Нигде и никогда

– Сведенборг?

– Да. Тот ясновидец, что точно описал пожар в Стокгольме, находясь в другом городе. Восемнадцатый век, кажется. Только Сведенборг видел сквозь пространство, а он, – последовал кивок в сторону груды полуистлевших лохмотьев и чего-то еще в углу подземелья, – претендует на ясновидение сквозь время.

– Он уже ни на что не претендует. А в фантазии ему не откажешь.

– Насчет фантазий… Ладно, слушаем. Аппарат дает неплохой перевод.

– Откуда у них письменность? Судя по всему, изоляция полнейшая, непроходимая сельва со всех сторон. Кто их научил?

– Давай вопросы оставим до завтра. Вернется вертолет, прибудут наши корифеи, вот тогда и обсудим.

«И печальны стали дни мои, Господи! Опускалось солнце и поднималось, и менялся в небе звездный узор, и приходил день, когда видел я бледное пламя над кем-нибудь из соплеменников моих. По утрам говорил я об этом с порога храма твоего, Господи, и улетала потом еще одна душа птицей Зен в темные воды Мертвой Реки…

Одинок стал я, Господи, среди соплеменников моих, и закрывали они лица, лишь завидев меня, и уходили, чтобы не слышать меня, и несли мне плоды, и мясо, и рыбу, и сок дерева банлу в храм твой, Господи, и просили не выходить из храма твоего и не печалить их мрачными предсказаниями, что сбываются в роковой час.

Уединился я в подземелье под жертвенной чашей, но не было мне покоя. Видел я во мраке образы соплеменников моих, проплывающие медленной чередой, и лилось бледное пламя от дряхлой Тава-Гаа, и узнавал я потом, выйдя в селение, что сожжено уже тело ее, и лилось бледное пламя от Мону-Уна – и никто больше не видел охотника, ушедшего в чащу.

Но настал день, Господи, когда не смог я молчать и воззвал с порога храма твоего к соплеменникам моим, чтобы услышали они меня и покинули селение, на которое задумал ты обрушить гнев свой. Послал ты мне видение, Господи, и было страшно это видение. Бушевал в небе яростный огонь, огонь гнева твоего, Господи, и лился на хижины, деревья и кусты. Полыхал тот безжалостный карающий огонь ярче солнца, и умирало все живое в день, когда прогневался ты, Господи, и великий твой гнев превращал мир в мертвую золу…»

– Ого! Да это чуть ли не библейское! День гнева – день сей, день скорби и тесноты… Огнем будет пожрана вся эта земля… Книга Софонии. Поразительное единство образов!

– Жрец неизвестного племени где-то достал Библию? Или кто-то поблизости распевал «Dies irae»[1 - «Dies irae» – песнопение в католическом богослужении. (Dies irae, dies illa solvet saeclum in favilla. День гнева, день сей обратит мир в пепел.)]? Или это совпадение? В общем, преподнесем подарочек нашим знатокам.

«И вняли соплеменники моему предсказанию, и было горе великое и отчаяние. Потом начали они вязать плоты и к закату уплыли по реке, чтобы за ночь добраться до порогов, и опустело селение. И одиноким остался я, Господи, в храме твоем, и просил сжалиться над соплеменниками моими и провести плоты через пороги ревущие, и уберечь от твоего неистового огня…

Солнце светило над опустевшим селением, и вышел я на порог храма твоего, и пал с неба огонь, и горели деревья, и исчезла трава, и белый дым стоял над рекой. Сорвался с неба неслыханный грохот, гневный голос твой, Господи, страшный голос, грозящий тем, кто мало чтил тебя, Господи, кто забыл дорогу к храму твоему, кто молился ложным богам…»

– Понятно. Можно считать, что время создания рукописи нам известно. Без анализатора.

– Гибель «Рейнджера»?

– Безусловно. Тысяча против одного, здесь именно про эту катастрофу.

– Думаешь, он действительно предвидел?

– Технология обычная: сначала происходят события, а постфактум создается книга, и автор попадает в разряд ясновидцев. Здесь приличная глубина, взрыв атомолета произошел довольно далеко отсюда, так что он вполне мог уцелеть, если вовремя спрятался. Кстати, очень даже возможно, он умер от облучения.

– Завтра проверим. Значит, никакого ясновидения?

– Разумеется. Ты что, сомневаешься?

