Мирянин

Фидель спросил правильно, и я правильно ответил. Наверное, я тоже выбрал бы из всех возможных предположений простейшее. Если при этом еще учесть, что речь шла о туристе из страны, где только-только завершилась первичная фаза накопления диких капиталов, а смертоносный передел их еще предстоял впереди. И Юрася Талдыкин таким образом попадал в лидеры гонок для следственных ищеек славного португальского острова Мадейра. Хотя, на мой собственный взгляд, Юрася был последним персонажем, которого лично я стал бы подозревать. Но скажи я об этом Фиделю, тот все равно не принял бы мои слова всерьез, а даже, может, вцепился бы в Юрасю еще безжалостней.

Да и как объяснить пусть и экзотическому, но все же европейцу, что убить с намерением человека из-за денег так же непросто, как и ради иных, не столь прозаических целей. От любви или из ненависти, на мой личный взгляд, человек решается на страшные поступки куда чаще и охотней, чем домогаясь чужих материальных ценностей. Если он, конечно, не законченный головорез. А Талдыкин головорезом не был. Тем более ценностей он имел ничуть не меньше, чем покойный Ника, а делить недавним компаньонам пока не приходилось особенно чего. Это в западной экономике бумажка значит подчас поболе человека, а у нас, в России, бумажка без человека пустой звук. И Никина половина в их с Юрасей предприятии без самого Ники, без его и только его личных связей значила почти что пустое место. Недаром Талдыкин второй день пьет, не просыхая в неподдельном горе, отвлекаясь от бутылки только на исполнение старинного грузинского напева «Од-ы-ын! Од-ы-ын! Сав-сэм од-ы-ын!».

Да если бы и было чего делить, так разве надобно сразу саблей махать? Ведь не бандиты и не отморозки, а обычные люди. Чтобы вот так, своими руками отправить на тот свет компаньона. Не нанять платного убивца, не подставить под уголовную статью, а взять и прикончить самому. Обычный человек способен на такое только в чрезвычайно необычных обстоятельствах: от жуткого страха или страшного гнева, от невменяемого опьянения или от стресса на грани помешательства. Но ничего подобного ни с кем из нас не происходило, да и не было причины. А Фиделю что? Раз из бывшей страны Советов и при деньгах, то или переродившийся агент КГБ, или скрытый уголовник. Ну, в этом, положим, сами виноваты. Никто косить под крутизну за рубежами Родины не заставлял, и мусор из избы тоже таскали добровольно. Теперь и расплачиваемся.

Хотя вот и другая сторона все той же медали. Фиделю достаточно было только услыхать, что ваш покорный слуга и рассказчик – без малого профессор первейшего в Европе университета и отдыхает, так сказать, на благотворительные деньги, как тут же и запихнул меня бравый инспектор ди Дуэро в самый дальний и пыльный угол своих коварных расчетов. Еще и в помощники записал. Как же, русский интеллигент! И тут стереотип. Неприспособленный к реалиям капитализма и слегка малахольный болтун за льготный билет своей души в рай.

Но справедливости ради надо сказать, что я и сам желал помочь. Конечно, не собирался я изображать из себя мисс Марпл или мучить публику записками доктора Ватсона, но и стоять в стороне и просто смотреть я тоже не имел намерения.

Скоро, однако, изводить себя жутковатым видом прибрежных циклопических камней мне стало невмоготу. И я счел за лучшее вернуться к нашему маленькому племени подозреваемых изгоев, все еще пребывавшему на отельном пляже. Другие постояльцы, уже давно впитавшие в себя вести и слухи о произошедшем убийстве, держались от нас в стороне. И даже шезлонги ставили вне некой невидимой санитарной зоны, чтобы, упаси бог, не соприкасаться близко. Хотя никакого повального бегства из отеля не наблюдалось, и администрация не высказывала нам пожеланий перебраться на время следствия в иное место на проживание. Совсем даже наоборот. Улыбчивый, черноокий старший менеджер Рамуш охотно разрешил нам оставаться сколь угодно долго, только плати деньги за три люкса и одноместную мою эконом-резиденцию со всеми мыслимыми удобствами. Еще бы, наше присутствие в «Савое» окупалось вполне. Это ведь разве в давних книжках бывало, что на отели, в коих совершено кровавое злодеяние, ложилось проклятие. А в жизни совсем по-другому. Избалованные однообразным кругом существования, весьма обеспеченного и безопасного, пресыщенные покоем престарелые гости «Савоя» – по преимуществу худосочные англичане – восприняли все как бесплатную и щекочущую нервы забаву. На всякий случай только держались подальше от русских дикарей, впрочем, в глубине своих выхолощенных душ уверенные, что им-то, подданным королевы, ничего не грозит. А так даже многие старички и старушки, которым по возрасту и смерти-то бояться стыдно, напротив, продлили свое пребывание, чтобы узнать, чем кончится дело и кого, в конце концов, возьмут за шкирку. Не думаю, что ошибусь уж очень сильно, если предположу, что принимались и ставки. На Юрасю – так и безусловным гандикапом. А я, видимо, шел по самым низким тарифам, потому что старички единственно мне кивали приветливо, а старушки, те даже подмигивали игриво. Было бы забавно, если бы не было так противно.

Наши лежали на полосатых матрасиках шезлонгов, сдвинутых плотно в кружок, словно доперестроечные иваси в жестяных банках. Каждый сам по себе, но и вместе. Кажется, на мой скромный взгляд, только славяне, да и то не всякие, обладают этой удивительной, почти неправдоподобной способностью составлять молчаливое единство в полнейшей звуковой тишине, как детские кубики в коробке. Иностранцам – тем, которых я наблюдал, – для достижения подобного эффекта требуется многочасовое поддержание беседы, а стоит словесному контакту прерваться, так тут же все вразнобой, хоть и были перед тем сто лет знакомы. А наши и молча – все равно один колхоз. И по городу, на экскурсии и в магазины, ходят точно так же: что скромные отдыхающие, что имущие миллионеры. Одним, нерушимым колхозом. Поневоле задаешься вопросом: так ли уж не прав был товарищ Сталин? Зато вот, к примеру, зашел ты в лавчонку, куда одному лишь тебе и нужно, а остальные десять или двадцать стоят и смирно ждут, пока ты купишь аспирин или средство от поноса. И на душе оттого тепло. Да и самому в голову не придет покинуть компанию, если народу потребно разворошить прилавок с часами «Картье», подсчитывая одновременно выгоду от возврата налога по системе такс-фри. Сам-то и коробку к этим часам не имеешь средств приобрести, но все равно участвуешь, даешь советы, а главное, радуешься, непонятно отчего, когда что-то покупается. И гордо при этом смотришь на продавца: мол, вот какой у меня друг! А после непременно на людях, лучше при иностранцах, спросишь у приятеля, который теперь час, и торжествующе украдкой озираешься: все ли обратили внимание? Хоть и не твой это драгоценный будильник, а все равно чертовски приятно.

Сердце у меня екнуло. Вот уже третий день вкруг стояло не семь, а шесть шезлонгов. На трех лежаках по одну сторону – женщины: Олеся, Вика и между ними, как барьерный риф, как водораздел, – она, Наташа. Наталья Васильевна Ливадина. В девичестве Кузнецова. Тонкая, худая, идеально длинная стрела, направленная неизвестно куда и в чье еще одно безответное сердце. И хорошо, что пополам, как в известном анекдоте. В смысле, разрезала собой наше дамское общество. Иначе Олеся бессмысленно терзала бы всех слезами запоздалого раскаяния в своем отношении к покойному, взяв за стартовую площадку глупенькую Вику, а через бесстрастный, не проплываемый рубеж тела Наташи сделать это было никак невозможно.

– Святой наш пришел, – буркнул просто так, для информации окружающих, Юрася, приоткрыв на солнце один пьянючий глаз.

Я терпеть не мог это свое прозвище, особенно в издевательской тональности Юраси, однако, ради общего спокойствия, переварил и проглотил.

С мужской стороны заняты были только два места, третье, сбереженное Тошей Ливадиным для меня, пустовало и без пользы нагревалось сковородкой.

– Леха, ну где тебя носит хромой черт? – с обидой попрекнул меня Тоша. Единственно мужское общество Юраси ему совсем не было по вкусу, он и терпел-то Талдыкина только из дружбы с покойным Никой.

