Гнев пустынной кобры

Когда крест с телом подняли и стали опускать в яму, Зенон очнулся. Весом тела ему сдавило легкие, рот судорожно раскрылся. На прибитых ногах он приподнялся, чтобы сделать вдох. Несколько секунд держался, громко втягивая в себя воздух. Кожа на тощих ребрах растянулась до предела. Изо рта вырывался глубокий, нечеловеческий стон. Вдох, другой – плоть по залитому кровью бревну скользит вниз до нижней точки. Хрип. Глаза неестественно раскрыты. Легкие придавлены грудной клеткой.

– Вот так! Вот так! – излучая животную радость, кричал Шахин. – Вверх, а потом снова вниз. Вверх и вниз. Какое незабываемое зрелище! – Он чиркнул спичкой и поджег перья. – Какой божественный свет, а! Какая чудная лампа! Жаль, что сейчас не темное время суток. И это не мой любовный будуар! Что, больно тебе, тварь?! А мне не больно?! Это ведь один из твоих выблядков наставил мне рога! А знаешь, тварь, чтобы закончить мучения, римляне ломали распятым голени. Но ты не дождешься такой милости от меня. Вверх-вниз. И так до тех пор, пока сам не издохнешь.

Зенон еще несколько раз приподнялся на кресте и затих в нижней точке, совершив невероятное усилие над собой. Смерть пришла от удушья довольно быстро, не позволив палачам насладиться мучениями. Огонь мелко подгрызал его бороду и пучки седых волос на голове. Ему было уже все равно, что происходит вокруг. Душа, подброшенная порывом горного ветра, отлетала к чертогам Творца. Куриные перья вместе с колючими искорками вязко клубились в солоноватом воздухе. Море и человеческая кровь состоят из соли. В этом великая загадка Творца.

Раздосадованный подполковник сплюнул себе под ноги.

– Эр-онбаши Калыч! – позвал Шахин.

Бравый тридцатилетний капрал вырос из клубов дыма, глубоко шмыгая носом и поправляя форму.

– Я здесь, господин подполковник!

– Вы, как вижу, время зря не теряли! Ну и каково на вкус греческое мясцо? – Шахин подмигнул. – Не отказывайте себе в этом удовольствии. Когда насилуешь на войне, это не то, что покупаешь в доме терпимости. Совершенно другие специи, не правда ли? Чувствуешь себя полноценным мужчиной. Кстати, у меня нет предрассудков по поводу полов. Лишь бы было полезно для души и здоровья! – Подполковник снова подмигнул.

– Все во имя Аллаха, господин подполковник!

– Ну-ну, полноте. Иногда нужно подумать и о себе. Мне здесь больше делать нечего. Остаетесь за старшего. Но не переусердствуйте. Двадцать повешенных, и не более. Женщин можете… да всех. Будет больше поводов их потом истребить. А пока хватит и этого.

– Так точно, господин подполковник!

– Ну, в добрый час, капрал.

Шахин пошел по направлению к лагерю, довольно пощелкивая хлыстом о голенище краги. Вслед за ним катилась, запряженная конем-тяжеловозом переполненная телега награбленного добра. Охрана, которая плелась, обступив начальника, недовольно посверкивала глазами в его сторону – им сегодня ничего не достанется!

– Ничего, ребята! Обещаю, что в следующий раз все лучшее заберете вы!

Шахин, прищурившись, посмотрел в небо, где самолет Челика описывал дугу над дымящимся греческим селом.

* * *

Летательный аппарат Ахмета Челика «Фоккер Таубе» далеко не являл собой чудо по последнему слову техники. Выпущенный за год до Первой мировой войны, моноплан обладал мощностью 75 л.с. и использовался в основном в нуждах разведки. Пилот мог атаковать неприятеля только с помощью револьвера и ручных гранат, ящик с которыми прикреплялся к правому борту. Но тем не менее преимущества были налицо: за час моноплан мог облететь территорию, которую лошадь преодолеет в лучшем случае за сутки. А в условиях горной местности просто был королем всех наблюдателей. От него невозможно было укрыться даже в самых труднодоступных местах. С появлением таких аппаратов ни гора, ни река, ни камыш не являлись больше надежным укрытием. Спрятать мог только густой, высокий лес или плотный туман. Но и недостатков у первых машин тоже было много. Они часто ломались, легко сбивались из обычных ружей, поскольку отсутствовала какая-либо защита, кроме бортовой фанеры. Боялись дождя, снега и сильного ветра. Пилоты часто обмораживались на больших высотах, а на низких любая помеха с земли, будь то птица или обычный легкий мусор, могли вывести аппарат из строя. И все же при всех минусах, подразделение, имевшее небесную машину, заметно превосходило любого неприятеля.

