Мирянин

С Никой и Тошкой мы учились в разных школах. Они – по соседству, в так называемой школе «дворовой», то есть обыкновенной. А я в испанской, специализированно-языковой, куда меня определила мама, Августа Романовна. И как всегда, прежде чем принять решение, разъяснила мне, первокласснику:

– У тебя, Лешенька, способности к языкам. А способности надо развивать с детства.

И я не спорил. Надо так надо. Мама вообще все и всегда знала лучше. У нее была тогда такая работа – смотреть, чтобы человеческая жизнь происходила правильно. Звучит забавно, но мамина должность именовалась так: заведующая отделом идеологической работы райкома партии. Поэтому и квартиру мы занимали большую, трехкомнатную, маме полагался еще и кабинет. Правда, дом наш был самым обыкновенным. Древняя, кирпичная пятиэтажка, еще досталинских времен, без лифта и мусоропровода, с газовыми колонками на кухнях. Но в нашей квартире мама прожила всю жизнь, и ее родители тоже, какое-то время – и мой отец. И менять ее на что-то иное, пусть и более благоустроенное, мама не желала ни за какие сладкие коврижки.

Друзей моих, Нику и Тошку, мама моя жаловала и охотно принимала в гости. И как всегда, откровенно объясняла мне, почему так. Во-первых, все же дети из интеллигентных семей, хотя Ливадин-старший и сомнителен в плане мировоззрения и будто бы тяготеет в симпатиях к диссидентам, но тогда это даже было модно. Во-вторых, родители их явно не избалованы материальными благами. Не оттого это хорошо, что мне, ее сыну, не придется им завидовать, а оттого, что тряпки, «видики» и карманные деньги не станут тематическим предметом нашего общения. Так все и вышло. Мы гоняли шайбу и мяч, ходили в кино и в гости, в складчину собирали медяки на мороженое, менялись книжками о приключениях. Густава Эмара на Фенимора Купера. Юлиана Семенова на Эриха Ремарка, но это позднее.

Я уже не очень точно помню день и число календаря, когда на нашем горизонте появилась Наташка. Длинноногое, костлявое существо с темно-рыжими волосами, вьющимися колечками и мягкими даже при случайном прикосновении. У нее в ту пору, кажется, были веснушки, но не слишком заметные. И зелено-серые глаза с рыжими же ресницами, умевшие глядеть на тебя удивительно неподвижно. Тогда, на детском ее личике, крупный и широкий рот Наташки смотрелся немного вызывающе и неуместно и как бы подчеркивал скуластую худобу щек. Но она и в те давние времена все равно была красивее всех. При первой нашей с ней встрече Наташке стукнуло целых двенадцать лет. А нам – по четырнадцать и тринадцать соответственно. То есть мы с Тошкой уже принципиально интересовались девчонками, а Ника из солидарности нам подражал, хотя вполне еще мог променять любовный интерес на хорошую модель коллекционной игрушечной машинки.

Наташка, как и большинство девчонок до нее, однажды возникла возле той же дощатой ограды дворовой площадки. Да и как было ее миновать – все дороги в нашем квартале вели в Рим! Происходила девочка, как выяснилось впоследствии, из «офицерских домов». Так называли у нас несколько хрущевских пятиэтажек с противоположной стороны стадиончика, нарочно построенных для военнослужащих двух близких к нам училищ и одного солдатского гарнизона. Что-то вроде обыкновенных общежитий. Там текучесть населения была порой стремительна, не то что в моем капитально застойном доме. Наташкин отец носил новомодное в те времена звание прапорщика и надзирал за курсантами бронетанковой академии в моменты строевой и внеучебной подготовки. То есть был своего рода дядькой-воспитателем. А значит, не полноценным офицером. Потому Кузнецовым досталась только крошечная однокомнатная квартирка, и та на первом этаже. Настолько низком, что при желании можно было даже заглянуть в окна, если как следует подпрыгнуть. Что мы проделывали часто, пытаясь вызвать Наташку на двор погулять. Родом Наташка, по ее уверению и согласно метрике, была из города Челябинска, но из-за военного образа жизни родителей сменила великое множество мест обитания, некоторые и сама помнила с трудом. В Хабаровске и Калининграде, и чуть ли не на Кушке довелось служить прапорщику, а до этого старшине Кузнецову. И вот повезло, добился направления в столицу после тяжелого ранения в Афганистане. Он очень заметно хромал на правую ногу и потому ходил с палочкой. Это выглядело не то, чтобы необычно, а даже нелепо – военный в форме и с кавалеристскими усами, и вдруг в руке какая-то старушечья подпорка. Ребята иногда хихикали за его спиной.