Я присел на свободный матрас рядом, но раздеваться не стал, загорать в поздних солнечных лучах мне расхотелось. К тому же именно на мне лежала сейчас обязанность проинформировать общество о встрече с Фиделем. Конечно, можно было и умолчать. Но… Одно «но». Раз уж взялся помогать ближнему в деле борьбы за торжество правосудия, то и полагаться можно на себя только. Сильно смущали меня сомнения, что Фидель в действительности сможет разобраться в сути происходящего и оттого следствие его зайдет вовсе не в ту сторону – другая в нашем случае специфика, не здешняя. А так – переведут стрелки на первого попавшегося и подходящего под размер статьи, – и им проще и тем, кто сверху наблюдает, выгодней. И хоть Юрася вовсе мне не нравился, и это еще мягко сказано, позволять делать из него жертвенного козла я не собирался.

– Инспектор приходил. По дружбе намекнул, что Юрий Петрович у него на подозрении, – сказал я нарочно прямо, чем и подсадил в мирное птичье гнездышко паука-птицееда. Правда, сыщик из меня аховый, но с чего-то же надо начинать.

Юрася так и взвился всей увесистой тушей над шезлонгом, аж у того ножки подогнулись.

– Чего?! Ах ты ж… – Дальше все было про мать инспектора. Не оттого, что Юрася выпил с утра, а просто он обычно так и изъяснялся. – А ты ему что?

– Я сказал все, как есть. Потому, Юрий Петрович, что врать грешно. – И это я тоже добавил нарочно. – У вас с Никой были совместные дела, и это факт.

– Умник, тоже мне, – куда тише сказал в ответ Юрася.

Меня он сильно задевать не желал, поскольку все еще не понимал вполне, что я за фрукт такой и с чем меня есть в случае чего. И дистанция, мною строго обозначенная, существовала меж нами. К Талдыкину я обращался исключительно по имени-отчеству, как к лицу для меня постороннему, а тот и вовсе не обращался никак, только общими словами или вот такими прозвищами, довольно безобидного характера.

– Значит, Нику все-таки убили? И ты тоже так думаешь? – привстал со своего места Ливадин. Детский вопрос, и так всем понятно, но Антон не желал мириться с очевидным.

– Это еще не все, Тоша, – теперь я обращался исключительно к нему, последнему своему другу. – Инспектор считает, и я с ним согласен, что Никита знал своего убийцу, и очень хорошо. Потому что не оказал никакого сопротивления.

– Ты серьезно? То есть, если перевести с твоего языка на общедоступный, среди нас сейчас дышит та сволочь, что грохнула Нику?! – не крикнул даже, а изрыгнул Антон.

– Именно так, – подтвердил я. И тут началось.

Все кричали наперебой, кроме Наташи, разумеется. Мат Юраси, истерические и не связанные между собой выкрики Олеси, обвинявшей всех и никого. А посреди всего галдежа пробивался интеллигентный, нервный бас Ливадина, призывавшего не впадать в крайность. Отчего в крайность впадали еще больше. Но я уловил в хоре испуганных голосов один, самый здесь неожиданный и неуместный, хотя никто кроме меня этой очевидной несуразности не заметил.

Кричала Вика. Временная, на одну поездку, подружка Юраси. Двадцатилетняя девица с мозгами пятиклассницы. Классически глупая блондинка. Из тех, кого именуют телками, а никакое иное определение им и не подходит. Кричала, в общем, ерунду.

– Я не виновата! Я ни в чем не виновата! Я домой хочу! – и плакала навзрыд.

Поскольку уверения в собственной невиновности как раз именно в этот момент сыпались со всех сторон, то никто на Вику внимания не обратил. Ну, страшно дурехе, и что поделаешь?

Вот чего, скажите мне, бояться девице, пусть и глупенькой, если она знала Нику без году и недели не наберется, и от силы сказано меж ними было предложений десять? Ничегошеньки против Вики я не имел, и пусть ее, что блондинка. Такие Вики лично в мою сторону никогда не смотрели, и оттого вреда я от них не знал ровно никакого. Вообще, по-моему, женщине скорее идет глупость, чем диплом ракетостроителя. Наташа не в счет. Хотя у Наташи как раз никакого диплома и в помине не было.

Конечно, кричали долго. Друг на дружку и крест-накрест. Это ведь в кино только случается, что эдак вот бросишь: мол, меж нами убийца, – так каждый скукожится сам в себе и в молчаливом одиночестве подозревает соседа. А на деле вышло по-иному. Птичий базар поднялся, и без всякого стеснения. Все равно никто на пляже по-русски ни бум-бум. Здесь вам не Турция и не Кипр, а остров в составе автономного архипелага, принадлежащего Португальской республике. Соотечественников наших тут днем с огнем надо искать. И рейсов прямых сюда нет, даже чартерных: и далеко, и роскоши поменее, чем, скажем, на Канарах. Если и летает кто, то навроде нас – за экзотикой или чтобы после знакомых удивлять: «А я там был!» Впрочем, скоро стало совсем горячо. Пьяный, как дым над казацким куренем, Юрасик и истеричная в скорби Олеся схлестнулись не на шутку. Не то, чтобы я не сочувствовал горю давней Никиной подруги и чуть ли не жены, а только не верил я в Олеськино страдание. Ну просто с упорством Станиславского не верил, сколь ни играй.