– Да как сказать…

«Страшен был гнев твой, Господи, и не осмелился я больше выходить из храма твоего, и в моем подземелье веду беседу с тобой. Скоро упорхнет душа моя птицей Зен в темные воды Мертвой Реки, но будет жить слово мое к тебе в этих священных знаках. И те, что придут после меня, уверуют в величие твое, в могущество твое, и вновь наполнят жертвенную чашу к умилению твоему.

И молился тебе я, Господи, в пристанище моем, и было видение мне, видение странное, останавливающее кровь в жилах, и душа моя содрогалась, как птица Зен в когтях ночного страшилища Йих. Видел я двух зеленых, как трава, двух гладкокожих, с горбатыми спинами, двух круглоголовых, рогатых. Явились два зеленых в темноте, таращили холодные глаза, словно из-под родниковой воды, и дрожали рога их тонкие, шевелились спины горбатые. И змеилось от них пламя, и струился огонь по зеленым рукам и ногам.

Знаю, Господи, послал ты чудищ невиданных, чтобы испытать стойкость мою, но не страшны мне чудища в пламени бледном, смерть горбатым пророчащем. Верю в тебя, Господи, ведь не покинешь ты меня, пылинку жалкую, ветром гонимую, песчинку малую на берегу, лепесток в быстром потоке…»

– Чудеса! – немного растерянно сказал один из них.

Они стояли и смотрели друг на друга, освещенные закрепленным на стене электрическим фонарем, входящим в комплект снаряжения каждого участника экспедиции. Оба в гладких зеленых скафандрах, защищающих от довольно высокого еще уровня радиации в этом глухом уголке сельвы, с заплечными баллонами, наполненными дыхательной смесью, в круглых шлемах с тонкими шпагами антенн.

– Куда там Сведенборгу, – с еле заметной тревогой произнес другой, поглядывая на лохмотья в углу. – Это ведь он нам смерть пророчит. – Он нервно рассмеялся.

Автомат-переводчик молчал, в наушниках слышался шорох. Фонарь с трудом рассеивал мрак.

– Мистика какая-то! Откуда он знал?…

Тишина, безжизненная тишина расползлась по подземелью. Темнели в углу лохмотья.

– Ладно, давай выбираться отсюда. Скоро ночь, а мы еще палатку не ставили. И вещи хоть немного разберем.

– Пошли, – неуверенно согласился другой. – Завтра обмозгуем вместе с корифеями.

Он аккуратно собрал высохшие листья какого-то растения, испещренные черными значками.

– Завтра разберемся…

Освещая путь фонарем, они направились к крутым ступеням, ведущим из подземелья на поверхность, под своды полуразрушенного храма неизвестного бога. Они не успели дойти до ступеней, потому что каменный потолок вдруг обрушился и похоронил их рядом с останками того, кто умер здесь раньше. А раздавленные ломкие листья превратились в белую пыль.

    1978

Навсегда

Темнота, темнота… Сжала ночь в душных лапах весь мир, и ничего не видно в ночи. Ночь полна шорохов и тихих вздохов. Со стоном летит над землей жаркий ветер, заглушает сдавленный шепот, прерывистый шепот, текущий в ночи.

Темнота, темнота… Идут в темноте невидимые, шуршат по земле, уходят все дальше и дальше в никуда вслед за жарким ветром. Шуршат, шуршат – слабее, слабее, тише…

Нет, не шуршат шаги, не идет никто – просто вздыхает непроглядная темнота, одинокая, бесполезная. Лежит тяжелая темнота на земле, ворочается неуклюже и вздыхает, вздыхает, вздыхает…

А впрочем, ничего особенного – обыкновенная безлунная ночь. И духота. Давно не было дождя.

Шепот, шепот… Прерывистый, неуверенный. Кто-то шепчет в темноте, задыхается под душной толщей, зовет кого-то. Безнадежно, отчаянно, словно боится раствориться в черной безбрежности, затеряться, исчезнуть навсегда…

– Слушай… Слушай… Слушай…

Тишина. И вновь стонет ветер.

– Слушай… Слушай…

Ничего не видно в ночи. И звезд нет на небе, и неба не видно, и земли.

– Слушай… Слушай… Утро… Утро придет…

Стонет, стонет жаркий ветер. Вздыхает, колышется черная тишина. И звезд нет на небе.

И вдруг – в ответ: