Петербургский случай

В этом месте своей литературной критики Иван Николаевич оперся о край стола и с необыкновенной лаской начал говорить стулу, на котором, однако, никто не сидел:

– А впрочем, Ваня, я люблю Пушкина как личность. Я злюсь тогда, когда читаю, что он произвел, – и вот видишь почему (тут Иван Николаевич понизил до шепота свой голос): потому что оно могло быть лучше сделано. Понимаешь, лучше!.. Но ведь, друг мой! Нужно отсекать людей от времен, в которые они действовали… От обстоятельств… Ваня! В этом в одном только, по моему убеждению, заключается разумный интерес жизни: смотреть на дело умершего человека, знать, чего оно стоит, и потом руководствоваться выведенными из всего этого соображениями для пользы своей и ближних… Конечно, ты еще молод… Ну да еще мы поговорим… Успеем… – улыбался Иван Николаевич. – Я, ей-богу, глубоко рад, что ты ко мне приехал; а то, понимаешь? – еще дружелюбнее смеялся Померанцев, – становимся мы стары – и помнишь, как у нас растолковывали по селам про мужиков, какие долго не умирали? Говорили про них, что они колдуны и что им некому передать своего колдовства. Вот я тебе теперь и передам мое колдовство…

Разговаривая таким образом, он жал кому-то руки и спрашивал:

– Ты чаю хочешь или кофе? А то, может, по семинарскому обычаю, водочки прежде, а? Ха, ха, ха!

Часовой маятник отвечал ему металлическим: та, та, та, та!

– Дело, друг! Мы всего сейчас изготовим, – удовлетворился Иван Николаевич и этим ответом – и потом, суетясь по комнатам, снова обратился к истории отечественной литературы:

– А что, голубчик Ваня, Лермонтов там у нас в ходу был, так у него, ха, ха, ха! есть один, как говорили наши губернские барышни, стишок действительно хорошенький. Это —

И скучно, и грустно, и некого в карты надуть[28 - «И скучно и грустно, и некого в карты надуть…» – пародия Н. А. Некрасова на стихотворение Лермонтова.]
В минуты карманной невзгоды.
Жена? Да что пользы жену обмануть?
Ведь ей же отдашь на расходы.

– Это, друг, очень хороший стишок! Остальное все вздор, потому что, дорогой мой, мы и без него постоянно спрашиваем:

На проклятые вопросы
Дай ответы нам прямые[29 - «На проклятые вопросы // Дай ответы нам прямые»… – из стихотворения Г. Гейне «Брось свои иносказанья» («Lasse die heil'gen Раrabolen») в переводе М. И. Михайлова.]:
Отчего под ношей крестной
Весь в крови влачится правый?
Отчего везде бесчестный
Встречен почестью и славой?

– Впрочем, Ваня, я его сердечно жалею. Возьмем то одно, сколько ран нанесли ему все эти княжны Мэри и т. д. Сердце-то у него, Ваня, стало словно бы камень какой: ни само не билось, ни того, что другие бьются, не понимало, или, быть может, и понимало, да по-своему, по-особенному… Это, брат, была самая, как говорили у нас в семинариях, злохудожная душа… Ну-ка, выпьем сначала, закусим, да вот кофейку…

В молчаливом залике стоял накрытый круглый стол. На нем были графин с водкой, бутылка с вином, кофейник шипел – и около всего этого ходил Иван Николаевич какою-то торопливой походкой, смеялся, потирал руки и, видимо, чему-то глубоко радовался.

– А то у вас, Ваня, – говорил он, – Гоголь был, так ведь это тоже опять беда! Нашему брату, который сам до всего должен додумываться, его и читать-то, по-настоящему, не следует. Околеть можно от этого горького смеха, от этого смертного уныния. «Смехом моим горьким посмеюся!» – написали на его могиле. Славный девиз! Вот герб! Как это, Ваня? «Русь! Русь! Вижу тебя из моего прекрасного далека!» Забыл подлинные слова, коверкать не хочу. Подскажи, Ваня! Он дал нам нравы! Или не то что дал, а научил нас подмечать в людях настоящие нравы. Это основатель русской литературы. Без него мы не поняли бы ни Диккенса, ни Теккерея и все пробавлялись бы дурацкими эпопеями о корнетах Z и о княжнах X.

