Казенный дом

Казенный дом
Анастасия Муравьева

У гадалки отобрали все, кроме колоды карт, и, начиная роман с женатым, она знала, чем все закончится…

Анастасия Муравьева

Казенный дом

Я лежу на койке в тюремной больнице и перевожу взгляд со стен на решетчатую лампочку под потолком. Она бьется там, в своей одиночке, как бабочка, расплываясь маслянистым пятном, когда я зажмуриваю глаза.

Устав от лампочки, я начинаю смотреть в окно, за решеткой видны деревья, ветви и прутья сплелись, как перепуталось все в жизни – моей и здешних постояльцев, без карт нипочем не разгадаешь. А я как раз гадалка. Я заслоняюсь рукавом от желтого пронзительного света лампочки, чтобы не бил в глаза. На мне серая рубаха с завязками на горле от шеи до пят, мы тут все ходим в таких, похожие на привидения, когда, шаркая ногами, бредем утром по коридору. Здесь все, даже тяжелые, стараются доползти к окошку раздачи, ведь лежачим достаются такие объедки, что и собаке выбросить совестно.

Хотя зеркал нам не положено, я хорошо знаю, как выгляжу – в больничной робе, коротконогая, стриженая, шишковатые ступни в разношенных тапках, только, пожалуй, кандалов не хватает. Самой смешно от картин, которые рисует воображение, я вообще любительница пошутить, даже в тюремной больнице, скорбном месте, у меня рот до ушей хоть завязочки пришей. Вот и сейчас я растягиваю щербатый рот, глаза пропадают в морщинистых складках, как у ящерицы, должно быть, отвратительное зрелище.

В столовой я сажусь рядом с такой же молчаливой узницей. Хотя разговоры строго запрещены, мы могли бы перемолвиться словечком, но молчим. Молчим не потому, что боимся наказания, нам просто не о чем говорить. Глупо строить планы побега, когда мы едва не ходим под себя. Я вот еле бреду по коридору, держась за стену, какой там побег.

Стена – настоящая предательница, в любой момент может подвести. «Как за каменной стеной», так ведь говорят? Неправда! Стена может резко уйти из-под рук, взвиться, как норовистая лошадь, и я, потеряв опору, начну беспомощно молотить руками воздух, а потом рухну навзничь. Ко мне подбежит медсестра, гремя каталкой, меня поднимут, чертыхаясь, потому что я все-таки не пушинка, погрузят на каталку и повезут в процедурную. Там мне в вену воткнут катетер, а я буду знать, куда воткнуть взгляд. В тюремной больнице я поняла, какой легкой становится жизнь, когда есть куда деть глаза. Я с облегчением отвожу взгляд от окна, устав следить за тем, как дождевые капли виснут на прутьях решетки. Теперь я смотрю, как капли стекают и собираются у меня под кожей.

На моей койке гора подушек, это знак особой касты, остальные довольствуются жидкими тюфячками. Я опять улыбаюсь, до чего смешлива стала, перед смертью, не иначе. Я закашливаюсь, лезу рукой под подушку, чтобы достать платок, и нащупываю колоду карт. Как я уже говорила, я гадалка. Колода самодельная, конечно, все карты я нарисовала сама. Я закрываю глаза, капли как шары в бильярдной лузе скользят и падают мне в вену.

Мама умерла зимой, сразу после Нового года. В тот день я вбежала в комнату, смеясь во все горло, глаза как звездочки, шарф размотался, шапка сползла на ухо, за мной летел искристый морозец. Соседка схватила меня за руку, утянув к себе.

– Где мама? – звонко выкрикнула я.

– Маму боженька забрал, – прошептала соседка, приложив палец к губам, и я, распахнув глаза, в недоумении уставилась на нее. Кто мог забрать маму? Только папа. Она его так ждала, еще с лета, как перестала вставать. Я кормила ее с ложечки, усевшись рядом на высокий табурет. Мама ела совсем мало, каждый глоток давался с трудом, ей больше нравилось мечтать, как приедет папа и заберет нас отсюда.

Над ее кроватью была приколота картинка из журнала «Огонек»: летчик в шлеме, взмахнувший рукой на фоне самолета, я улыбалась ему в ответ. Я думала, что Боженька не хуже папы, он веселый, добрый, живет где-то на небе и тоже машет с облака.

Когда на следующий день маму увезли, я осталась одна в комнате. Шторы сорвали, чтобы завесить зеркало, и в окно слепяще било зимнее солнце. Все наши вещи увязали в узлы, я сидела на голой панцирной сетке кровати, потому что мне велели: «Жди». Вот-вот должна была приехать моя тетка, которой негде жить, а наша комната лучше, чем нечего, как сказали мне соседки.

Тетка пришла, одетая по городскому, в пальто и ботиках, не скажешь по виду, что бездомная, на плечах лисий воротник. А я так и сидела на кровати со снятым матрацем, когда соседка ввела ее в комнату, распахнув двери, и указала на меня: «Вот дочка Натальина». Тетка промокнула глаза платком и взглянула на меня неприязненно поверх лисы.