Наташку я отметил сразу, и, как оказалось впоследствии, Тошка обратил на нее внимание тоже, лишь только увидел. Я помню синее в желтый цветочек платье, короткое и прямое, из дешевого нейлона. Помню лето, и что было около трех часов дня, и очень жарко. Учебный год уже закончился, а лагерно-пионерский сезон еще не начался. Площадка жила своим собственным ритмом и правилами. Желающих сразиться в футбольной баталии было великое множество, и потому играли по очереди. Мы как раз ждали своей – «на победителя», считали время на часах (два тайма по пятнадцать минут), притоптывали от нетерпения. В такую минуту никогда не до девчонок. Но на сей раз вышло нам исключение.

Наташка еще никого во дворе не знала. Она вообще нашла площадку впервые. И стояла, прислоняясь всем телом к забору, заглядывала через проволоку, таращилась на игру неподвижными внимательными глазищами. Ей совсем было наплевать, что она ни с единой душой тут не знакома, не смущалась и под косыми взглядами других девчонок, всегда нарядно одетых для посещения дворовых игрищ. Ведь наша площадка для них служила своего рода выходом в свет. А тут голые ноги, не слишком чистые на коленках, довольно топорные и разношенные босоножки неопределенного цвета, дешевенькое платье, годное разве для выноса мусора. Девчонки презрительно морщили носы.

А мне понравилось все. И сразу. Вот взяло и понравилось. И платье невозможной, безвкусной расцветки, и голые коленки, и даже уродливые, видавшие виды развалюхи-босоножки. И весь ее, какой-то безыскусственный деревенский вид. А главное – глаза и волосы, и не знаю, что еще. Антошка, наверное, увидал то же. Потому что подошли мы вместе. Забыв про игру и про все на свете. И хором сказали, не сговариваясь:

– Привет! – и в первый в жизни раз посмотрели друг на друга с ревностью.

А Наташке тогда было всего двенадцать лет, и она закончила пятый класс. Но из-за высокого роста мы решили, что она старше.

– Ты откуда? – Это спросил Тошка.

Она ничего не сказала, просто ткнула пальчиком в один из «офицерских домов». А я хотел услышать ее голос и потому тут же нашел форму вопроса, на которую нельзя было откликнуться только жестом:

– А как тебя зовут? – и для вежливости прибавил: – Меня – Лешей, а это – Антон.

– Ташка, – ответила она, но даже не улыбнулась, а как бы спросила одними глазами: «И что дальше?» И опять замолчала.

– Ничего, – вдруг сказал я вслух. Действительно, а что дальше?

И тут она захихикала, лед был сломан. Мы еще о чем-то говорили наперебой, кажется, поведали ей, где живем и в каких школах учимся, а после Ника громко и нетерпеливо окликнул нас, чтоб перестали женихаться. Пора было выходить на поле.

Мы стали дружить. Вчетвером. Ника сперва воротил нос, зачем нам еще девчонка. Но через год и он, повзрослев, перестал выдвигать возражения и тоже включился в Наташкину свиту. Так у нее образовалось в окружении уже три верных рыцаря, вечно суетящихся и мешавших друг другу. Со стороны все это, конечно, сильно напоминало собачью свадьбу, но мы были подростки и еще не умели правильно строить отношения. Что наша дружба тогда уцелела и, напротив, даже сделалась более нерушимой, чем прежде, достойно немалого удивления. А может, дело было не в нас, а в Наташкиной врожденной природной мудрости, и сохранением нашего единства мы были обязаны именно ей. У нас развился своего рода благородный конкурс на право угодить и услужить, не всегда, однако, бескорыстный с судейской Наташкиной стороны. Мы вообще в то время напоминали фирму «Заря», добросовестно работавшую на одного-единственного клиента.

Мама Наташку не одобряла. И на сей раз уже не объяснила мне почему. Только поджимала губы и голос делала подчеркнуто сухим, когда с моими друзьями заходила в гости и Наташка. А мне не пришло в голову тогда выяснить с мамой отношения. Я наивно и чистосердечно предполагал то, что вычитал в книжках: все дело в ревности между женщинами. Хотя повода явно не было. Наташка не очень предпочитала мою особу остальным, иногда казалось даже, что она побаивается меня. И это было почему-то лестно. С Никой она держалась запросто, иногда и помыкала, но по-дружески. А с Тошкой случалось ей выглядеть капризной и непостоянной мучительницей. Так что к десятому классу, к его окончанию, стало ясно, что среди нас кончилось равноправие, и сложилась пара. Ташка и Тошка. Так мы и стали их называть.

Что я почувствовал, когда это понял? Что выбор сделан и что не в мою пользу? Мне и сейчас довольно легко припомнить и представить мои настроения и мысли. Я не ощутил обиды и не возгорелся ревнивым мщением. И вот отчего. Будучи своего рода арбитром-демагогом для своих друзей и не без помощи маминого воспитания, конечно, я как-то изначально ставил себя изнутри выше любых своих сверстников. Отличник в школе, – а, кроме испанского языка, я с репетитором довольно хорошо усвоил и английский, – комсомолец-общественник, без особых усилий достигающий вершин в ученических комитетах и бюро, начитанный и натасканный «как нужно», я многое позволял во мнении о себе самом. Сначала дело, в данном случае – учеба и прямая дорожка в университет, а девушки потом. Когда между Ташкой и Тошкой обнаружился роман, тогда еще чистый и юношеский, я тоже посмотрел на него сверху вниз. Так, наверное, взирал бы император на отношения между своим порученцем-адьютантом и придворной фрейлиной. Оставляя за собой возможность всегда вмешаться и обратить симпатии в личную пользу. И я по глупости думал в то время, что еще успею, что не к лицу мне суетиться, даже покровительствовал с долей снисходительного высокомерия. Мол, мне Наташка тоже нравится очень, но в жизни сперва надо стремиться, а после уж устраивать сердечные дела. И я стремился, и мама меня убеждала в правильности моего пути. А на самом деле я всего лишь зализывал рану. Цель, однако, видел ясно. Сперва факультет филологии, потом карьера ученого-языковеда, профессорский статус с течением лет, загранкомандировки и симпозиумы, и главное – все это политически нейтрально, и лингвистика всегда нравилась мне. Я уже знал работы Шлейермахера и Гумбольдта и увлекался теориями Леви-Стросса. Успех при настойчивости и регулярных занятиях представлялся мне гарантированным в будущем. Но чтобы быть откровенным до конца, сообщу о себе еще одну вещь. Которую тогда полагал даже за достоинство. Мне не хотелось суетиться там, где требовались чрезмерные усилия, на мой взгляд, не соответствовавшие награде. А при Наташке надо было суетиться и еще как. Отваживать случайных ухажеров, потакать капризам, иногда взбалмошным, иногда откровенно материальным. И всегда пребывать в готовности куда-то идти, сопровождать или спешить по поручению. А Наташка, как любая красивая девушка, требовала себе жертв. Вот Тошка, тот вертелся. Мальчишкой еще подрабатывал грузчиком в нашем продуктовом магазине и на почте, когда и пренебрегая учебой, копил рубли, а на них покупал косметику у спекулянтов возле «Лейпцига» и «Ядрана», какие-то кофточки и колготки, на большее не хватало, и все добытое складывал к Наташкиным ногам. Правда, и мы с Никой, скорее из сострадания и товарищеского долга, участвовали в этом процессе, как могли, в основном небогатыми карманными деньгами. И о будущем Антон размышлял теперь исключительно в прикладном смысле, чтобы удержать свою любимую и дать ей все, что получится и даже через «не могу». Одно время Тошка подумывал пойти в автослесари, но родители удержали от опрометчивого шага. Тогда, получив аттестат, Ливадин и подал документы в строительный институт, еле-еле прошел, набрав баллов в обрез, но все же поступил. А ведь мечтал совсем об иных далях и просторах, и в воображении своем видел себя геологом и скитальцем по сибирским чащам и алтайским горам. Но отказался – уже ради другой мечты и цели, и отказался с сожалением, как я понимаю теперь. Когда Наташка оканчивала школу, его, разумеется, «загребли» на военную службу. Конечно, в армии побывали мы все. Но Антону повезло меньше. Я кантовался в полковом политотделе на агитационной работе под Гродно. Ника, как призер юношеских соревнований по вольной борьбе, выступал за Ленинградский военный округ, он вообще имел право не служить, как единственный кормилец престарелых родителей. А Ливадина упекли в общевойсковую часть в районе Салехарда. Оттуда он вернулся сумрачный и худющий, при его-то росте в метр девяносто выглядел, как скелет древнего атланта. Два зуба были потеряны в неравной стычке с местными «дедами» еще в первый год, глаза его, всегда мягко-орехового цвета, теперь глядели по-волчьи. В оставшихся зубах он то и дело мял «Беломор» и не расставался с любимым армейским ремнем, где под звездой была залита свинчатка. Какая-то мнительная подозрительность вдруг пробудилась в нем. И сразу, как вернулся, (а пришел Антон раньше меня), кинулся искать Наташку. Писем от нее не было уже давно. А на дворе стоял восемьдесят восьмой год, и все только еще начинало переворачиваться с ног на голову.