– Ты с ним последний к бассейну выходил покурить! А вернулся один! Вот зачем ходил, если ты не курящий? Отвечай, гад! – Это она, стало быть, Юрасе.

Ну, ответ Талдыкина, как и все последующие его тирады и реплики, уж пусть меня простят терпеливые слушатели, я стану, где возможно, подвергать цензуре. Иначе в смысловом значении его ненормативной лексики не разобраться мало матерящемуся человеку.

– Курица! Что б ты понимала! Я за жизнь вышел поговорить. Небо, блин, звездочки, воздух без тебя чистый. – И тут Юрася выдал по полной программе: – Ты кто вообще? Жена, сестра, двоюродная бабушка? Тебе кусок давали, так лопай молча. Еще Нику в зад за то целовать должна была, а права качает! Думаешь, от Никиной доли тебе обломится? А… выкуси! Ни хрена тебе не дам! По закону, ты дырка (э-э-э, ну, пусть будет – от бублика)!

– Ну ты, Юрася, полегче! – осадил его Ливадин и кулаки стиснул с угрозой, нешуточные кулаки, между прочим. – Кто чем делиться станет, еще поглядим! У Ники друзья пока живы, и своих в обиду не дадут. А единожды еще заговоришь с дамами в таком тоне, проучу всерьез.

Тут Юрася, конечно, примолк. Ливадин, как купец Калашников, словами зря не кидался, а денег и влияния сам имел немало. Но, уж если что пошло-поехало, так запросто кончиться не могло. Да и не кончилось. Олеся, то ли сдуру, то ли в благодарность за заступничество, ляпнула, не дай бог! Великого ума женщина, хоть и с пресловутым дипломом.

– Как же, звездочки! Тоже мне, лирик выискался, из села Задрищенского! – (И это интеллигенция). – Я-то знаю, чего ты с Никой выходил! На Наташку глаз положил, вот вы и разбирались – чтоб друг дружке не мешать! Да ты его в сердцах-то и прибил!

Вот так. Задним умом мы все крепки. Олеся после уж одумалась, чего сказала. При живом-то чужом муже, Антоне Сергеевиче Ливадине. На любимого человека Нику, уже покойника, на компаньона его, пока в здравии, на жену Антона, тут же присутствующую…

Ну, за Наташу я был спокоен. Она, впрочем, поступила в точности так, как я от нее и ожидал. Книжку, что читала (между прочим, Кафка – она его обожает, особенно «Зaмок»), тихонько отложила, ножки свои, зависть всех моделей, с лежака спустила и в шлепанцы на шпильках острых обула. И пошла себе с пляжа, так никому ни слова и не сказав. Мол, сами разбирайтесь. Я тоже поднялся, покрутил пальцем у виска – в сторону Олеськи, конечно. И поспешил вслед за Наташей. А Ливадин мне только вдогонку поглядел просительно, дескать, помоги и успокой.

– Тебя проводить? – подбежал я к Наташе. Обидно, что на шпильках, хоть они и красивые, все в золотых стразах и с перышком на боку. Только на полголовы выше меня теперь.

– Проводи. До бара. Я в номер не хочу, – немного капризно сказала она.

И мы пошли. До бара. Нам вслед, я видел это, смотрел Юрасик. Ревниво смотрел. Куда это мы пошли? А как увидел, что не в номер, так отвернулся. У шезлонгов теперь было все спокойно. Как в последние мгновения перед вселенским землетрясением.

Но чтобы было понятнее дальнейшее, мне придется отступить несколько в сторону и объяснить хотя бы, кто такой этот Юрасик и откуда он вообще взялся в нашей компании. Не долго, но пару слов все же сказать надо.