– Она девочка хорошая, послушная, – соседка заюлила перед вошедшей. – А уж какая веселая, все смеется, хохотушка. И по хозяйству все сделает, подметет и приготовит, жалко такую в детдом.

– Ты в школу ходишь? – спросила тетка.

– В первый класс, – гордо ответила я, уже начиная болтать ногами и корчить рожицы, это я любила, жаль зеркало завешано тряпкой. Но тетка уже не смотрела на меня, она оглядывала стены, думая, как разместится тут с мужем и сыном.

Солнце расчертило квадратики от оконных рам на полу и я, соскочив на пол, принялась прыгать по ним на одной ножке. Соседка, проходя мимо распахнутой двери, остановилась и укоризненно покачала головой, видя, как я весело скачу, а тетка, не сняв пальто, сидит на кровати среди узлов.

От этой картины, возникшей в памяти, я слабо улыбаюсь, мне давно не хватает сил расхохотаться звонко, как в детстве. Тогда смех рвался из меня, и ничему не удавалось перекрыть этот поток. Теперь мой смех больше похож на клекот, он слипся в комок, мешая дышать.

Тетка привела мужа и сына, которые ждали на вокзале, им действительно было некуда идти. Они ввалились, неуклюжие, вымокшие под дождем, как бездомные зверюшки из сказки «Теремок», и сразу начали распоряжаться в моей комнате. Я весело наблюдала, как они суетились, наводя порядок, выбивали половики, развешивали найденный в комоде тюль. Они даже успели поругаться, решая, кто где ляжет, перестилая кровати, делили полки в шкафу, теткин сынок стоял, прижав к груди глобус, не зная, куда его поставить.

К вечеру они, наконец, угомонились. Тетка, устало опустившись на табурет, сказала сыну: «Вот здесь ты будешь заниматься», и развернула мой стол так, чтобы свет падал слева.

– А вот здесь будешь спать! – довольно жмурясь, добавила тетка, указав на мою кровать. Мальчик кивнул. Теткин муж повесил штору, разделившую комнату надвое, и торжественно раздвинул ее, как занавес в театре. За шторой оказалась кровать, бывшая мамина, только с двумя подушками.

– Как хорошо! – тетка всплеснула руками, радостно оглядывая новое жилье. —Давайте чаю попьем! Несите чайник!

Я схватила чайник и понеслась на кухню, чтобы поставить на газ. Я была рада, что им понравилось в нашей комнате, и не переставала улыбаться.

– Господи, а про нее-то мы и забыли совсем! – всплеснула руками тетка, когда я вошла с чайником, из которого валил пар. – С ней-то что делать? Она где будет?

Я растерянно улыбалась, стоя на пороге, ненужная, как горстка пыли, которую заметают в совок и выбрасывают.

Тетка, недовольно морщась, начала рушить только что созданную гармонию, чтобы найти место для меня. Из прихожей принесли кованый сундук, отданный соседкой, его поставили возле дверей, застелили свернутым покрывалом.

– Ну как, удобно? – раздраженно спросила тетка. Я послушно легла, железные боковины сундука впивались в ребра, но я только улыбалась, понимая, что не могу ничего ответить, кроме как: «Удобно! Очень удобно!».

Я спала на этом сундуке десять лет. Здесь, в тюремной больнице, у меня своя кровать, да еще с горой подушек. Это значит, что жизнь моя удалась.

Я долго и надсадно кашляю, подходит медсестра, убирает капельницу, делает укол. Наступает вечер, под потолком загорается желтая лампочка, а за окошком становится темным-темно, но я больше не хочу вглядываться в темноту.

Тетка меня не обижала, просто морщилась досадливо, когда я попадалась ей на глаза. По вечерам я сидела у соседки, которая отдала сундук, у нее и смастерила первую колоду, нарисовала лица дамам и королям. Даже сейчас, когда я больна, карты – единственное, что не падает у меня из рук, а ведь все остальное просто валится, я даже ложку держу с трудом.

– Хотите, я вам погадаю? – спросила я как-то тетку, готовая влезть ей на колени, как маме, и достала колоду. Тетка подскочила, вырвала из рук карты: «Нельзя, кто тебя научил?». Она больно тряхнула меня за плечо: «Это азартные игры!»

– Отдали бы ее в кружок изо, – качала головой соседка. – Рисует больно хорошо.

– Она и полчаса на месте не усидит, – тетка махнула рукой. – И потом, – она понизила голос. – Смеется все время, я не знаю, что и думать, возможно, смерть матери, психологическая травма…

Но поздно, я уже разложила свои карты. Они легли послушно, будто предвещая тетке гладкую жизнь, но, конечно, наврали, они вообще великие обманщики. И я, глядя тетке прямо в глаза, затараторила: «К вам черная женщина придет. Вы ее прогоните, из последних сил, но прогоните. А потом придет белая, вы обрадуетесь, а будет еще хуже. Белая вас обнимет, отпускать не захочет, а вы будете тосковать да плакать, черную ждать. Скажите, все бы отдала, только бы ты, черная, вернулась. Но черная не вернется. Она гордая. Если ушла, то навсегда».