В то утро Ахмет Челик, садясь в кресло пилота, еще не знал, в какую историю его втягивает подполковник Шахин. Застегнув шлем, привычно поправив плотные очки и подтянув перчатки с крагами, он жестом приказал помощнику толкнуть винт. Машина, пробежав по земле пару сотен метров, плавно взмыла вверх. Взору Челика открылись голубые Понтийские горы, протянувшиеся вдоль всего побережья на 1000 километров.

Высота гор плавно возрастала по направлению с запада на восток. С высоты птичьего полета были хорошо видны несколько параллельно идущих хребтов. Труднопроходимые, являя собой крутые склоны и отсутствие долин, большие участки гор покрывали ореховые и хвойные леса, а многие вершины укутывал вечный снег, от которого даже сквозь очки Челику резало глаза.

Набрав приличную высоту и взрезав винтом стадо сиреневых облаков, он совершил большой круг радиусом в полторы сотни километров. Потом спустился ниже.

Над одним из греческих сел клубился черный, едкий дым. Клубы дыма то и дело порывистый ветер сметал в стороны, обнажая сцены из Апокалипсиса. В тот день Бог уберег сердце Челика от этих сцен. В двух километрах он заметил группу крестьян, вышедших из древних развалин. Издали капитану показалось, что люди вооружены, но, подлетев к ним ближе и снизившись на сотню метров, он рассмотрел лишь мотыги и прочие орудия труда. Группа была небольшая, человек пятнадцать, поэтому всяческая угроза для подразделений Шахина исключалась. Но все же, решив перестраховаться, Ахмет Челик сделал полукруг над ними и выстрелил пару раз в воздух из револьвера. Затем, увеличив от группы дистанцию еще на пару сотен метров, он сбросил две гранаты. Крестьяне попятились от взрывов к развалинам и неожиданно исчезли, словно провалились сквозь землю.

Капитан вновь направил свой моноплан в сторону горящего села. Он не мог даже мысли допустить, что подполковник регулярной турецкой армии мог проявить жестокость в отношении мирного населения. Такому в германской академии не учили.

От сильного порыва ветра высоко в воздух взлетели куриные перья, пух и прочий бытовой мусор. Так высоко, что винт врезался в это облако и двигатель предупреждающе кашлянул несколько раз. Капитан не стал испытывать судьбу и взял курс к лагерю.

В центре села у деревянной церкви Святой Троицы на кресте дымилось тело старого Зенона. Удушливая черная копоть и запах горелого мяса густо расползались в разные стороны, достигая окраинных домов. Перед крестом в окровавленной одежде Николас Ионидис рвал на себе волосы и хрипел:

– Зенон, зачем ты попросил у нас ружья?! Мы отдали их тебе. И теперь нас забивают, точно скот.

Двух сыновей Николаса повесили перед церковью вместе с еще восемнадцатью молодыми греками. Третьего пощадили. Но лишь для того, чтобы запереть в церкви, а затем погнать через хребты Понтийских гор в далекую, безводную пустыню Каппадокии. В амеле-тамбуру.

– Зенон, верни мне ружье. Я хочу умереть, Зенон. – Грек рухнул на землю перед распятым старостой. Выломился в обратную сторону подковой, так что пятки едва не достали затылка, и забормотал что-то обрывистое и непонятное.

Мальчик, уронивший серебряную ложку, давно не кричал. Один из наемников-башибузуков запорол его до смерти на глазах родителей прямо на веранде родного дома. Связанный отец ничего не мог поделать, только выл тяжелораненым волком, а потом просил пули, когда насиловали жену. Побуревшая, измочаленная пеньковая коса, которой привязывали скотину, а потом били мальчика, валялась прямо на проезжей части. По ней ходили, давили тележным колесом, вбивали в землю копытом, а она не исчезала, словно сама земля вновь и вновь выдавливала ее из себя.

