Свидетельница

– Да ладно, Санек, айда играть. У нас в интернате все так говорят, как мы.

И они были правы. Мне было интересно, как поведет себя Шадт. Он часто приносит в класс игрушки и сладости, делится со всеми. Меня всегда занимал вопрос – он таким образом хочет утвердиться среди них, или им движет что-то другое?

– Но вы же не всю жизнь будете жить в интернате! – горячо возразил Саша. – Вы же вырастете, будете работать где-нибудь. Жить среди обычных людей. Если вы не изменитесь, вас просто никто понимать не будет.

Мальчишки озадаченно молчали. Вероятно, Шадт навел их на размышления.

– Ну вы хотя бы послушайте, как вокруг люди говорят. Ну там… в магазине, в больнице…

– Мы чё, больные? – хохотнул Саенко, но Ширяев не поддержал его.

Сквозь щель в приоткрытой двери я видела, что он слушает Шадта открыв рот. На лице Ширяева отражался сложный мыслительный процесс.

– Ладно, айда играть, мы не будем материться. Да, Димыч?

Саенко кивнул.

Шадт вернулся к ним за парту, и игра продолжилась.

Я взялась за ручку двери, но увидела, что по коридору ко мне торопливо направляется завуч.

– Светлана Николаевна, вы не сдали сведения по прогульщикам!

– У меня один. Скворцов с прошлых выходных отсутствует.

– Так что же вы тянете?

– Надеюсь, что сегодня появится.

– Если не появится, придется навестить в выходные. В понедельник мне доложите, Светлана Николаевна.

Кондратьева развернулась и застучала каблучками. А по коридору мне навстречу уже неслась Карина Грошева. Я нырнула в класс.

Конечно же, Скворцов не пришел. Мои выходные летят псу под хвост!

* * *

В субботу я отправилась разыскивать Скворцова. С собой потащила Ксюшку – долг платежом красен. Не только мне сломя голову мчаться по ее первому зову. У меня имелась бумажка с адресом ученика, и это, конечно же, оказалось у черта на куличках. Улица Заовражная, 91. Одно название уже навевало тоску и безнадегу. Это где-то за пределами Простоквашино, за заводом, за переездом, в частном секторе. Пока доберешься, ноги переломаешь.

Я приготовилась к тому, что моя подруга начнет ныть еще до переезда, но ошиблась. Она не замечала трудностей пути – вчера ей позвонила Рыжая. Правда, Ксюша не знала, что она рыжая. Она называла ее «эта сумасшедшая».

– Ты бы только послушала, что она мне говорила! – вещала Ксюша. – Она мне угрожала!

– А ты что?

– Я послала ее.

– И правильно.

– Она сказала, что наведет на меня порчу!

– А ты и испугалась!

– Я же ее не знаю. Может, она способна на такое?

– Глупости.

– Как ты думаешь, Вадик действительно с ней спит?

– Ну… может, раньше, до тебя?

– Я тоже так думаю.

– Ну и плюнь на нее.

Но моя подруга была под сильным впечатлением от разговора и всю дорогу возвращалась к этой теме.

Мы вышли туда, где за покосившимися заборами торчали ветхие, давно не крашенные «засыпухи» – дома, сколоченные из древесных плит, в прогал между которыми насыпаны опилки. Временное, «понарошковое» жилье, все равно что из бумаги.

Улица Заовражная колбасилась, как могла, – яма на яме, кочка на кочке. Мы ныряли в эти ямы, обходили и перепрыгивали кочки. Мы дошли до конца улицы, но так и не обнаружили дома с нужным номером.

Во дворе крайнего дома женщина развешивала белье. Белье выглядело серым, непростиранным, как и сам пейзаж.

– Вы кого ищете? – обратилась она к нам.

– А где дом девяносто один? – прокричала Ксюха.

Женщина пожала плечами.

– Скворцовы где живут? – присоединилась я.

– Скворцовы? Дядя Ваня, что ли? Да вон его домушка. – Женщина показала на убогое строение, прилепившееся к оврагу, которое я поначалу приняла за баню. – Вон, видите дымок из трубы? Значит, дома. Да дядя Ваня-то всегда дома, ходит плохо, да и слепой почти. Вот Анька, дочь его, та как ясно солнце – то появится, то умотает куда. Давеча идет опухшая, с синяком, пальто без пуговиц… Срамота! А ведь училась как в школе-то! На Доске почета висела.

Ксюшка потянула меня за рукав. Мы пробрались по узкой, кое-как протоптанной в снегу тропинке к покосившемуся строению. Я осторожно постучала в окно. На мой стук выглянул старик, заросший бородой, будто мхом. Он таращился в окно и шамкал губами. Я поняла, что он нас не видит, и шагнула к двери. Ксюшка посеменила за мной.

Чтобы попасть в избушку, пришлось наклониться. В темных сенях пахло прелыми тряпками и мышами. Впереди имелась еще одна дверь, обитая клеенкой. Я толкнула ее.

То, что открылось нашему взору, даже с натяжкой нельзя было назвать жилым помещением: стены, оклеенные газетами, лампочка, сиротливо свисающая с закопченного потолка, единственная кровать с ворохом тряпья на ней. Сквозь щели в ветхом полу чернела пустота.

Старик, что выглядывал из окошка, ковырял кочергой в печке. Оттуда порциями вырывался черный угольный дым и хлопьями разлетался по комнате.

– Я тебя на улице подожду, – сказала Ксюшка и поспешно вышла наружу.

Скворцов сидел за занавеской, в закутке у печки, и чистил картошку.

– Здрасьте, – смутился он.

– Здравствуй, Паша. Ты болеешь?