Я проговорила эти слова, они были чужие, не мои, это карты говорили с ней. Тетка побледнела, опасливо, как спящую змею, подцепила колоду мизинцем.

– Глупости говоришь, – она смешала карты. – Болтаешь невесть что. А карты я выброшу, не игрушка.

Она выполнила свое обещание, изрезав колоду маникюрными ножницами. Я не спасала их, сидела в углу и улыбалась. Легче вены резать, в этом я скоро убедилась. Нет ничего проще, чем воткнуть лезвие бритвы и тянуть его вдоль пульсирующей жилки. Мои карты часто принимали удар, их рвали, резали, жгли и топтали, страшно представить, что им довелось пережить, но каждый раз воскресали из кучки пепла или обрывков. И когда тетка кромсала колоду, я улыбалась, потому что знала: им все нипочем.

Настает утро, я переворачиваюсь на бок, надеясь еще подремать. Но входит медсестра. Здесь с нами не церемонятся, медсестра появляется с шумом, я бы даже сказала, с грохотом. Она катит перед собой каталку со шприцами и склянками. Я разлепляю глаза и слежу, как она, громыхая, движется по проходу. Все на ней гремит и скрипит, как заржавленные доспехи. Эта медсестра воительница. Ей лучше сразу подчиниться – беспрекословно, как судьбе. Я сажусь на кровати, свешиваю ноги, покорно задрав рубаху. Игла входит в складку на теле, которую медсестра собирает ледяными пальцами. Я безоружна, слепа и нема. Мои карты спрятаны под подушкой, они молчат.

Я зажмуриваюсь, пока лекарство растекается по венам, притупляя боль. Вот так всю жизнь: с бритвы на иголку, с капельницы на шприц, а где душа успокоится? В казенном доме.

Держась за стену, я бреду на завтрак. Здесь все против меня – стены, окна, углы. Все норовят сбить с ног. Я в любом доме чужая, ничего удивительного, участь всех приживалок. И тюремная больничка ополчилась на меня, хотя могла пожалеть, хоть бы каплю сочувствия проявила. Нет, сегодня до столовой мне не дойти. Возвращаюсь и падаю на койку. На меня надвигается крышкой гроба потолок, я задыхаюсь на подушках, в недрах которых спрятана колода – моя горошина, мое секретное оружие. Придет время, и я начну им размахивать, но не сейчас, пока я гожусь только на то, чтобы дышать со свистом, закрыв глаза.

Сюда, в тюремную больничку, я попала, потому что убила человека. Почему убила? Должно быть, карты науськали, они ведь иногда такое мне шепчут по ночам, когда сон не идет! Я нарочно подкладываю много подушек, чтобы заглушить их змеиное шипение, но оно просачивается, как зловоние, заставляя меня вертеться, а каждое движение отзывается болью.

У него было все, чего лишили меня – и родной дом, и семья. Единственное, чего у него не было, это воображения. Он бы расхохотался, предложи ему такой обмен, а ведь сгубило его отсутствие фантазии, ничего больше. Будь у него чуть больше воображения, он бы успел спастись. Потому что я не скрывала желание убить его. Я не говорила об этом прямо, но это желание было написано у меня на лбу. И если бы он на мгновение задержал на мне взгляд, то спас бы себе жизнь. Но беда в том, что он на меня не смотрел.

Мне подвернулось оружие – нож. Зарезать человека нетрудно. Думаете, женщина не справится? Уверяю вас, еще как справится, даже такая немощная, как я. Главное – не сомневаться. Надо ударить – сильно и резко, отметая любые страхи. Так медсестра делает укол, вот сейчас, например, ой. У нее бесстрастное лицо, отрешенный взгляд, она, сощурившись, смотрит на шприц, щелкнув по нему пальцами, а потом, не глядя на меня, наносит удар, и готово дело, игла впивается мне в бедро.

Вот еще правило – не смотрите на жертву. Только на нож. Стоит перевести взгляд на что-то другое, и вы дадите слабину. Помните, я рассказывала, как тетка резала колоду? Они визжали от боли, мои карты. Я чуть не бросилась им на выручку. Поэтому отключите слух, если можете. У вас должно заложить уши, как при подъеме на большую высоту. И тогда все получится. Не вижу, не слышу, не чувствую. Вы наносите удар. Первый – он же последний. Смертельный.

Тем более он заслуживал смерти. Грязный извращенец однажды чуть не придушил меня веревкой, я ее сохранила на память, только не знаю, на какую. А его интерес к темным силам! Желание заглянуть в тайны судьбы! Во всем-то он видел игру, но погоди, судьба тебе не котенок. А я тем более.

В общежитии ему сказали, знаешь, у нас тут одна девочка гадает.

– Красивая? – спросил он, подняв бровки, он тогда пытался отрастить мужественные брови, даже подкрашивал их, и они темными полосками выделялись на фарфоровом личике пупса.