Наташка уже перестала быть той Наташкой, какую мы все знали. Школу она окончила с грехом пополам, хотя с ее-то способностями могла бы заработать и медаль. Но учебу она всегда мало во что ставила, и лично мне это казалось странным. Как же пробиваться в жизни без надежного диплома? Святая простота был я тогда. А Наташа пробиваться и не собиралась, по крайней мере, в том направлении, какое я имел в виду. Никуда дальше за образованием она не пошла, даже в плохонькое училище или техникум не подала документы. А устроилась в кооператив – из тех, что только нарождались и были полуразрешены законом. Шили там из наидешевейшего, крашеного простыночного ситца разнообразные рубахи с пластмассовыми заклепками и все сплошь в иностранных надписях, проклеенных кустарным способом. Что разлетались «на ура» среди прибывших в столицу недотеп-провинциалов из молодежи. Оттого торговля шла преимущественно на вокзалах и около крупных универмагов с самодельных лотков.

Наташа сначала что-то шила, получала за труд даже неплохие деньги. Но позже владелец кооператива, пробивной и заполошный армянин Тигран Леванович, приблизил ее к своей особе и усадил за учет продукции. А дальше – как водится. Подарки, рестораны и красивые обещания. Тут и перестали Тоше приходить письма. Наташа уже ездила по Москве на стареньких «Жигулях», которые Тигран Леванович купил для нее с рук, одевалась исключительно у спекулянтов, даже отца пристроила сторожем на склад. И все так же смотрела на мир равнодушными и спокойными ко всему глазами. Будто и сама не понимала, зачем родилась на свет.

Приезд Тошки положил этой «красивой» жизни решительный конец. Пущен был в ход и ремень со звездой. Как оказалось, напрасно. Тигран Леванович о прошлом Наташки ничего не знал, ни о каких женихах на военной службе не имел понятия, он даже ни на чем не настаивал, а только соблазнял и предлагал, а уж ее дело оставалось – соглашаться или нет. Но Салехард был далеко, Тошкино будущее темно во облацех, а что думала она сама о смысле собственной жизни – и до сих пор представляет для меня великую загадку. Однако Наташку вернули. Ливадин ее не то чтобы простил, ни о каком прощении между ними речи не шло, но усиленно делал вид, будто ничего и не произошло. И снова стал вертеться. Из института – на стройку сторожем и разнорабочим, а по летнему времени подряжался Тошка на халтуру ремонтником чужих квартир и дач и неплохо зарабатывал на зиму, руки у Ливадина всегда-то были что чистое золото. Жить им с Наташей тогда не имелось возможности ни у ее родителей, ни у Тошкиных, приходилось снимать квартиру в Бибирево за сто пятьдесят рублей. И эта квартира будто сделалась нашим клубом. Как у настоящих британских денди. Мы собирались к Ливадиным в каждый свободный вечер. Здесь, в Бибирево, отпраздновали и тихую их свадьбу, на которую пришли только Наташины родители. Антон из-за своей «необдуманной» женитьбы был для своей семьи отрезанный ломоть.

Наташа в те годы, как и в прочие другие, принимала нас охотно. Никакого хозяйства у Ливадиных почти и не было, жили они словно на бивуаке, но Наташа скучала и радовалась нашему с Никой приходу. Антон, наученный историей с Тиграном Левановичем, в нежной, но категоричной форме запретил ей искать работу. Тошке все мерещились коварные соблазнители, даже на самой невинной государственной службе, вроде регистратуры местной поликлиники. Тогда Наташа от нечего делать стала читать, и, надо сказать, процесс ее самообразования пошел весьма успешно. Она записалась на курсы художественной фотографии, обнаружила в этом деле нешуточный талант – Наташу даже приглашали стажером в небогатую профсоюзную газету, – но Антон снова наложил свое вето. В редакции ведь как? Все больше мужчины, модники и лоботрясы, да еще командировки, от одной мысли о которых у Ливадина волосы вставали дыбом. И Наташа осталась дома, не возражала. Это тоже представлялось для меня не совсем понятным. Ведь в ее власти было принять любое решение и выбрать любой путь, ничего бы Ливадин поделать с ней не смог, если б Наташа захотела. Но вот, не захотела. А поступила теперь уже на курсы английского языка, но так и не заговорила, хотя и я, в том числе, пытался ей помочь. Не хватало какой-то природной предрасположенности. Из-за которой один после первого же урока трещит, как попугай, а другой и за год зубрежки не свяжет между собой подлежащее и причастие в нужном падеже. Но, чем бы ни заниматься… как говаривал тогда Антон.

Нас осталось двое холостяков, я и Ника. Мы выбрали разные жизненные направления, однако удаленность наших стремлений только еще больше скрепила старую дружбу. Я полагаю теперь, что именно Ливадины, Ташка и Тошка, как катализатор в химической реакции, спаяли меня и Нику в один сплав. Даже институтские интересы и знакомства не смогли нас разлить водой. А были они диаметрально противоположны. Для меня дорожка так и осталась прямой: без пяти минут дипломированный лингвист-филолог, моим коньком сделался неожиданно латинский язык. Хотя в новых политических реалиях в ней, в дороге, оставался малый смысл, но я решил: «Не замечать вокруг себя и стремиться». Вперед к профессорской короне. Да и не хотел я ново-русских хлопот. Кто-то может посчитать, что все это от лени и слабости характера, и многие так считали, кроме моей мамы, конечно. Зря. Именно сила воли, почти магическая, нужна, чтобы неуклонно следовать за самим собой в ситуациях, когда само это следование выглядит безнадежным и ненужным. Я отверг помощь даже родного отца, неплохо устроившегося и при нынешнем режиме, и по-прежнему держался прямого пути, потому что так хотел. Попробуйте сами и, может быть, поймете, какую каторгу я имею в виду. Это, что касается меня.

А Ника, изначально не слишком уверенный в своих желаниях, некоторое время метался. То он хотел сделаться авиадиспетчером и поступил в институт гражданской авиации, то вдруг бросил это занятие на втором курсе и после демобилизации перевелся в МАИ, желая теперь строить самолеты. А кончилось все профессией автомобильного конструктора. Что, вообще-то, меня не удивило, если вспомнить его изрядную коллекцию машинок – оставшуюся еще от детства святыню. Но вот чего Ника никогда не желал себе (я точно знаю), так это путь-дорожку бизнесмена и деляги, прежде всего считающего рубли. Да не устоял Никита Пряничников перед соблазнами демократической вседозволенности, надел на себя хомут и стал тянуть купеческую лямку. И все равно остался для меня любимым и лучшим на все времена другом, даже и после своей гибели.

А к чему я это поведал своим слушателям? А все к тому же. Что вот теперь, когда я рассказывал, отвлекаясь во времени на наши нехитрые истории, передо мной маячило все еще испуганное лицо девушки Вики. Которая сейчас чистосердечно созналась мне, что видела убийцу моего дорогого Ники. И мне смертельно необходимо было вытрясти из нее все, что ей, Виктории Чумаченко, известно об этом деле.

Глава 5

Туман все тает, а ясности все нет

Возле бассейна уже сновали первые ласточки-постояльцы, да и нам пора было двигать на завтрак, особенно если мы желали сохранить нашу «встречу на Эльбе» втайне. Значит, времени у меня оставалось в обрез, и откладывать допрос Вики мне не хотелось. Ведь стоит только человеку, тем более испуганному не на шутку, разговориться, так он выложит даже то, о чем желал бы умолчать непременно, а упустишь момент, потом не вытянешь и клещами даже слова. И я, действуя более по наитию, за неимением опыта в подобных делах, не старался скрыть волнения, по-заговорщицки зашептал прямо в ушко девушке:

– И кто это был? – Меня качнуло по инерции в воде, и я непроизвольно приблизился вплотную к Вике.

Она приняла игру в таинственность, взяла меня мокрой лапкой за плечо – издалека, наверное, казалось, будто в бассейне воркуют два влюбленных голубка.

– Я не знаю кто, – тоже шепотом сказала Вика. – Я слышала сначала, как ваш друг вышел из номера. Люкс-то его рядом, и громко хлопнула дверь. Я выглянула совсем чуть-чуть – Никита шагал по коридору. Я хотела пойти за ним, как-то объясниться, может, он бы пожалел меня и не выдал. Но передумала.

– Значит, за Никой следом ты не вышла? – спросил я все так же тихо, как сообщник, уже фамильярно. Шептаться на «вы» с моей стороны повредило бы тактике. Я как бы взял вожжи и преимущество в свои руки.

