Мы из Коршуна

– Ну, чего надоть-то?

Друзья рванулись к окну и заговорили разом. Хозяин дома не выдержал, вышел на улицу и присел на скамейку. Заговорил неторопливо, подбирая слова.

– Иной раз судьбина злая людей так раскидает, что и следов-то их не сыщешь. А в войну и подавно! В войну человек в такой перекрут попадал, что и в книжке не вычитаешь. Скажем, думал ли, гадал итальянец, что смерть прихватит его на чужбине и лежать костям его в сибирской глухомани?

Старик говорил раздумчиво, словно взвешивал каждое слово.

– Пожар в тайге видали? Полыхать начнет – ничем не уймешь. Все живое сожрет либо угонит на новые места. Вот и война так же! Жил себе, поживал спокойно парень в Италии. А война пришла, фашисты его хвать – и на фронт. Ружье в руки – бей русских! А парень не дурак оказался. Сердце-то чуяло, где правда-матка. Взял да и перемахнул к русским.

– Это тот самый, чья могила в тайге? – взволнованно спросил Ваня.

– Тот самый… Не думал не гадал итальянец, что судьбина занесет его в смоленские леса, в партизанский отряд. А вот занесла же!

– Ой! – воскликнула Саша и вскочила со скамейки.

– Там и встретились они с сыном Петра Федоренко – Павлушкой. И подружились парни.

Старик рассказал, что в разведку друзья ходили вместе. И случилось так, что вражеская пуля сперва нагнала итальянца. Павел его на себе приволок к партизанам и рядом свалился. В горячке не заметил, что и сам тяжело ранен. Потом вместе в госпитале лежали.

– Упросил ли Павлушка начальников или те сами порешили отпустить итальянца с ним на отдых, не ведаю. Только оба приехали на побывку в тайгу к Петру Федоренко. Вот мне Петр, отец, значит, сказывал, что мечтал итальянец, как война кончится, возвратиться в родные края. Сказывал, скучал так крепко, аж слез не совестился. Только сами знаете – не сбылась его мечта. Раны стали болеть… Болезнь скрутила, и он помер. Схоронили его тут же, возле дома Федоренки. А Павлушка на фронт вернулся. Уже из самой Германии письма писал. Когда знамя на рейхстаге вешали, самолично присутствовал, отцу все отписал. И вдруг – убили. Не в бою, а на фашистской улице, прямо из-за угла. Вот ведь судьба-лиходейка…

– Ой! – опять не сдержала Саша своего волнения.

– Ну и вот, – встрепенулся старик, – Петр Федоренко переехал в город. Старая изба его со временем развалилась, сровнялась с землей, поросла травой и мохом. От тех лет одна память осталась в тайге – могила итальянского солдата. Да и о ней кто знал, вскоре забыл.

– А вы, дедушка, итальянца видели? – спросила Вера.

– Не видел. И имени не знаю. Не до итальянца в ту пору было. Сказывал Петр, что итальянец молодой был. По-русски объяснялся с трудом… Ну, вот все, что знал, рассказал. – Старик вдруг поспешно вскочил, постучал о скамейку трубкой, вытряс пепел, сунул трубку в карман и, видимо вспомнив о неудавшейся рыбалке, сказал недобрым голосом: – Ну, а теперь ступайте, скатертью дорога!

И снова скрежетнул засов калитки, и торопливые, легкие шаги послышались уже со двора. Но сейчас же распахнулось окно, и старик поманил ребят пальцем:

– Вот было запамятовал… После войны к Петру из города кто-то приезжал. Про Павла все расспрашивал и фотографию забрал, где тот вместе с итальянцем в госпитале снимался. Сказывал, что фотографию в музее повесят…

Окно захлопнулось. Лицо старика скрылось за занавеской.

6

После того как Славка не захотел извиниться за свой проступок и убежал от Федора Алексеевича, он два дня не был на уроках. А по двору школы шатался и даже играл в футбол. На третий день нерешительно постучал в дверь директора. Заглянул в кабинет.

Федор Алексеевич стоял за столом и что-то горячо доказывал сидевшим напротив него мужчине и женщине.

– Я занят, подождите, – повысил он голос в ответ на Славкин стук.

Славка закрыл дверь, постоял, колеблясь – уйти или остаться. Он стоял один в небольшой, полупустой комнате с широким шкафом, заполненным учебными пособиями, с пустым, залитым чернилами столом.

Подошел к окну. Здесь был виден край Итальянского парка и стволы трех старых кедров, обступивших могилу.

Славка послюнил палец и стал писать на стекле: «Если бы не я, вы ничего бы не знали об итальянце…» Но эта мысль не наполнила его сердце гордостью. «Я мог бы не говорить правды, но я сказал ее, потому что презираю ложь», – написал он ниже, но и этот афоризм не принес облегчения. На душе было противно.

Наконец дверь открылась. Молча вышли посетители: низкий суетливый мужичок с красным, вспотевшим лицом и такая же маленькая женщина в платке, в расстегнутом пальто, с покрасневшими от слез глазами.

– Ростислав, проходи! – послышался голос директора.

Славка тяжело вздохнул, но в кабинет директора вошел с улыбкой, будто ничего не произошло.

– Здравствуйте, Федор Алексеевич.

Директор сидел за столом. На нем был серый костюм, свежая кремовая рубашка и такого же цвета узкий вязаный галстук. Он серьезно и спокойно глядел на ученика. Сбоку, через окно, пылающий солнечный шар бросал от горизонта светлые блики на его сероватое лицо с длинным шрамом.

– Садись, – указал он Славке на стул около стола и, когда тот сел, спросил: – Ну, что скажешь?

– Вы посылаете Лебедева в город, в музей, искать фотографию итальянца. Я тоже хочу ехать с ним, – вдруг сказал Славка.

– Что, что? – переспросил Федор Алексеевич.

Славка молчал. Он знал, что если бы он сказал это любому другому человеку, тот посчитал бы его наглецом. Но Федор Алексеевич был совсем иной, не похожий на тех, кто встречался на небольшом жизненном пути Славки.

– И очень хочешь? – спросил Федор Алексеевич.

Голос директора звучал так, что невозможное вдруг стало казаться возможным, и Славка почувствовал, как желание ехать в город захватило его с необыкновенной силой.

– Я извинюсь перед всей школой… Буду вести себя как надо. Я же знаю себя, Федор Алексеевич! Мне обязательно нужно увлечься интересным делом, иначе…

– Иначе тебя увлечет что-нибудь другое? Ну что же, еще раз поверю тебе, Ростислав. Поезжай.

И ни одного упрека за пропущенные уроки, за бегство из Брусничного.

Славка покраснел и с немой благодарностью поглядел на Федора Алексеевича.

Федор Алексеевич сам отвез учеников в Брусничное, посадил на катер, строго наказал быть осторожными.

Катерок проворно бежал по широкой, спокойной реке, чуть подернутой рябью. Уходили назад берега, то крутоярые, то отлогие, покрытые густым лесом. Манили широким простором ярко-зеленые поляны с молодыми березовыми перелесками. Изредка попадались рыболовецкие станы и одинокие избушки бакенщиков.

Главную каюту занимали председатель облисполкома Игорь Сергеевич и московский гость из Министерства сельского хозяйства Илья Борисович. Коршунских школьников взяли на катер по просьбе Федора Алексеевича. Их поместили в каюте команды, но они попросились в рубку, к капитану. Вся команда катера состояла из двух человек: капитана и механика. Первый находился все время в рубке, а механик возился в машинном отсеке, и ребята впервые увидели его через несколько часов путешествия по Оби, когда он встал у руля, а капитан пошел обедать. Механик дядя Сеня был полной противоположностью красивому, подтянутому, строгому капитану. Как только он, небритый, с длинными, небрежно торчащими во все стороны седеющими волосами, в распущенной засаленной рубахе, встал у руля, рубка наполнилась едким запахом махорки. Казалось, молчаливо сидевшие позади ребята чем-то мешали капитану. За несколько часов он ни о чем их не спросил. А дядя Сеня обрадовался своим неожиданным спутникам.

Не прошло и получаса, как он уже знал всё – и кто они, и зачем едут в город – и так увлекся разговором об итальянце, похороненном в тайге, что чуть не посадил катер на мель.

Навстречу тупоносый коричневый пароход тащил баржу с гравием.

– А ну, Славик, выглянь из рубки, помаши ему слева. – Дядя Сеня, не оборачиваясь, протянул свернутый на черенке белый флажок.

Славка вскочил, открыл дверь. Ветер рвал из его рук небольшое белое полотнище, а он махал и махал до тех пор, пока с правой стороны тупоносого парохода ему не ответили.

Потом встречным пароходам махал флажком Ваня. Это занятие казалось увлекательным. Ребятам нравилось, когда, поравнявшись с каким-нибудь судном, катерок гудел срывающимся баском.

– Здороваемся, – приговаривал дядя Сеня.

На ночь катер причалил к яру напротив большой деревни. В темноте деревни не было видно, она угадывалась только по редким мерцающим огням. По узкому трапу пассажиры сошли на песчаный берег и, цепляясь за кустарник, взобрались на крутой, высокий яр.