Палимпсест. Умаление фенечки

Как-то Дом захотел почитать. Он особенно любил книги со старинным шрифтом, где за тогдашними правилами орфографии приходилось пробираться до понятного текста. От этого рождались дополнительные смыслы, которые, возможно, автор даже не закладывал в повествование. Встречались необычные слова, которым приходилось искать соответствие. И ещё старинные книги более дидактичны, дают читателю прямые наставления. Дому в первый раз это не понравилось, но постепенно он осмыслил ценность таких наущений.

В одном из брошенных домов он нашёл приличную библиотеку (как такую можно оставить?!) и брал из неё по две-три книги, потом аккуратно возвращал. Хотел сохранить святость этого места – для хозяев или просто для абстрактного будущего – как символ неразрушенного бытия, возможного на земле, пусть малого, счастья.

Сейчас он читал роман девятнадцатого века: Сергей Терпигорев, «Оскудение». Это грустное слово резануло его неожиданным соответствием нынешнему времени, Дом определил его как самое точное поименование происходящему.

«Я счелъ нужнымъ сказать все это потому, что мн? придется говорить сейчасъ о такихъ деликатныхъ вещахъ, на которыя нечисть обыкновенно накидывается всегда съ особеннымъ усердiемъ, извращаетъ смыслъ словъ, фактовъ и выводовъ, заключенiй, и надъ безсов?стно оклеветанной жертвой-книгой, вопiетъ ана?ему или, по м?р? усердiя, даже подлаживаетъ подходящiя статьи уголовнаго кодекса.

Конечно, со вс?мъ этимъ пока ничего не под?лаешь – ея время и она, нечисть, это знаетъ. Никакiя оговорки отъ нея не спасутъ, но я и пишу эти строки не для огражденiя себя, а для читателя, къ которому обращаюсь съ усердной просьбой, никого не слушая, пов?рить мн?, что кром? самой искренной и строгой правды я ничего не положилъ въ основу этихъ очерковъ…»

Человек задумался, невольно вспомнил свои недавние походы, где приходилось терять людей.

[[Если убрать это и последующие необязательные отступления, дописи и главы, а также многочисленные «обвесы», произведение утратит свою дидактичность и часть смысла, и я не смогу донести всего, что необходимо выразить.]

Полное название – так и хочется сказать «сего» – рассказа задумывалось как «Умаление фенечки (заветной)», но, поскольку смысл развёрнутой формулы станет понятен в ходе его прочтения, заглавие останется кратким и, дай бог, закрепится в памяти совсем как «Умаление». Во-первых, стоит пояснить значение этого ключевого для нынешнего текста слова. Его можно встретить в наиболее распространённом и практически единственном живом хождении в сочетании «умаление достоинств» – тогда оно становится интуитивно понятным. Само же по себе уже не встречается, а между тем эти явления умышленного или по обстоятельствам принижения-уменьшения растут и множатся день ото дня, век от века.

(Некоторая невольная попытка аллитерации «же – уже – между», конечно, не самая яркая и уступает в моём личном рейтинге пока малоизвестной вершине «Жизненная жижа хлынула наружу…» из рассказа «Приступы мозга» Олега Золотаря в Дзене «Русского Динозавра» от апреля двадцать второго года, но тем не менее служит задаче вызвать отторжение нетерпеливых читателей. С определённых пор я выставляю в начале своих текстов небольшие редуты из необычных слов и смыслов. Это происходит неосознанно, я не сразу ощутил эту скрытую потребность в диалоге общаться с подготовленным или старательным читателем, что на глубинном уровне обусловлено потребностью в проживании жизни посредством более индивидуальных ситуаций, частного уникального опыта, избегания, по возможности, механистичности, рутинного обессмысленного бытия.)

Для завершения «строительства порога» и затянувшегося предисловия хотел бы отметить, во-вторых, очень говорящую фамилию автора вышеупомянутого отрывка из романа «Оскудение». И в-третьих, рассказ является главой, частью романа, связанной с сюжетом косвенно и как дополнительное повествование, призванное оттенить основное действие. При этом, будучи частью в середине, от неё развивается действие и в начало, и в конец книги. Как у любого плодовитого творения потенциал цветения и рассеивания семян не ограничен сторонами, так воистину живое распространяется без ограничений.]

Итак.

Новоизбранный апостол Матфий подумал, что, может быть, стоит оживить Иуду. Пока переданный ему на хранение инструмент воскрешения – на самом деле ни он, ни я не знали и не знаем, как это правильнее называть, – существовал без использования. Хранился для будущих времён и достойных обстоятельств. Но искушение было велико!

Остановила такая мысль, что ценности в жизни для воскрешённого не будет. Как не было её уже последние годы. Даже не потому, что человек бы продолжал мучиться своим грехом, но по итогу своей долгой тихой подготовки к смерти после определённого возраста. К такому приходили очень многие – от наблюдения горестей и погибели вокруг. Если даже самого Матфия всё чаще посещало такое предощущение, кстати, не горестное, а в половине случаев светлое, как естественное и необходимое явление.

Матфий стыдился таких мыслей и ощущений: те проходили не под знаком предстоящей встречи, а как животное переживание, такое же как жажда. Ты можешь думать или нет об окончании земного пути, утолять жажду в молитве или обходиться без этого – присоединение к собратьям не то что помыслено, оно уже состоялось в Небесье (как странно, что в новообразованном слове, по аналогии с «поднебесьем», сам и неумышленно всплывает второй смысл: «нет бесов», «где нет бесов»; тот случай, когда подброшенная монета встаёт, а можно сказать, и ложится на ребро).

И да, новый апостол решил определить для себя такой водораздел для воскрешения или исцеления: достоин ли человек? Долгие часы он измерял эту формулу, пока делал тканый браслет из одежд Спасителя. Матфий оторвал небольшой кусок льняной ткани от плащаницы после снятия с креста. Чтобы её не отобрали и в каком-то ведомом состоянии решил распустить лоскут на нити и сплести из них наручную повязь. Как окажется впоследствии, это очень помогло для более длительного сохранения реликвии и для большего числа воскрешений: каждый раз требовалось оторвать часть нити и вознести её в воздух. Понятно, что ценность жизни в разные времена была разной, но пожертвование частью божественной нити скрепляло времена, задавало мерило вечности.

Спасение от недугов было по такой же цене – в высоком смысле: перед лицом Христа смерть числилась как крайний недуг, в том числе случайная погибель. Хотя Матфий был с таким не согласен и так до конца этого не принял – особенно сложно было при выборе между исцелением или воскрешением людей, сколько раз апостол делал это, ни он, ни кто другой не считал, – он жалел череду своих преемников, будущих владельцев повязи. Рано или поздно им придётся зримо познать умаление ткани вечной жизни, выбирать всё тщательнее, отстраняться от своих порывов, не воскрешать себя. Про «не воскрешать себя» Матфий решил сразу: можно было кого-то попросить или придумать способ самовоскрешения, но делать это было глупо, нечестно; бессмысленность стремления воплотить себя в не принадлежащем тебе времени выходила за всякое божественное и человеческое. А он и, как окажется, навсегда, все остальные носители реликвии не могли отказать себе в божественном назначении оставаться человеками.

Первый владелец повязи твёрдо знал, что в дальние времена люди придумают такое изобретение, которое уже не потребует воскрешений. Что-то на уровне открытия (для себя) огня и изобретения колеса. Матфий видел такое в бесконечном волшебстве воды – возможно, это будет новое её состояние, соединение стихий, даже, как вариант, с огнём. И тогда каждый сможет прибегнуть к её помощи, пусть не постоянно, а несколько раз за время жизни и становления детей. Для такого не жалко никаких сил и в случае, если потребуется шествие на другие звёзды, создания там новых тварных существ и состояний.

В итоге всё сможет превозмочь вселенская гордая скромность: это великое непроизносимое сочетание позволяет соизмерить себя и каждого с вечным. «Гордая скромность» значит последовательное, спокойное, достаточное, неотделимое и невозможное к присвоению, пребывающее в безграничных глубинах истины взыскание града. Слитое воедино, сподвигающее, неиссякаемое…

В исцелённых и воскрешённых есть такой момент, когда чувство гордой скромности становится зримым, проявляет себя каким-либо знаком или символом, например стигматами. Тогда это знак для совершающего благое действие: сделано правильно, «пребудете вместе со Мною». Символы апостол замечал и познавал не всегда, но знание, что они проявлены, служило пищей. И в сытые, и в любые другие дни и времена.

Несколько раз Матфия на его путях грабили разбойники – однако никто из них не посчитал ценной невзрачную повязь. В такие ночи апостол плакал от счастья, слёзы падали на чудесные нити, но не могли замочить их.

…

Так же как и слёзы обладателя реликвии через две тысячи лет со странным прозвищем Домысливать.

Поводом к плачу становилось истончение жизненной ткани людского мира – не повязи, к которой он относился как к необходимой обузе, как к невыносимой для себя ответственности. При этом тот, кто передал ему этот предмет, рассказал о нём не всё. Его предшественник и сам не знал многого: за столетия канва божественного знания истёрлась.

Сам Домысливать боялся ещё не так передать знания. Он давно начал общаться с окружающими обрывочными фразами. Мотивом было благое помышление, что люди его понимают и сопереживают и способны додумать смысл его слов самостоятельно и, возможно, в более счастливом и светлом значении. Со временем, наблюдая разную реакцию, человек не расстраивался, считая это частью жизни, атрибутом бытия, таким же как в дороге пыль или ветер.

Но более всего хранитель боялся, что повязь может быть использована как оружие. Поэтому, когда он переводил людей через линию соприкосновения, Дом никому не рассказывал о себе и своей сокрытой миссии. И без того его считали чудаком – и к лучшему.

Продолжение главы 1

Хотя прошли не так много, но Роман и Ольга, пригревшись у костра, задремали. Света придвинулась к Дому и тихим голосом поведала ещё об одной своей цели.

– Я повесть написала, точнее, почти написала. Про нынешние обстоятельства, вы в ней главный герой, вместе с детьми. Хотя дети – невоплощённые души. Ну вы в процессе поймёте.

– Интересно. Практикующий писатель – нечасто встретишь такого зверя, – Дом посмотрел на девушку, не задела ли её такая шутка.

– Да, зверь мы, получается, редкий, – Светлана мгновенно настроилась на предложенную волну, тем более за свой пусть и небольшой опыт женского становления слышала много большие несуразности.

– А именно на вас как проводника мы нарвались случайно. Это правда совпадение. Я ведь давно о вас знаю. Там про всех нас сразу, ну и немного про меня, там девочка тоже Света. Сумбурно немного получилось, но я прошу вас её прочитать, дать редакторские предложения. Я специально для вас распечатала. И, чтобы вам легче было читать, вы отстройтесь от того, что это с вашим участием, считайте, что это другой, абстрактный герой, обобщающий образ, – девушка наговаривала заготовленную речь, а она, конечно, готовилась к этому разговору, как любой автор перед первым представлением своего произведения.

Предложение было необычного, но благородного свойства. Дому стало любопытно.

– Ну вы меня уговариваете. Не надо, – мужчина засмеялся. – Я согласен. На привалах буду читать понемногу. Я медленно читаю: стараюсь вдумываться, прокручивать картины по несколько раз.

– Конечно. Спасибо! – она пожала ему двумя руками локоть.

– Как называется?

– Я пока не придумала. Хочу, чтобы сам текст меня вывел на это, как бы самоназвался. Можно назвать, например, «Домысливать» – в честь вас. Но это немного непонятно. Хотя играет, двойной смысл появляется.

– Ну это нескромно. Пожалуйста, не называйте так.

– В общем, материал живой, бьётся во мне. Хочу ещё из нашего путешествия вынести органики, образов.

«Себя для начала надо из него вынести!» – подумал Дом, а вслух сказал только, что трудно быть писателем.

– Да вообще человеком сегодня быть трудно! – Света сказала это уже громче, чтобы и ребята услышали.

Она сделала паузу, чтобы дать собеседнику отдохнуть от её эмоциональной атаки. Света тоже переволновалась оттого, что раскрыла тайну своего творчества, обнажилась на чужой суд, а будет тот праведный или изначально осуждающий – в такой ситуации всё равно. И рано или поздно придётся «выйти на площадь». А мучить кого-то ещё собой – дело деликатное, надо двигаться понемногу, осознавая себя и не ожидая ответа, полагаясь на то, что твой читатель шире тебя мыслит и глубже чувствует, а ты только передатчик, радиоточка, и каждый вправе добавить или убавить тебе громкости.

Дом порадовался, что люди стали ему говорить о скрытых целях своего похода. Каждый имел к порубежным территориям своё более или менее корыстное намерение. И когда знаешь о движениях души спутников, так понятнее и спокойнее. Другое дело, что сам он не мог раскрыться перед ними, да и раскрывать было особенно нечего: шёл он от внутренней пустоты, от неопределённого стремления приносить людям добро, но, как это делать наилучшим образом, не знал.

Вокруг них стали кружить летучие мыши. От любопытства не столько к людям, сколько к огню.

Вдруг к одной из летучих мышей метнулся особенно высокий язык пламени и полностью обжёг зверька. Тот рухнул, истошно заверещал, затрепыхался. Домысливать подскочил, на ходу крикнул «Отвернитесь!» и с наскока одним разом затоптал божью тварь. Это было необходимо!

Затем ногой отбросил тельце в тёмную сторону.

От шума все проснулись.

Такие странные происшествия встречались при переходах постоянно. Благо Дом не трактовал их как знаки, иначе можно было сойти с ума.

– И да, телефоны лучше выключить, даже если они на беззвуке.

Ольга с Романом в последний раз посмотрели на экраны: проверить, вдруг что пришло, – послушно выключили; Светлана выключила смартфон в кармане на ощупь.

– Скоро пойдём. К слову, любой из вас может быть потомком воскрешённого или исцелённого! Таких чудес были тысячи. Когда Пётр поднимал Енея, который был много лет немощен, апостол сказал: «Исцеляет тебя Иисус Христос! Встань с постели твоей!» Потом уже этих слов чаще не произносили, и сколько их, восставших, никто не знает.