. Суровая дама, но как хороша. И старость ее нисколько не портит, даже наоборот, кажется, к лицу. Хотя как старость может быть – к лицу? Но вот ведь может… И сколько ей тут лет? Может быть как пятьдесят, так и восемьдесят, трудно понять… Черное платье, высокий воротник, седые волосы в высокой прическе, бриллиантовая брошь – яблоневая ветка с цветком и яблоком одновременно… Так не бывает. А бывает, чтобы человеку было пятьдесят и сразу восемьдесят? Или чтобы незнакомые портреты смотрели на тебя так строго, осуждая неизвестно за что…

Рассуждая сама с собой и пялясь на портрет неотрывно, Ирина сделала еще шаг назад и налетела спиной на неожиданное препятствие, через секунду оказавшееся джентльменом среднего возраста в роскошном черном костюме.

Потом, когда Ирина вспоминала этот момент, определение «джентльмен в роскошном костюме» казалось ей настолько чеканно верным, что даже удивительно, как она смогла схватить его в первую же секунду, да еще – спиной. Она налетела, споткнулась, потеряла равновесие, была подхвачена под локоть и утверждена на ногах.

– Простите, – пролепетала Ирина, обретя устойчивость. – Я вас не увидала, засмотрелась.

– Ничего-ничего, – улыбнулся джентльмен в ответ. – Я вас понимаю. Более того, мне даже приятно. Я и сам люблю этот портрет. Пожалуй, даже больше всех прочих.

– Я, если честно, вообще-то портреты не люблю, – непонятно зачем призналась Ирина. – Но этот – просто потрясающий. Не в смысле техники, я в этом совсем не специалист, но сама дама. Редкой силы характера, наверное, была персона. Загипнотизировала меня даже со стены.