– Сразу нет, не вышла. Я все раздумывала: надо или не надо. Он же был выпивший. И я выглянула на балкон, не проследить, нет, а так. Юрий Петрович все равно спал беспробудно, да еще очень храпел. – Вика будто бы оправдывалась передо мной.

– И ты с балкона видела убийство и убийцу тоже? – предположил я за Вику. Сейчас настал для нас обоих решительных момент, и развязку надо было поторопить.

– Да нет же! Никакого убийства я не видела, я вам этого не говорила. Там, на скалах, прямо у воды, сидели двое. Один был ваш друг, а кто второй, я не знаю. Я смотрела сверху. Две головы – его и чужая, в кепке или бейсболке, не разобрать в темноте. И два огонька от сигарет. Сидели они близко, будто страшными тайнами делились по секрету. И я опять подумала, что про меня. И уж тогда решила: выйду непременно! – Вика отчаянно тряхнула мокрыми волосами, словно переживала ту ночь заново. Полетели брызги.

– И ты пошла, – не спросил, а как очевидное, утвердительно заявил я. Значит, Тошка Ливадин ничего не перепутал, и это именно Вика, как испуганная ведьма с шабаша, пронеслась мимо него в ту ночь.

– Я пошла. Не быстро, потому что еще думала по дороге, что же мне делать, когда приду. Решила, что лучше мне потихоньку послушать, о чем они говорят, и в агентстве так учили. Я и обувь надела специальную, на толстой бесшумной резине. И сунула диктофон в карман.

Я так сжал поручень, что если бы толстенная железяка была хоть чуточку менее прочной, обязательно треснула бы под моей рукой. Я судорожно сглотнул, настолько резки и непривычны оказались испытываемые мной ощущения, и даже будто почувствовал, как адреналин хлынул потоком в мою кровь.

– И что же вы услышали, Вика? – спросил я, невольно снова перейдя на «вы» и немедленно отстранившись от нее. Если она и играла со мной, то, стало быть, я имел дело с первоклассной актрисой и шантажисткой.

– Ничего я не услышала, в том-то и дело. – И тут Вика заплакала так неожиданно, что любой бы на моем месте растерялся. – Я опоздала. Ваш друг уже лежал лицом вниз, в воде, между камней, я и проверять не стала. Понятно, что мертвый. А второго, что сидел с ним, вообще не было. Я побежала оттуда поскорее – вдруг убийца еще где-то рядом! Так ужасно перепугалась. Да прямо на лужайке споткнулась, хорошо, что кругом трава. И знаете что? – словно припомнив неожиданное обстоятельство, Вика перешла на шепот: – Там, на пустом лежаке, валялась действительно какая-то кепка. Кажется, красного цвета.

– Ну, это еще ни о чем не говорит. Мало ли забывают вещей на пляже, – мягко успокоил я девушку. – Все же не нож и не пистолет. А кепка предмет не страшный и не смертельный.

– Да я знаю! Но тогда мне померещилось, будто убийца оставил мне знак. И я побежала, через какие-то кусты, поцарапалась, хотела закричать, но не смогла. Вы не сердитесь на меня?

– За что? – с ласковым недоумением спросил я Вику.

– За то, что убили вашего друга, а я не подняла тревогу в ту же ночь. Но вы поймите, я боялась очень. И сейчас боюсь. Сама не знаю, кого больше: того, кто убил, или вашего инспектора. Я теперь – первая подозреваемая. Ведь так?

– Не так. И успокойтесь. Никто, и я в том числе, не стал бы вас винить. А Нике вы все равно не помогли бы. Эксперты сказали, он умер почти мгновенно.

– Я совсем невезучая. Такое задание простое и денежное, и вот же, вляпалась! – сокрушенно тряхнула головой Вика. Опять полетели брызги. – И диктофон казенный потеряла с перепугу. По дороге, когда убегала через кусты. Наутро пришлось искать, еле-еле нашла. Такая растеряха. В нем и батарейки сели.

– Он что же, всю ночь работал? – Я описал бы вам собственные чувства в этот момент, если бы они вообще могли быть переданы человеческими словами.

– Не всю, конечно. Часа четыре. Я его заранее включила, как учили. А едва увидела мертвеца, тут уж мне не до диктофонов стало. – Вика посмотрела на меня, как на диковинку. – Да не переживайте, у меня этих батареек три упаковки… Вы такой чувствительный и добрый.