Глава 2

Голубчик

Это случилось год назад и как бы само собой. Обычное дело для того круга людей, в коем вращались оба моих близких друга. Дружбу мы делили одну на всех, хоть и в неравной степени, а вот жизненные занятия наши различались и бизнес у каждого был свой. А в бизнесе – известное даже мне обстоятельство – часто случаются всякие слияния и расхождения интересов, к взаимной выгоде одной или обеих сторон. Вот Ника и связался с этим Юрасей. Деталей я не знаю, а только решили они, что вместе им плыть далее выгодней. Автопром сам по себе сфера крупных капиталов, и одному в нем, видимо, несладко.

Договорились Юрася с Никой, кажется, пятьдесят на пятьдесят, и новое совместное дело их пошло. И возможно, принесло бы вскоре ощутимого и жирного порося. Если бы не случилась теперь смерть Ники.

Но тогда, пока все были еще живы и здоровы, произошло одно событие. Не сразу, а как-то постепенно. Мы и не заметили даже поначалу, а после уж неудобно стало возражать. А только Ника Пряничников взял и ввел своего компаньона в наш дружеский круг. Было нас пятеро, а стало шестеро. А главное, никто появлению Юраси особенно не радовался, Тоша Ливадин так меньше всех.

И ведь Ника не специально это сделал. Я уверен про себя, что он даже и не намеревался водить дружбу с компаньоном вне офисных стен. Только тут уж надо было знать Юрасю. Поразительный тип, но и типичный в своей поразительности. То есть, в смысле, мама моя, Августа Романовна, в обморок бы упала прямо на пороге, приведи я такого Юрасю в дом, и дивилась бы после, что люди вроде него вообще есть на свете. А их на самом деле много. Просто раньше они кишели промеж себя где-то в нижних общественных слоях, а если кто из них и достигал высоких горизонтов, то всячески старался мимикрировать и сойти за своего, то есть, как минимум, интеллигента во втором поколении. А в настоящее время все перевернулось, и основательно. Волна перемен, кои принято называть общественными, подняла их из глубин, что аж до самого дна, и вынесла на поверхность. И в таком великом количестве, что не нужно стало уже им обращаться хамелеоном в чужой цвет, а можно было существовать, как есть, и никого не шокировать, потому что вокруг много оказалось им подобных.

Вот и к нам временно прибился один такой, Талдыкин Юрася. Откуда он взялся вообще, я, честно говоря, запамятовал. То ли из Комсомольска-на-Амуре, то ли из захолустного Усть-Каменодрищенска. В общем, из чего-то крепко мещански-провинциального. И не в смысле тихой провинции, навевающей мысли о палисадничках и деревянных домиках с петухами на крышах, где вокруг и природа, и огород с колодцем, и старая церковка, помнящая еще набаты при монгольском нашествии. О нет, то была провинция иная, сталинский новодел, помесь малограмотных энтузиастов с бывшими зеками, искажавшая в себе вести из большого мира до совершенной неузнаваемости. Где символом достатка были магазинная водка на столе и грубый отечественный литой хрусталь в буфетах, клетка в прокопченном бетонном курятнике, жалованая за заслуги от производства, да дрянной кассетный магнитофон, заводимый в праздники непременно так, чтобы стены дрожали. Впрочем, пили там и не в праздники, а часто и просто так, от тоски, которую сами не сознавали, и оттого ссоры и драки никого удивлять не могли. И отношение к женской части населения у мужской половины преобладало чисто утилитарное, чтоб было с кем спать и чтоб было кому на них горбатиться, в смысле приготовить и постирать, а более ничего и не имелось в виду.

И конечно, когда наш Юрася Талдыкин попал, что называется, в большой свет (а как попал, о тех способах вам известно не менее моего), да еще с деньгами попал, и огляделся, и обнаружил многих, на себя похожих, то оно и вышло, как в народной поговорке про свинью, – которую за стол пустили.

Ему, кажется, и в мыслях не являлось, что он, Юрася, – компания для Никиты Пряничникова и его друзей неподходящая. Что кто-то может не хотеть и брезговать даже его обществом. Как же?! Ведь у него и деньги, и за деньги дома, тачки, бабы, и все как у всех, в его понимании, конечно. Юрася полагал, раз Ника его партнер и, стало быть, ближайший человек в бизнесе, значит, тот все свое время делить с ним обязан. Закон стада. И бедному Никите ничего более не оставалось, как позволить Юрасе притащиться следом на хвосте в наш узкий круг. Потому что слов «неудобно» и «стеснительно» и прочих намеков тот не понимал. Не специально делал вид, а не понимал в действительности. Он получался по-своему счастливый человек.