Андрогин

Андрогин
Алла Дымовская

Фантастическое произведение, как модно ныне говорить «актуалочка», утопия-антиутопия, все это клишированные и мало объясняющие суть словесные сочетания. А в чем же суть? В весомой вероятности того, что хвалимый электронный революционный мир, виртуальная прогрессивность которого кажется неоспоримым фактом, может привести к чудовищному антипрогрессу самого человека как разумной личности, сделать его незначимой и маловлиятельной своей частью. Бестолковые попытки вырваться из ловушки логично доводят до бестолковой же, но вполне реальной жестокости, уже ничем неоправданной. Запереть Спасителя в космическую малоубедительную банку и ждать от него, как от испытуемого паука, разрешения катастрофы – знакомо? Еще бы! Это про нас, если не сегодняшних, то завтрашних. Посмотри себе в лицо и подумай…

Алла Дымовская

Андрогин

– От смерти нет в саду трав…

– Нет. Но сам сад должен быть…

    В. Орлов «Аптекарь»

Пролог

ПРЯНИЧНЫЙ ДОМИК. «Протокол Б. Задействовать протокол Б. Оправданная необходимость.»

– Кто будет за это отвечать? Конкретно кто будет за это отвечать? – старческий голос. Глухой, могильный. Неужели Генерал? Ему-то какая разница? Настолько дряхлый, что и в отставку бессмысленно, сразу на мемориальное кладбище, с салютом и оркестром. И надо же, переживает. За репутацию? Или за гладкое кресло под лампасной задницей? И то и другое Генерала равно не должно волновать.

Позвольте-ка… постойте… она случайным образом выразила свою мысль вслух? Клятая задумчивость. Когда столько одновременно нужно удержать в голове. Как же тут удержать язык? Непроизвольно сорвалось. Что же, Советник, пока молчала, ты стоила золота, теперь грош цена тебе будет, если не… впрочем, ты права, на все сто, права. И нечего стесняться. Именно, протокол Б.

– Простите, Генерал. Отвечать перед кем? – ухмыльнулась. Злорадно. Хотя и не хотелось по-настоящему обижать старика.

– Перед народами. Перед Советом. Перед Гуманитарной Взаимопомощью. Перед воинской совестью и перед чистой честью.

– Наоборот, перед воинской честью и чистой совестью. Вы спутали, Генерал, – ага, вмешалась наука. Носатый смуглый черт, Академ-президент, жестокая сволочь, маму родную замордует, чтобы узнать почему дрянная элементарная частица не преобразуется нужным ему, Академ-президенту, образом, при сверхвысоких энергиях. Или сверхмощных полях. Как-то так. Не суть. Все равно, безжалостная морда и мизантроп. У него даже кота-рыбок-попугайчика нет, не то, что жены и детей. И матери, кажется, тоже нет. Одни дырчатые n-мерные структуры, обалдеет скоро от них совсем. Но протокол Б он поддержит, суп без соли! Поддержит избиение младенцев заодно, если покажется, что будет польза. Кому? Или чему? Его поганым дырчатым структурам. А хотя бы!

– Вы имеете нечто против воинской чести? – а Генерал-то завелся. О чести с ним лучше не надо, тут он собаку закопал, которую любил.

– Против вашей, Генерал, конкретно ничего. И конкретно вы отвечать ни за что не будете. Ни своей честью, ни даже карманом. А он над честью практически всегда одерживал верх, – клюнул бравого вояку Академ-президент, в самое-разсамое досадное место клюнул. Скандал с десантными «шнуровочками» еще свеж в памяти, надо же, миллион «чипованых» сапожек и все правые, на смех курам!

– Я бы попросил! В выражениях! Постеснялись бы, молодой человек! – для Генерала любое лицо младше семидесяти молодой человек.

Улыбнись, Советник, но вбок, скоси свои сильно черненные глаза в тот самый протокол Б, нарочно, словно именно в секретной и опасной служебной пласт-бумаге углядела внезапно нечто забавное. Так-то! И держи себя в руках!

– Успокойтесь, господа. К чему? Распри. Взаимные обиды. Обвинения. Я понимаю, решение непростое.

– Чреватое! – а вот и Социолог, но ее не страшно, она мягкий оппонент, гнутый, как ножки рояля, тявкает порядка ради, в такт.

– Опасное, – бурчание из-под ковра, это Синоптик, пророк, иначе не назовешь, и не погоду он предсказывает, как бывало раньше, нет. Объединенная Лига Синергетики, чья-то дурная шутка: какова будет потребность в полихромных мембранах через девять десятков лет? И тому подобная предсказательная чушь. Тут не знаешь, что будет через девять минут! Советник кивнула в ответ. Все равно. Синоптик, это так – куда ветер дует, ему что? Работает исключительно вилами по воде, поди проверь, через полвека, если доживешь. Сократилась ли популяция полярных моржей на четверть процента из-за неравномерного гендерного распределения базового туристического потока? Ага! То-то же! И не поспоришь! И не надо. Такие люди тоже нужны. Турусы разводить. Без них в управлении человеческой массой никак, кто же будет, в случае чего, пожар тушить? Словарным запасом и цифровой галиматьей? Пусть сидит.

– Опасное. Да. Чреватое? Для нас с вами – сильно сомневаюсь, – успокаивай, успокаивай, госпожа Советник, убаюкивай, деваться все одно некуда, ни им, ни тебе. Согласятся. Побарахтаются, и согласятся. – Разве для системы в целом, что вы скажете, Синоптик?

– Это стратегически трудный вопрос, – и без тебя знаем! Вот болван!

– Господа, господа! Черт вас дери напополам совсем! Не разбив яиц, не приготовишь омлет! В науке по крайней мере так! – Сопливый, вечно шмыгающий простуженный гад, южный человек, а климат тут у нас, северный, однако, попробуй возрази, когда Академ-президент! Ему, что яйца, что куры, что житие и бытие, он не садист, нет, он равнодушный убийца живого, если чья-то смерть пойдет на пользу очередной абстрактной теории. Но сейчас они вместе пересекают гиблую пустыню на одном верблюде-бактриане, хотя и на разных его горбах. И яйца у Академ-президента есть, стальные, непрошибаемые, так запросто не врежешь. Хорошо, что он не враг.

– У нас действительно нет выбора, – а его взаправду нет, Советнику ли не знать? – Положение критическое. Конкуренция сошла на нет, прогрессисты копаются в мелочах, мы живем вчерашним днем. А впереди – что ждет нас впереди? Я и без вас отвечу, Синоптик. Застой, упадок, это буквально завтра, а послезавтра в гражданском обществе начнут резать друг друга. На станциях, и на Земле. «Горячие точки» в экономике мы уже не в состоянии гасить. Некем и нечем. Все разваливается на глазах. Протокол Б, возможно, не панацея. Но это наш шанс! – короче, короче, Советник, не углубляйся в лозунги. Только по существу. – В конечном итоге, пострадает очень незначительное количество людей. Но так было всегда, одни терпели ради других, и часто против воли. Академ-президент прав, иначе не приготовить омлет.

– Это печально, – как мило с ее стороны, бедняжка Социолог, ей нелегко. Главные шишки, в случае провала, падут, в том числе, и на ее Комитет.

– Да. Мы все будем скорбеть. Душой, – вдобавок носатый Академ-президент даже кивнул, будто клюнул, эмоционально он абсолютный нуль, но кивнул. Обстановка разрядилась.

– Я не дам вам времени на раздумье. Пустая трата. Голосуем теперь же. И голосуем открыто, – это, чтоб в сторону не вильнули, у нее на глазах совсем другое дело, чем украдкой набрать «за» или «против». Психологический эффект. – Считаю только до пяти… раз…

Так. Одна рука, две… Все, за исключением Генерала, плешивая обезьяна! Большинством голосов, тем не менее.

– Вы, Генерал, решительно против?

– Я? Я воздержался. Нет, не против. Нет. Но воздержался, – старый пердун! За посмертную эпитафию, что ли боится? Пообещать военный похоронный парад и отдельный мавзолей. Обойдется.

– Итак, свершилось. Секретный Протокол Б отныне считается принятым. Желаю удачи господа.

Сворачивай этот балаган, Советник. Спокойно. Кто вспомнит через двадцать лет? Через тридцать лет? Если все получится. А если нет, тем более. Будет уже не до воспоминаний. Но в том и состоит искусство правителя, чтобы ради блага всего человечества порой совершать бесчеловечные поступки. Explicit! Одним словом, дело сделано!

Часть первая

Логи, чащобы, буреломы, которые не перейти

ГЕНЗЕЛЬ. Молчание пустоты. Шелест звезд. Чувственная нереальность. Запредельная бесконечность. Пошлость и банальность. Гадость. Кто по-настоящему жил, вращался, ел, спал, дышал в строго размеренном пространстве мультиплексной космической станции, тот знает. Какой цветистый ярлык ни навесь, какой пышнозвучный эпитет ни прилепи, все будет ерунда, и все будет ни о чем. Потому что, в самом человеческом языке нет иных понятий бесконечности, кроме «бес-конечности», и нет иных определений нереальности, кроме «не-реальности», чувственные они там, или запредельные. Он, доктор истории этики и философии языка, Вий Иванович Подгорный, все это знает тоже. И есть ему с чем сравнить. Однажды… Однажды он погружался в океане, глубоко, на самое дно. Плановая экскурсия, Малые Зондские острова, Яванский жёлоб, призовое развлечение для студентов-старшекурсников, победителей лингвистического бега в мешках от «Дрим уолд сценикс». Он занял второе место, по справедливости, должен бы первое. Но учредители сочли более крутым вариант разговорного сленга реактивных эльфомагов, который немедленно ушел в сериальную экранизацию, чем заумный, хотя и виртуозно-нарративный базис для цивилизации с нулевой гравитацией. Одним словом, Болливуд, что с них взять? … Ах, все это не существенно, все это перипетии прошлого. И само погружение он вспоминал с умилением только здесь, на «Лукошке» – простоватое название для полностью автономной, семикилометровой в обхвате станции, но времена «Прогрессов» и «Аполлонов» давно прошли. Посчитали – неуютно. И тоскливо. Теперь, однако, «Лукошко», и «Питер Пен», есть «Синдбад», «Карагёз», еще «Чихуахуа», «Цилинь», и тому подобный «фольклор». А размашистой героики нет. Не требуется. Потому как, уже не передовой форпост для первопроходцев, исследователей, испытателей, изыскателей, бла-бла-бла, а многие вполне обыкновенные люди, не слишком и тренированные, долгими годами этак-то, болтаются, в условиях искусственной гравитации и натуральной радиации, так на кой черт им «вояджеры» вкупе с «салютами», фейерверки, что ли со скуки устраивать? Будь его, доктора Подгорного, воля, он бы свое обиталище назвал. Еще как! Устьвымлаг-пять, или вроде того, хотя, конечно, здесь комфорт, и заключенный только один, он сам, поддельный, в настоящих не довелось – перекреститься и сплюнуть! – разве понаслышке, от коллег-историографов … м-да… о чем, собственно, речь? Ага!… Тогда, вблизи острова Бали, погружение, без преувеличения в бездну, глобального, переворотного впечатления не произвело. Во-первых, он был молод, а стало быть, никак не смог бы признать, что именно это переживание есть самое грандиозное в его жизни, нет-нет, главное ждет впереди, за поворотом, и нарочный скептический настрой убил песню, подводная одиссея показалась так себе. А во-вторых, чего греха таить? Его мутило. Тогда мутило сильно, и не из-за качки. Какая качка на океанском дне? Но праздновали всю ночь, наутро экскурсия в экспериментальном батискафе, никто не сообразил в кураже, что в тестовом режиме, как лабораторные кролики, дескать, студенты сдюжат все, подмахнули отказ от претензий не глядя, подумаешь? Ничего особенного. Ничего особенного с ними и не произошло, кроме жесткого похмелья. Так оно и на суше дало бы себя знать… В похожих на предынфарктную линию кардиограммы, обрывистых, путанных скалах морского дна присутствовали темнота, молчание и бесконечность, а уж нереальности было хоть отбавляй. Он думал – то же самое, когда впервые очнулся от беспамятства на «Лукошке» и земные сутки спустя самостоятельно вылез в панорамный колпак. То же, да не то же. Темнота и немота были разные. Тут и там. Там – каждый кубик океанической воды, каждый ее пласт под завязку и битком были набиты самой невообразимой, бурной, свирепой жизненной силой, она кишмя кишела в воровских лучах прожектора, нагло плюя на чудовищные сжатия и растяжения, на цельсиев нуль и на световую непроницаемость. Ты чувствовал ее, ты будто бы осязал через многослойно-сотовое, кристаллическое стекло, ты думал – как хорошо, что все эти чудовища скрыты здесь во тьме, только дай им волю наверху, в клочья разорвут, импульсная пушка не поможет, если вдруг решат они выйти вдругорядь из мирового океана. Но все равно и чудища были свои, родные, белковые, протеиновые, аденозин-трифосфатные. Так было там. Иначе есть тут – пустое, без жизни, пространство оно именно что пустое, несмотря на заблудшие космические тела и жесткое, все обнимающее излучение. О нем нечего мечтать, его нечем заполнять, в нем нет вообще никакого нечто, которое подплыло бы к тебе, важно, агрессивно, любопытствуя мимоходом или жуя свою жертву, махнуло бы плавником, хвостом, щупальцем, чешуйчатой лапкой, и уплыло по неотложным водным делам. Так что разница есть, и разница эта огромна, открытый космос и бескрайний океан не одно и то же, как жизнь и смерть, они не отражаются друг в друга, но где и когда обрывается первое, только там и тогда происходит обнуляющее само себя второе. Любить космос – абсурд, можно полюбить адреналин и тяжелую работу, ощущение боевой передовой и перманентное чувство «ух я, орел-мужчина!», возможность нового познания и даже банальную карьерную перспективу, но полюбить мертвую пустоту? Все равно как живому существу полюбить собственную безвозвратную погибель…