Башибузуки хватали детей и сдирали кожу с конечностей – на руках до локтя, на ногах до колен. Через пару дней такие раны загноятся, и если вовремя не сделать ампутацию, то всех их уничтожит гангрена. Садистская изощренность заключалась еще и в том, что грекам самим придется оперировать детей.

На головы старикам надели мешки из овчины мехом внутрь и, облив соленой водой, стали коптить с помощью факелов. Через час от такой пытки человек становился навсегда безумным. Никогда и никто в этом селе больше не услышит ни мудрых рассказов, ни поучительных советов. Навеки из памяти уйдет опыт нескольких поколений предков.

Навеки исчезнет понятие о светлом и счастливом детстве. С тяжким звуком лопнули нити, связывающие стариков с детьми, а жен с мужьями. Почернеют от боли дома, став холодными и беззащитными, не способными уже больше никому служить крепостью и тылом.

Только страх и нечеловеческая боль завладеют душами и сознанием переживших это. Страх, который на всю жизнь заставит озираться по сторонам, вздрагивать и кричать во сне, испытывать озноб с приближением ночи и с появлением нового дня.

Боль, поселившаяся в каждой клеточке плоти, от кончиков пальцев до глубин судорожно бьющегося сердца. Она будет за каждым произнесенным словом, за каждым жестом и движением, за каждым взглядом. Она навсегда станет основной линией в жизни понтийского грека.

От зверств наемников цепенели как сами турецкие жандармы, так и видавшие виды солдаты регулярной армии. Но даже они не решались хоть полунамеком пойти против них, предпочитая, отвернувшись от ужасов, отдаться грабежу.

Кавус Бурхан Кучук с налитыми кровью глазами врывался в дома и бил налево-направо своими кулаками-кувалдами. Отнимал и вытаскивал все, что попадалось на глаза: посуду, утварь, одежду. Выворачивал с корнем ягодные кусты в поисках зарытых денег. Жег дома и постройки для скота. За ним следовали его солдаты, не отставая в тупой алчности от своего командира.

В одном из домов он нашел столетнюю старуху, которая лежала на кованом сундуке. Сержант схватил ее, точно тощую кошку, но оторвать от сундука не смог. Старуха приковала себя амбарной цепью за талию к скобе, а ключ от замка не отдавала. Тогда турок рванул из-за пояса саблю.

Старуха жутко засмеялась. Поднесла сухой кулачок к беззубому рту.

– Давай, – кашлянула, – мы оба посмотрим на мою смерть. Я так стара, что уж и не дождусь.

Сержант сделал шаг назад. На секунду замешкался. Блеснула зазубренная сабля и одновременно со звериным рыком опустилась. Тело старухи распалось на две части по обе стороны сундука. Вывалились длинные, темные кишки.

В сундуке оказались вещи, приготовленные для похорон: белая с широким рукавом рубаха, темно-синяя в желтую клетку юбка и расшитый орнаментом белый передник.

Кучук с досады хватил одного из солдат кулаком в ухо. Тот винтом улетел в угол и затих.

– Тьфу ты, собачий отросток. Спишем на греков. И не вздумай мне, – погрозил он одному из подчиненных.

– Я, я-я ничего не видел, – замямлил солдат.

– Нет, видел. И подтвердишь, что она ударила его поленом, – указал сержант на старуху. – Сзади подошла и ка-ак! Понял?

Солдат часто затряс головой.

– Вот то-то же. У-у, тварь. – Сержант пнул голову старухи и вышел прочь.

К вечеру, когда наконец равнодушное солнце скатилось за горы, подразделения подполковника Шахина покинули село. Скрипели тяжело нагруженные награбленным воловьи и конские телеги, двигаясь в сторону лагеря. Многие солдаты и жандармы шли, натянув на лица платки. Одни молчали, другие, напротив, нервно и громко шутили. Замыкала колонну телега с мертвым турецким солдатом.

Глава 2

Двумя неделями ранее…

Незаметно подкрадывались коричневатые сумерки, когда на половине пути между Амисом и Пафрой повозки остановили жандармы. Панделис пошел было вперед, чтобы выяснить причину, но Василики задержала его.