Ведь

Ведь
Андрей Дмитриевич Кутерницкий

Случайная встреча на главном почтамте города. Насколько судьбоносной может она оказаться? Что, если тот безумный калека, которого ты увидел лишь мельком, – портрет твоей отчаявшейся души? А женщина, повязывающая в кухне передник, чтобы приготовить тебе еду, и кажущаяся такой обычной, земной – именно она была той единственной, рожденной только для тебя? Как подняться на недосягаемую высоту, чтобы оттуда увидеть все человечество и различить себя среди миллиардов людей? И понять: кто ты среди них. Откуда мы пришли? Куда идем? Сколько у тебя времени, чтобы узнать правду? Говорят, что ад – это истина, увиденная слишком поздно. Человек творит сам в себе. Его душа так легко склоняется и к добру и к злу.

Пожалуй, один из самых непростых и завораживающих сюжетов в современной русской прозе – роман «Ведь» Андрея Кутерницкого рассказывает об этом безжалостно честно, и порой – пугающе зримо.

Андрей Кутерницкий

Ведь

© Кутерницкий А., текст, 2019.

© «Геликон Плюс», макет, 2019.

* * *

Что брошено в огонь, то не может оставаться в собственной природе, но по необходимости само делается огнем.

    Св. Макарий Великий

Часть первая

1. Над водой

Вода была гладкая, с медными расплывчатыми бликами, небо – красно-золотое, как гигантская топка, в которой нет пламени, но все раскалено, а силуэты железных мостов над рекой – угольно-черные. И весь город под сияющим закатным небом был тих и сумрачен.

И оттого, что небо, полное огня, не освещало с высоты город и он под ярким небесным сводом оставался тёмен, в сердце дрожало чудесное предчувствие, что именно здесь, в лабиринте вечерних улиц, в змеиных изгибах каналов и рек, затаилось главное, запретное, желанное. И хотелось быть причастным к этим камням и текучим водам, ибо, едва душа внезапными волнениями чуть притрагивалась к их тайне, как сейчас же являлось удушливое ощущение нескончаемости жизни, и не будущей потусторонней, а этой, сиюминутной, земной.

А впрочем, дело не в образе Санкт-Петербурга – Ленинграда, в котором от Санкт-Петербурга был пейзаж, а от Ленинграда – место во времени, а в том, что я целовал раскрытые губы Ирины, сильные, горячие, и весь огонь закатного неба не имел в себе столько страсти, сколько таилось в едва заметном дрожании ее густых выгнутых ресниц.

Дыхание женщины.

Надо очень многое потерять в жизни, чтобы суметь постичь, чтобы всей жизненной силой, которая в тебе есть, познать, что такое дыхание женщины.

Но в тот июльский вечер ей было девятнадцать лет, и мы целовались на площадке гранитного спуска к Неве.

Рядом с нами сплошной тяжелой массой двигалась вода. Вода была спокойна внутри себя – ни одна волна не возмущала ее блестящей маслянистой глади, – но враждебна к каменным берегам. Она двигалась тягуче медленно, и именно в ее медлительности заключалась ее мощь. При взгляде на нее сразу становилось ясно: у этой несметной массы воды есть своя собственная воля, поколебать которую мы не в силах. Как бы часто ни бились наши сердца, она будет двигаться так же медленно и мощно. И имей мы даже всю веру Христову, какую возможно иметь человеку, мы не заставим ее двигаться быстрее.

Но и мы были сейчас как жадные звери; что-то стремительно высвобождалось в нас и мгновенно заполнялось этим ярким звериным счастьем, предел которого – кровь и смерть, что-то гудело в нас колоколами, ликовало…

Объятая сразу сотней моих рук, так что мои пальцы чувствовали сквозь ее плотное, из какой-то мягкой арабской ткани с золотистым восточным узором платье каждый ее мускул, родинку, изгиб ребра, бугорки всплывающих и тонущих позвонков, внезапным переливом вдруг подтверждавших мне свою покорность, она стояла спиной к воде. Вода была менее полушага позади каблуков ее выходных серых туфель, для меня надетых, как и это красивое платье.

Непостижимым образом я видел сразу в одном взгляде и ее лицо, охваченное путаницей густых, освобожденных от заколки волос, и тугой пояс на ее талии, и ее голые загорелые ноги, и пальцы на ногах внутри туфель, и каблуки туфель, и рядом – движущуюся воду, и далекую воду, и на том берегу – черный монолит Петропавловского собора. И меня охватило мучительное желание – я тут же понял: мне ни за что не исполнить его, – вместе с нею, не размыкая наших губ, рухнуть в воду.

С громко бьющимися сердцами мы взошли на набережную. Мы знали: нам не донести наш огонь до дома, до огражденного кирпичными стенами уединения.

Освещение улиц еще не было включено. Сухо шелестя шинами, мимо нас проносились темные автомобили, неся под радиаторами мелкие огоньки. Мостовая на всем протяжении кишела мириадами этих точечных глаз.

Я шагнул на асфальт, пытался голосовать, но механическое стадо не замечало меня.

Крепко взявшись за руки, мы полетели вдоль парапета набережной к аллеям Летнего сада. Он был закрыт на ночь, но за Лебяжьим мостом не составляло труда перелезть через ограду.

Внезапно наше внимание привлек речной трамвайчик. Он одиноко стоял у пустой пристани в полутьме. Одновременно мы почувствовали: он манит нас чем-то тревожным, воровским… И разгадали: не был освещен пассажирский салон, хотя на полукруглой корме на флагштоке мерцал бледный флаг.

Бандитский корабль собирался отходить, был слышен работающий двигатель.

Мы кинулись на пристань.

И вдруг, в момент сбегания по гранитным ступеням и деревянным мосткам, я ощутил необыкновенную легкость Ирины, легкость ее ног, рук, движений, шагов. Нет, она не была воздушна, но легка! И – я почувствовал – молода очень. Это внезапное ощущение ее молодости возникло из частого отщелка о камень подковок каблуков ее туфель.

Сбежав на пристань, мы увидели, что окна пассажирского салона наглухо заварены стальными листами и закрашены под цвет рубки.

На борту, низко склонившись над палубой, точно с удавом, боролся с кольцом швартового каната усатый юнец в матросской форме. Его руки были перепачканы краской, и черные волосы спадали ему на лоб.

– Куда пойдете? – спросил я.

– На Острова, – ответил он, на меня не глядя.

– Возьмите нас!

Борт теплохода начал медленно отодвигаться от пристани.

– Червонец! – выдохнул я. – На корме.

Его нерешительности было достаточно: мы прыгнули на палубу.

И сейчас же теплоход отвалил от пристани.

– Только без шороха! – властно сказал матрос, принимая деньги. – Через салон и – до упора!

Надо было дать ему в морду за это «Без шороха!» – но, еще плохо ориентируясь от внезапной смены обстоятельств, я упустил момент.

Одни, ощупью, мы начали спускаться по ступеням невидимого трапа. Темнота дохнула в нас запахами масляной краски, спиртовых растворителей и сосновых досок. Мы ступили на мелко вибрирующий пол и, ощущая подошвами обуви резиновый коврик, пошли по узкому проходу. Коврик указывал нам дорогу.

Неожиданно твердь под нами полетела вправо. Пытаясь удержать от падения Ирину, я схватился за деревянный брус, и мы наконец узрели в конце этой длинной тьмы, заваленной по обе стороны от прохода чуть поблескивающими алюминиевыми бидонами, бочками и досками, бледно светящийся проем двери на корму, в котором круто и как-то нереально сказочно разворачивался во внезапно вспыхнувших огнях уже такой далекий и отстраненный от нас город.

Мы вышли на корму.

Со всех сторон окружала нас вода. Мы были на середине реки, на самом ее стрежне под открытым небом, спрятанные от глаз людских, но видящие весь город.

Я смотрел на профиль лица Ирины, на шевелимые потоком воздуха ее волосы.

– Ты счастлива? – спросил я.

– Очень, – ответила она.

Я спросил:

– Ты счастлива?