Однако, половина девятого, если он не встанет прямо сейчас, и не поспешит с утренней оправкой и моционом, то к нему в камеру, – надо же, кстати оговорился! – к нему в апартамент «Балкария», класса «суприм-эконом», начнет ломиться Рукосуев.

Свои рассуждения доктор Подгорный вел – зачем скрывать и от кого? – не вставая с пышной кровати: гостиничный Ренессанс, пластическое красное эрзац-дерево и металлокерамическая бронза, зато резьба и литье, высший штамповочный сорт, декор эпохи ранних Тюдоров – тосканская основательность, разбавленная угловатостью северного несовершенства. В постели мысленно обозревать было легко. И сладко-одиноко – в считающиеся за ночные, часы законного отдыха к Вию Ивановичу никто не лез, не дергал, не ерундил с вопросами от ефрейторского усердия, – это было его время, на которое он, вообще-то, не имел права, только на оздоровительный сон, но поди проверь, беспокоить доктора не полагалось по уставному психо-схоластическому канону, тратить же бесценные девять личных часов на то, чтобы безмятежно дрыхнуть в синтетических недрах кровати-ковчега, слуга покорный! На это он не подряжался. На все остальное, честно говоря, не подряжался тоже, но Вия Ивановича не спросили, а вот девять часов были его. Коронные. Неприкосновенные. Частнособственнические. Спал он, разумеется, тоже. Но много ли надо было ему? И что хорошего мог он увидеть во снах? О живом океане он располагал лишь вспоминать, разворачивая в размытую фантазию вещи действительные, придавая им оттенок того, чего никак не могло быть, увеличивая чудовищ и преуменьшая до размеров точки жизненное пространство батискафа, вроде бы и нападение разящих челюстей смутно мерещилось ему? Было? Нет? Казалось, будто бы да. Но океан никогда не приходил к нему в сновидениях, и вообще ничего хорошего к Вию Ивановичу не приходило по ночам, может, оттого, что ночи те были ненастоящие, и были нежеланные. Только несвязные, отдельные картины, даже не кошмары, а так, нудный серый дождь, путанная лестница в сырой водораспределительный погреб, какие-то трубы, с них капает, капает, и опять постылая морось улицы, без домов, без крыш, без тротуаров, искрошенная проросшей травой ребристая плитка и лужи, дырявый башмак, конфетный фант плывет лодочкой, кружится, кружится на одном месте. Однако, все это заунывное однообразие успокаивало, позволяло толком выспаться, отдохнуть. Выкроить пару часов, и размышлять, вспоминать. Если бы не Рукосуев.

Рукосуев воистину, был наказанием божьим, хотя и к богу, и к его наказаниям доктор Подгорный относился скептически, не то, чтобы не верил совсем, скорее, не доверял. Как не доверял никакому частному объяснению чего бы то ни было, особенно, если объяснение это объявляло себя последней судебной инстанцией и пределом бытия. Вий Иванович вообще не любил нарочных границ. Оттого пострадал. Страдал он и поныне, но без Рукосуева, возможно, страдания его были бы менее тяжки, или, если угодно, доктор Подгорный усилием воли представил бы их себе сущей пустяковиной и соринкой в глазу. Хотя, если разобраться, Рукосуев вовсе не имел злого умысла против доктора, он был ответственный комендант станции, лицо уполномоченное и облеченное властью, справедливое, хлопотливое, ретиво следующее инструкции, и ничего более не желающее, кроме буквального исполнения предписанной к исполнению буквы. Вдобавок был он, с точки зрения Вия Ивановича, неутомимый и неизлечимый, толстокожий и непроницаемый, как абсолютно черное тело, болван-энтузиаст, которому нипочем невозможно раскрыть глаза на это его, особенно неудобное свойство. В роли аниматора-затейника в интернате для трудновоспитуемых он был бы незаменим, и кто знает, пользовался бы успехом? Чего стоили одни его «веселящие» вопросики-ответики: «Как отличить правую и левую ноги? На левой ноге большой палец с правой стороны!» От подобных познавательных шуточек у бедного Вия Ивановича начиналась натуральная аллергическая чесотка, и не в правом пальце левой ноги, и не в левом на правой, но едко слезились глаза, неприятно свербило в носу, и даже пыталась проявиться перхоть. Впрочем, всех остальных обитателей станции Рукосуев устраивал, никто не думал пенять на судьбу за такого коменданта, напротив, его даже любили, снисходительно, будто верного цепного пса, бдительно выглядывающего из будки за кость. Любили все. Кроме Вия Ивановича. Для него Рукосуев был сущая ходячая чума, казнь египетская, одновременно Буриданов осел и Валаамова ослица – само присутствие его, даже и вдалеке, портило сладкие предутренние, предпобудочные часы, мутило мечты и затеняло мысли. Словно наведенная колдовская порча – доктор Подгорный не мог выставить вон ответственного коменданта из своей головы, с затаенным содроганием ожидая очередной с ним встречи, неизбежной, как возвращающийся маятник из рассказа Эдгара Алана По. Но… пора было и честь знать. В смысле – вставать, одеваться-умываться, а там, что бог пошлет.

ГРЕТЕЛЬ. «Седьмое мая. Опять пришла бессонница. Опять отвратительно гудящая голова. Целый день буду как задыхающаяся на берегу рыба. Какая рыба? Например, камбала. Плоская, с глазами на одном боку, серо-сизая, несчастная. Но себя не жаль. Потому что, все равно. Если целый день я стану думать о спасительной ночи и что мне непременно повезет уснуть, я не переживу. Не переживу как раз этот самый день. Сойду с ума. Навсегда. Что может быть нелепее, чем спятить на орбитальной солнечной станции? Меня даже в лечебницу не отдадут. Вот и останусь здесь, стращать народ, так им и надо! До ближайшей психбольницы два года и семь месяцев, интендантские же, автоматические челноки для перевозки туда-сюда живых существ не предусмотрены. Снаряжать отдельную команду, чтобы вернуть спятившего «ката» домой? Выделки не стоит овчинка… Кх-ууу-мм!… Алло-алло-алло!… Пронто-пронто!… Так. Перенастройка записи. Черт, ай-джи-пи, накрылся? Что такое? Просто у меня клипса отклеилась. Не тереби все время! Не тереби все время мочку уха! Сто раз себе говорила. Замусолила крепление, а новый комплект не выпросишь… Алло-о? Проверка: на Луну-у без меня-а не лети-и-и, не лети-и-и! Порядок. Так вот, новый комплект. Не выпросить. Все Люцифериха, очень ей не по вкусу мои размышления-разговорчики а-ля «сама с собой», но стоп. Шалишь, моя милая. Полномочий у тебя нет. По уговору. И вообще. Личное пространство не запрещено руководством по моему использованию, то есть инструкций на сей счет никаких не имеется. А что не запрещено, то – извините, подвиньтесь! Поэтому, будьте любезны, мадам, отвалите-ка вы в сторонку по-хорошему. А то что? А то будет неинтеллигентно. Пошленько будет. И смешно… Фырчит на меня изо дня в день, будто избалованная кошка, которой отдавили лапу, но пристает все же меньше, мой ай-джи-пи не видать ей, как свои юные годы, Люцифериха это, по счастью, смогла уразуметь. Отыграется на другом, она может. Они все могут. Ну что же, как говорится, бог в помощь!

– Вам пора. Пора на выход! Вы слышите меня? Мендл? Вы нарушаете внутренние правила. В который раз!

А этот трубный глас – это Бран. Надзиратель. Надсмотрщик. Сапог. Еще и влюблен в меня. Он так думает. А меня от него тошнит. Бран это знает. И потому отчаивается.

– Мендл? Я вам говорю. Почему я должен…?

– Вы не должны. Сами вызвались – вот и терпите! Вечный патрульный.

– Я несу общественную обязанность.

– Интересно какую? Досаждать мирным людям, которые знать вас не хотят?

– Вы не имеете права, Мендл. Оскорблять меня.

– Я на все имею право. Потому что, у меня вообще никаких прав нет. Я могу наплевать на вас, а вот вы, Бран, наплевать на меня не можете.

– Ваше дело. Хотите, сидите взаперти целый день. Только это глупо. И голодно…. Я пошел, Мендл???

Обиделся. Зря, конечно, я напустилась на него. Бран не виноват. И никакой он, если честно, не надсмотрщик. Он бывший сержант группы «воздушный антитеррор», некогда приписанной к порту Ванкувер-1. Здесь, на «Гайавате», он отвечает за навигацию. Поясню. Следит, чтобы никто не входил без спросу в опечатанную рулевую рубку, куда и с разрешения никто не станет входить в здравом уме. Зачем? Сплошная самокомпенсационная автоматика, жужжащая на границе с ультразвуком, жара за пятьдесят градусов и ядовитые испарения ферромагнитных охладителей. Я полагаю, на Марсе без скафандра легче выжить, чем в этом осином гнезде. Но Бран следит, и бдит аки Аргус. Чтобы никто не входил. Да! Еще он дважды в день, то есть, дважды за двенадцатичасовую смену отмечает режим «без происшествий», и натурально удостоверяет сие действие собственноручной подписью. У него плохо получается. Потому что писать он почти не умеет совсем. Только набирать электронный шрифт одним пальцем или по голосовой команде. Я видела однажды как он с усилием карябал стилом по силиконовой проверочной планшетке – Бр-ра и дальше какая-то пьяная молния. В общем – бррррр…