– А при нем, Ваня, и мы в нашей пошлой жизни испытали кое-что очень хорошее. Вот Пашенька Домби, ребенок, неизвестно почему потухающий при тайном говоре брайтонских волн; вот Флоранс, портреты которой ты видел в изумрудных незабудках, растущих на наших лугах; Вальтер, добрая, всем помогающая сила, которой не растет на наших лугах… Вот капитан Куттль[30 - Пашенька Домби… Флоранс… Вальтер… капитан Куттль – персонажи из романа Диккенса «Домби и сын».] на деревянной ноге, лицо у него все поросло каким-то как бы печально смеющимся, седоватым мхом; но он все-таки бодро кричит: «Держись крепче, капитан Куттль! Старик Куттль! Распускай все паруса – и полным ходом! Стыдно тебе будет, старичище Куттль, если ты упадешь лицом в грязь».

– А вот и мисс Ребекка Шарп[31 - Ребекка Шарп – героиня романа английского писателя Теккерея «Ярмарка Тщеславия».], великая девушка, сначала плюнувшая на лексикон если не великого, зато, по крайней мере, толстого доктора Джонсона[32 - …лексикон… доктора Джонсона – «Словарь английского языка», составленный английским ученым Сэмюэлом Джонсоном (1709—1784).], а потом оплевавшая все… Скажу тебе по секрету, Ваня: Ребекка Шарп была моей первой и последней любовью. Я очень жалею, что я не встретился с нею в действительной жизни. Я бы вырвал из нее то, что называется женским тщеславием (ты, друг, конечно, молод и еще не знаешь, что под этим словом разумеются тысячи разнообразных и губительных гнусностей), а она бы из меня вырвала… Ваня! Что бы она из меня вырвала? Ха, ха, ха! Ничего бы она из меня не вырвала…

– Хорошо! Хорошо! – перебивал Иван Николаевич чье-то весьма будто бы торопливое и жаркое возражение. – Поговорим еще… Успеем…Я тебе и об этом скажу. О чем? Да, да, да! Об женщинах? Ну, брат, я никого не хочу оскорблять. С этою вещью ты должен как-нибудь сам познакомиться. Для начала прочти Гейне, – вот он на полке лежит.

Иван Николаевич вдруг запел на мотив «Чтоб мы были без вина?»:

Наша милая жена
На восходе солнца шла…

– А вот тебе, голубчик Ваня, Уэллеры[33 - Уэллеры – персонажи романа Диккенса «Записки Пикквикского клуба».] – отец с сыном. Они, в качестве извозчиков, пахнут лошадиным навозом, да ведь лошадиный-то навоз чахотку вылечивает. Что за прелесть эти люди! Я с совершенным счастием вижу, что там рабочая жизнь имеет в своей среде высокие идеалы сознаваемого труда и сознаваемых обязанностей.

– А мистер Пикквик, Ваня! Желал бы нашему обществу побольше таких людей. Конечно, они стерли бы с нас ту печать безразличия и апатии, которая одинаково лежит на наших делах – дурных и хороших… Ну да успеем еще… Поговорим…

Снова Иван Николаевич счел за нужное успокоить кого-то дружелюбными улыбками и рукопожатиями.

– Вот это, Ваня, нравы! И конечно, дорогой мой, и за это нужно быть благодарным, что не весь свой курс специально провалялся ты в грязи и бедности, а познакомился и с другой стороной человеческой жизни; но ведь, милый, ведь все это из ненашенской земли, и потому нужно было вам главным образом не это, а вот что…

– Вот, брат, что вам нужно было, – указывает Иван Николаевич на шкафы с книгами. – Это, брат, не чета вашим запискам. Как там физику-то начинал читать один остроумный и вечно пьяный человек? Не подумайте, говаривал он, разбойники, что физика научит вас заезжать друг к другу в физики более того, чем вы сами понимаете это искусство. Каков каламбур! Нет, Ваня, тут без каламбуров, – прямо к делу. Есть у меня, Ваня, штук пять знакомых молодцов, – я тебя сведу с ними. Посоветуйся-ка с молодежью-то, определи себя, да с богом и присаживайся! Я с тобой, кстати, на старости лет… Эх, жаль, говоришь ты, что Васютка-то Западов умер! Хорошо бы и его сюда затащить. А ведь у меня тоже был приятель – и звали его, как и твоего, Западовым. Так тот упрям был, как не знаю что: взял однажды грудью и животом лег в весенний, растаявший лед – и стал в этой луже валяться. Спрашиваем: что ты делаешь? А он говорит: не хочу в академию ехать, лучше умереть. В два дня действительно свернулся… Очень упрям был покойник; только я уже стал забывать его. Вот ты напомнил…

– Ну, брат Ваня! Хорошо ты сделал, что приехал ко мне. Теперь я тебя не выпущу. Я был, Ваня, очень несчастлив: у меня, Ваня, кроме, ха, ха, ха! мисс Ребекки Шарп, другой любви не было, дружбы тоже не было, а было гнусное, нищенское бесхлебье, а оттого всякого рода унижения и скверности, – была тоска по годам, с которой сладить не было никаких возможностей, – раздумье какое-то проклятое, которое как бы каким облаком закрывало от меня настоящее жизненное течение; а теперь вот который уже год я заперся от всех, чтобы не получать от жизни новых пинков… Устал!.. обробел!..

«Динь! Динь! Динь!» – порывисто зазвенел в это время колокольчик у черной клеенчатой двери.

– Звони! Звони! – насмешливо отвечал Иван Николаевич этому звону. – Теперь, брат, я не особенно вас боюсь. Я теперь отопрусь и переведаюсь с вами! Весь мой опыт тебе, Ваня! Не дам я тебе, сударику, обманутым быть ни людями, ни самим дьяволом…

«Динь! Динь! Динь!» – еще тревожнее залился колокольчик, а Иван Николаевич по-прежнему тихонько посмеивался и, поглаживая бакенбарды, говорил:

– Уж это как дважды два верно, спасу. Хоть бы вы треснули там, звонивши. Ежели он вдастся в умственные зигзаги, какие нас в старину заедали, мы его развлекем.

Всей своей желчью оплюю я эти зигзаги. С женщиной ежели сойдется, – мы приставим ей голову, – редкие они у нас, бедные, с головами-то… Ах, несчастье! Ах, какое губительное несчастье! Пуще заразы пожирает оно наш молодой народ!.. Но ничего, Ваня! Все бог! Может, как-нибудь и от этого оттолкнемся.

За дверью между тем слышалось:

– Надо налегнуть!..

– Известно, налегнуть, – не отпирает кое место. Кто его знает, што он там?

– Што ж? Налягем, коли ежели…

Вследствие этого решения дверь заскрипела, и потом обе половинки ее грянулись на пол передней.

– Мальчик, прячься! Ребенок, хоронись скорее! – кричал Иван Николаевич, пуская в рыжеусого дворника массивным, парящим в небо ангелом.

– Не извольте буянить, ваше высокоблагородие! – резонно и тихо говорил бравый городовой, усаживая Ивана Николаевича в карету. – Не хорошо! Чин ваш этого не дозволяет…

– Вали! Вали! – кричал с подъезда дворник. – Он, брат, тут у нас весь двор поел… Что с ним еще разговаривать-то?..

– Ваня! Ваня! Берегись! – продолжал кричать Иван Николаевич, выглядывая в каретную дверцу. – Смотри, чтобы они и тебя не съели, как меня… Берегись, друг!..

Кучер, намереваясь ударить по лошадям, хлопнул его по лицу ременным кнутом, и Иван Николаевич пугливо скрылся в глубину кареты и зашептал:

– Ишь, подлецы, ишь! За что он меня? За что?

– Потише там, с кнутом-то!.. – крикнул на кучера бравый ундер, и карета тронулась, а Иван Николаевич все шептал что-то, улыбался кому-то, делал самые дружественные и успокоивающие знаки и по временам с совершенно детскою уверенностью, не допускающей никаких невозможностей, спрашивал у сидевшего с ним рядом городового:

– Как думаете: придет ко мне Ваня? А? Нужно бы мне ему еще словечек пару сказать… Так, немножко… Не успел я ему давеча шепнуть… Придет ведь?

– Беспременно, ваше высокоблагородие! – успокоивал его городовой. – Потому им грех будет, ежели они не придут… Они люди молодые!..

– Да! Да! Они люди молодые, – самым радостным образом засмеялся Иван Николаевич. – Придет, – это верно!.. Ха, ха, ха!..

Спустя несколько недель в «Полицейских ведомостях» говорилось: